Патриотизм и русская цивилизационная идентичность в современном российском обществе

С равным основанием можно говорить и об идентичности человека, и об идентичности эпохи. Как отметил А.С. Панарин, «подобно тому, как человек не может жить и выстраивать индивидуальную перспективу, не осуществляя процедуры идентификации, поколения так же идентифицируют себя тем или иным образом, формируя известное историческое «мы». Эпохи могут идентифицироваться в терминах гегемонии и борьбы с нею, войны и послевоенного периода, кризиса и его преодоления. Во всех этих случаях создается определенный образ, служащий поколенческой идентификации и связанных с нею возможностей коммуникации, кооперации, диалога, других стратегических игр, в которые играют между собой современники»[65 - Панарин А.С. Глобальное политическое прогнозирование в условиях нестабильности. М., 1999. С. 32.].

В подавляющем большинстве случаев анализ идентичности применительно к социуму не выходит, как правило, за узкие рамки всё той же общей концептуальной схемы «устойчивое состояние – коррекция или замена данного состояния». Однако если эту обезличенную схему поместить в перенасыщенный раствор современной культуры и геополитики, то она приобретает совершенно иные контуры. Теперь речь идет ни много ни мало – о душе человека и о духе народа, а также о праве так называемых политических и финансовых элит вторгаться извне в этот мир и перекраивать его по своему пониманию, по своей вере или безверию. При таком подходе к теме сразу возникает целый веер нравственных и правовых проблем, которые также можно сформулировать в форме вопросов:

– Нуждается ли отдельный человек, народ или государство в том, чтобы подвергать рациональной рефлексии и критике эти глубинные основы коллективного сознания, и можно ли перепоручать кому-либо тяжелый духовный труд самоидентификации, а если нельзя, то каким образом защитить себя от собственной некомпетентности и от внешних манипуляций?

– Есть ли у России (нашего государства, населяющих его народов и граждан) потребность в том, чтобы кто-то из временщиков-политиков или «яйцеголовых», с равным рвением обслуживающих власть или оппозицию и не отягченных размышлениями об исторической ответственности и Божьем Промысле, навязывал всему обществу некую «национальную идею», разработанную в кабинетах политтехнологов и призванную «исправить народ»?

– Не лучше ли четко различать дух народа как животворный источник его самоидентификации – и государственные стратегии, перейдя от гибельной привычки оперативного решения стратегических проблем «в узком кругу» к долгосрочному и ответственному стратегическому планированию, призванному согласовать преходящие политические цели с непреходящими духовными ценностями?

– Не пора ли признать самоочевидный факт: образование сильного государства начинается с сильной и выверенной научной и образовательной стратегии, не противоречащей религиозной культуре народа и национальным интересам, что позволит раскрыть системный потенциал страны – духовный, интеллектуальный, экономический и природный?

– Кто и как сможет определить подлинную цену «самости» в реестре ценностей, и стоит ли человеку, нации, государству или, к примеру, отдельной цивилизации во имя самосохранения жертвовать всеми другими ценностями и чужими интересами, да и где, собственно, проходит та невидимая глазу грань, которая отделяет «своих» от «чужих» в современном мире?

Думается, что эти и многие другие вопросы становятся более решаемыми, если четко определиться с главной проблемой: кто же является творцом и носителем подлинной идентичности?

Как нечто самоочевидное воспринимается утверждение, что носителями, субъектами культурной идентичности являются отдельные люди. Но кто из нас может взять на себя роль оракула или пророка, если учесть, сколь ограничен и мозаичен кругозор современного человека, прошедшего через все круги отчуждения, разрушающего целостное видение мира? Это относится и к людям западной культуры, приученным в условиях «традиционных демократий» каждый раз выбирать «меньшее зло» (свободные выборы «меньшего зла» заставляют добровольно выбирать зло). Это относится и к миллионам тех, кто прошел через «школу» государственного атеизма и с детства был лишен даже шанса прикоснуться к истокам духовной культуры своего народа.

Может быть, носителями культурной идентичности являются массы, сами народы и нации? Этот вопрос иногда воспринимается как неправомерный: и действительно, разве могут быть альтернативные точки зрения, особенно когда мы говорим о русском государстве? Но дело в том, что такие понятия, как «коллективный ум» или «воля народа», чаще всего в языке политики используются в качестве эвфемизмов – «слов-обманок», призванных спрятать технологии индоктринации и скрыть узелки вживленных идеологем. Все политические элиты и во все времена заявляли о том, что выступают от имени «своих» народов, выражают волю наций… Если народ верит таким утверждениям, то сама эта вера превращает его в массу. А массы, по точному замечанию Ж. Бодрийяра, – это инерция, могущество инерции, власть нейтрального: «Они не являются ни хорошими проводниками политического, ни хорошими проводниками социального, ни хорошими проводниками смысла вообще. Всё их пронизывает, всё их намагничивает, но всё здесь и рассеивается, не оставляя никаких следов. И призыв к массам, в сущности, всегда остается без ответа. Они не излучают, а, напротив, поглощают всё излучение периферических созвездий Государства, Истории, Культуры, Смысла»[66 - Бодрийяр Ж. В тени молчаливого большинства, или Конец социального. Екатеринбург, 2000. С. 8–9.].

Ответ на столь сложные вопросы заключается, по нашему мнению, в том, что носителями культурной идентичности являются не одни лишь современники, но и ушедшие поколения, которые оставили потомкам свое (наше) природное и культурное национальное наследие. Носителями идентичности являются и грядущие поколения, которым будет отказано в праве жить и войти в права культурного наследования, если сегодня прервется связь времен. Подлинными носителями культурной идентичности были, есть и будут мыслители, ученые и герои, с именами которых связан самообраз России и представления о ней в сознании других народов (культурный проект наций – по выражению А.Дж. Тойнби). Не только носителями, но и творцами культурной идентичности навеки останутся, пока жив сам народ, и его духовные светочи.

Однако народ и власть – плохо соединяемые начала, даже когда говорят о реальной демократии, то есть о власти народа. Кроме той доли власти, которую в принципе могут взять на себя отдельные (удачливые) социальные группы в рамках плюралистической (групповой) демократии, есть еще и просто власти, то есть власть имущие, именующие себя политической элитой и явно не стремящиеся к самоограничению и тем более к самоустранению. Сразу заметим, что такое самоназвание и самоопределение элит – это не только гордыня, которую должно усмирять, но и необходимость: кто же сможет определить элиту, кроме нее самой? Согласимся, вопрос не праздный. По мнению ряда «элитологов» (В. Мюлман, Ф. Тонес и другие), к элитам только и можно отнести социальные общности, обладающие способностью к самоизбранию и, соответственно, к самопрезентации. Так что не всякие самоназванцы являются самозванцами.

И всё же самозванцы – самое живучее и распространенное племя, промышляющее на ниве самоизбрания в сфере публичной и непубличной политики. Более того, в роковые для народа времена – в годины хаоса и безвременья – на авансцену отечественной истории поднимаются (выталкиваются из толщи народной, еще не отравленной ядами самодовольства и хищничества) именно отрепьевы – самозванцы всех мастей. И не они виновны в этом, а физика политики: когда социальный мир разделяется, на поверхность политики всплывают пустопорожние частицы, начисто лишенные ядра народной совести и страха Божия.

Но если становление публичной элиты – это самопрезентация узких групп (в России – «новых узких»), то стремительное разделение такого рода «элит» и народа становится неизбежным. И разделение это проходит уже не только по схеме «актеры и публика», но и по другой схеме – «сытые и голодные». А здесь единой самоидентификации народа быть не может. По определению. Не будем забывать и о внутреннем расслоении правящих элит на «публичную пленку», которая, подобно слою мазута, покрывает всю поверхность политической жизни, перекрывая кислород для основной части общества, и тех, кто ее «разливает» – не виртуальных, а реальных и, как правило, непубличных хозяев публичной политической элиты.

Опасность, идущая от самоназванцев, заключается и в том, что они вытесняют и пожирают цеховую элиту – сообщество подлинных мастеров и подмастерьев, которые есть в каждой сфере специализированной деятельности. Подлинно профессиональная национальная элита – продукт долгой, иногда многовековой и межпоколенческой селекции. В современной России она не только вымарывается из жизни и истории, но и совершенно не представлена на политической сцене.

Самоидентификация – не только традиционная тема политологического дискурса, но и жизненная потребность миллионов людей, которая далеко не всегда становится (и далеко не всегда должна становиться) предметом теоретической рефлексии. Опасность излишней «затеоретизированности» проблемы заключается в том, что рассуждения на эту тему, превратившись в интеллектуально-схоластическую игру с прозрачным политическим подтекстом, чаще не проясняют, а затуманивают суть вопроса. Причин тому много, но остановимся на трех основных.

Во-первых, поиск культурной и национальной идентичности, хотя и является внутренним делом человека или социума и относится к сфере сокровенного мира (что может быть более сокровенным, чем самооценка и самообраз?), в действительности почти полностью направляется, контролируется и корректируется извне, попадая в зону политических интересов и государственной национальной политики. Таким образом, модели самоидентификации иногда представляют собой или явные, или скрытые технологии индоктринации, принудительного внедрения доктринальных установок в сознание и подсознание с целью манипулирования свободной волей.

При этом сразу возникает вопрос, что следует понимать под национальной политикой? Её наиболее глубокое определение дал К.Н. Леонтьев, называвший сам термин «национальная политика» неточным и даже «довольно бестолковым», поскольку его можно приложить к вещам весьма различным. По его мнению («Культурный идеал и племенная политика»), названия истинно национальной заслуживает только культурно-обособляющая политика, целью которой служит защита культурной самобытности и ее основы – религиозного самосознания народа. Ее прямой противоположностью является племенная политика, которая также определяется как «национальная», хотя по своей природе она откровенно космополитична и обманчива, ибо революционна по своей сути.

К сожалению, степень «бестолковости», характерной для толкования предмета и целей национальной политики, не только не уменьшается со сменой эпох и режимов, но и постоянно возрастает, что и неудивительно. Ларчик просто открывается: в мутной воде, при условии высочайшей и тщательно организованной бестолковости (уже без кавычек), а также научной некорректности, возведенной в ранг принципа и постоянно демонстрируемой, кстати, современной политической элитой так называемого постсоветского пространства, называемого некоторыми стратегами «политическим пластилином», только и можно манипулировать сознанием миллионов. Только таким образом процесс самоидентификации народов и народностей становится орудием антинациональной национальной политики (изобретение ХХ в., взятое на вооружение политиками века двадцать первого).

Именно по этой причине, думается, само понятие самоидентификации при достаточно высокой частотности его употребления в научных и политических текстах не стало распространенной языковой нормой и до сих пор относится носителями языка (во всяком случае, русского языка в России) к «неживой», подчеркнуто наукообразной лексике. Это обстоятельство объясняется, видимо, тем фактом, что в течение долгого исторического времени для подавляющего большинства граждан России проблемы этнической, конфессиональной или гражданской самоидентификации (а тем более гендерной или сословной) не были жизненно важными. И то, и другое, и третье воспринимается и сегодня многими (но не всеми) как данность. Люди, относящиеся к этому большинству и неискушенные в тонкостях философских интерпретаций, даже не в состоянии были представить, что подобные вопросы могут стать для кого-то пограничными, этапными для жизненно важного выбора.

Разумеется, подобное индифферентное отношение не распространяется на сферу идеологизированного сознания. Здесь деление на своих и чужих сохраняет свою актуальность. К примеру, противопоставление «тружеников и эксплуататоров» было и будет естественным для лиц, прокоммунистически настроенных, или, напротив, на «совков и элитариев» – для либерально ориентированной публики. Зависимость от идеологем подобного типа присуща почти всем, кто принадлежит к поколениям, прошедшим школу тотального контроля за «чистотой единственно верного учения», а также политически ангажированной части населения.

Интерес к проблемам самоидентификации и, что особенно характерно, к идентификационным технологиям для так называемых «конфликтных зон» на постсоветском пространстве спровоцирован скоротечным распадом единого государства, наиболее уродливые последствия которого связаны с самоутверждением «новых национальных элит» (не только политических и финансовых, но и преступных, взявших в свои руки рычаги политической и финансовой власти), с реанимацией или экспортом самых грубых и радикальных форм этнонационализма (нехарактерных для отечественной истории), а также многочисленными фактами сознательного ущемления жизненных интересов «нетитульных наций». Само введение в оборот подобных неологизмов («титульные/нетитульные») может служить свидетельством скрытых форм ксенофобии или является следствием необдуманных экспериментов, провоцирующих проявления остракизма или даже геноцида по отношению к «изгоям» в полиэтническом сообществе. Отсутствие стратегической перспективы – дополнительный, но существенный источник кризиса идентичности социума и легитимности самой власти, которая нуждается, прежде всего, в постоянной культурной легитимации.

К таким же последствиям ведет и направленное информационное промывание массового сознания со стороны националистически ориентированных и просто «скупленных» СМИ или, к примеру, со стороны озабоченных своим социальным статусом этнических, религиозных или сексуальных меньшинств. Сам факт перечисления этих совершенно не равноценных групп (меньшинств) в качестве рядоположенных категорий в классификационных или идентификационных схемах и признание за ними права считаться почти что равнозначными акторами политики на национальном и международном уровне служит проявлением превращенного сознания.

С другой стороны, многие политики, причастные к выработке геополитических стратегий, а также политтехнологи, обеспечивающие оперативное информационно-аналитическое обслуживание и сопровождение реальной политики, утверждают, что культурная и политическая самоидентификация государств и наций – один из главных вызовов времени. Такой вывод относится в первую очередь к странам «переходного типа», адаптирующимся к эпохе глобального контроля со стороны структур, не подконтрольных ни национальным парламентам, ни международным организациям. Это свидетельствует о размытой границе межу самоидентификацией и принудительной идентификацией.

Во-вторых, когда мы говорим о самоидентификации, то невольно попадаем в языковую ловушку, поскольку акцентируем внимание на первом слоге «само», забывая, что в действительности доминирует «добровольно-принудительная самоидентификация». И хотя чаще всего под самоидентификацией имеется в виду самоопределение, самоотожествление, самообразование и прочие формы самореализации, она представляет собой прямо противоположное действие – самоотождествление с другим. Именно в этом ее смысловой стержень, что предполагает и самопереоценку, и самоограничение, и даже качественную реконструкцию самообраза, вплоть до самоотрицания. К примеру, такие самообразы, как «я – либерал» и «я – консерватор» или «Россия для русских» и «Россия – либеральная империя» (последние формулы – на совести их авторов) не столько расширяют возможности самореализации для государства и его граждан, сколько ограничивают возможность какого бы то ни было выбора. Это касается не только одиозных идей, но и вполне приемлемых стратагем. Дело в том, что единожды сделанный выбор – оборотная сторона отсутствия выбора…

Данный вывод относится даже к тем случаям, когда тот другой, с кем мы стремимся отождествить себя, – не что иное, как идеализированный собственный образ (проекция ожидаемого будущего или созданного воображением собственного исторического прошлого). Примеры также лежат на поверхности. В плане персональной самоидентификации это набор самообразов – ориентиров в жизненном пространстве (например, профессиональных: «начинающий политик», «будущий хирург»). В плане национальной самоидентификации, когда ее субъектом-объектом является сама этнокультурная общность (или общности) – это веер возможных вариантов, тиражируемых в соответствии с набором исторических образцов-прецедентов.

В-третьих, неподверженная случайным веяниям времени национальная культура и современная политика, сотканная из множества сменяющих друг друга субкультур, предлагают и практикуют разные модели самоидентификации и разновекторные временные горизонты. Если национальные культуры тяготеют к вечности во временной перспективе и к локальности в перспективе пространственной («только эта земля – моя», «национальная культура – всегда во мне и со мной, где бы я ни был»), то субкультуры имеют диаметрально противоположные характеристики. К примеру, в профессиональных и тем более в коммерческих субкультурах (молодежных, музыкальных, контрсоциальных и пр.) проявляется мощное тяготение к безграничной глобальной экспансии в пространственной перспективе и к убыстряющейся цикличности во временной перспективе. По этой причине субкультуры-однодневки могут быть названы «мотыльковыми». Конечно, это определение не всегда носит уничижительный характер, поскольку охватывает широкий пласт субкультур, для которых характерна возрастающая динамика обновления профессиональных требований.

Незнание этих скрытых механизмов самораскрытия или, напротив, инструментов неявной индоктринации и порабощения духа оплачены искажением идентичности – разрывом преемственности, отречением и безверием, бегством от собственного призвания, долга и предназначения. Но где проходит граница между подлинной свободой, предполагающей самореализацию личности и раскрытие потенциала нации, и «правом на небытие» с манипулированием сознанием, распадом суверенных государств и умножением новообразованных «стран-клиентов», если жертвы воспринимают похищение собственной исторической памяти как обретение свободы, а духовную смерть как спасение?

Если воспользоваться удачным выражением известного психоаналитика М. Эрдхайма, то колебания между своим и чужим можно сравнить с функцией балансира механических часов, благодаря которому не только осуществляется самоидентификация личности, но и становится привычной сама культура (этот эффект иногда называют хабитуализацией и используют для объяснения процесса институционализации культурных феноменов). Какова логика, направленность и внутренняя иерархия процесса идентификации, таковы и его результаты. Вопрос состоит не в том, хорошо это или плохо – отождествлять себя с кем-то или чем-то, а в том, что собой представляет этот «чужой»? Чужими могут быть или казаться любые идеалы, образцы или образы, включая и так называемые самообразы и «я-концепции» – подлинные или мнимые. Примеры таких образов и концептуальных схем бесчисленны и многотипны: «я – в зеркале собственного или чужого внимания», «я – во временной перспективе и ретроспективе», «я, мы и они – в настоящем, будущем и прошлом», «наши и не наши», «наши друзья, враги и друзья наших врагов» и далее до бесконечности.

То, что далеко не каждый даже самый образованный человек в состоянии критично переосмыслить и тем более самостоятельно построить классификацию способов «самоуподобления», – это полбеды. Но всё же полбеды, поскольку всякая классификация была, есть и остается разновидностью символической власти, а некритически заимствованная классификация – инструментом чужой, тайной и потому неподконтрольной власти над волей и сознанием. Не каждому дано увидеть скрытые сущности и лица за галереей внедряемых хитроумных схем, личин и масок.

По мере «конструирования и строительства» этажей и уровней идентичности (от возрастной, гендерной, социальной, профессиональной, этнокультурной и гражданской до творческой и духовной) перед умственным взором человека или социума открываются новые и всё более широкие горизонты. Вместе с тем у каждого из нас своя индивидуальная карта самоидентичности, которая изменяется при смене горизонтов – от доступных разуму пространственных и временных до самого труднодоступного – горнего. Культурная идентичность включает в себя не только изобретения (к разряду чистых изобретений относится, например, широкий набор политических моделей самоопределения) и не только открытия, к числу которых может быть отнесено открытие собственных склонностей и дарований, но и откровение. По этой причине культурная идентичность является не тайной за семью печатями (в этой области всё тайное со временем становится явным – и технологии, и мистификации), но своеобразным «таинством».

Применительно к конфессиональной самоидентификации можно говорить о таинстве без кавычек. Без напряженной внутренней духовной работы не выстроить иерархии уровней самоидентичности, когда в сознании и в жизни остаются не только навязанные ролевые функции, но и место для «внутреннего человека». Труд самоидентификации и сбережение духовного наследия – две стороны одного явления, поскольку основой и стержнем национальных культур и, следовательно, мирового наследия являются культурообразующие конфессии[67 - Расторгуев В.Н. Культурообразующие конфессии – гарант мира в эпоху межцивилизационных конфликтов // Православная Византия и латинский Запад (к 950-летию разделения Церквей и 800-летию захвата Константинополя крестоносцами). М., 2005.].

Ответной реакцией на отсутствие или дефицит «высокой самоидентификации» может быть нигилизм в самых различных его проявлениях. В генетическом коде любого нигилизма, в том числе и сугубо рационалистического нигилизма, когда сами ценности, по выражению Ф. Ницше, теряют для человека и социума всякую ценность, заложен механизм ложной самоидентификации. Его природа – абсолютизация какого-то отдельного свойства, реального или (чаще всего) идеального, придуманного к случаю, но возведенного в ранг высшей ценности. Пример – абсолютизация ситуативного «я» или сконструированного самообраза, который иногда называют я-концепцией или системой рационализированных установок. В данном случае не суть важно, о чем идет речь: о неявном знании, зародившемся в фантазиях, или об идеализированном самообразе, построенном в процессе рационального планирования собственного будущего. В любом случае вероятным результатом ложного самоотождествления может стать нигилистическое отношение к реальности или к собственной жизни.

Если же речь идет о характерной для просвещенческого стиля мышления (или для эпистемы – термин, когда-то введенный М. Фуко) абсолютизации роли социума – человечества или расы, нации или государства, социальной или возрастной группы и т. п., то жертвой нигилистического отношения становится суверенная личность. При этом более всего, разумеется, страдает «внутренний человек», раздавленный еще до своего рождения агрессией «общей воли». Этот феномен условно можно отнести к идолам «мы-концепций».

Вероятность того, что идентификация и самоидентификация станут заложниками идола принудительной самоидентификации, заключается в скрытой подмене субъекта самоидентификации. Суть подмены проста: подавляющее большинство нормальных людей, находящихся в нормальных ситуациях, как уже говорилось, не фиксируют свое внимание ни на гражданской, ни на социальной, ни на возрастной идентичности. Разумеется, они даже и не догадались бы о существовании, к примеру, проблемы гендерной самоидентификации, если бы не откровенная информационная агрессия со стороны озабоченных этой темой массмедиа. Вместе с тем именно эта проблематика становится профессиональным делом для значительной части интеллигенции, а точнее специалистов, склонных не только и не столько к рефлексии, сколько к обслуживанию власти или участию в борьбе за власть.

Интерес к проблеме самоидентификации просыпается в ненормальных ситуациях, в так называемые пограничные периоды, будь то кризисные точки в судьбе отдельного человека или эпохи великих перемен в жизни социума – социальной группы, народа, государства, целого культурного мира, каким является, например, славянский мир. Для того чтобы подтолкнуть человека к углубленной самоидентификации, требуется погрузить его в зону нестабильности и неуверенности. А для того чтобы подвергнуть нацию или группу наций мучительной процедуре переидентификации (процесс самоидентификации включает в себя переидентификацию), необходим ряд условий – от потрясения основ социального и политического мироустройства до акций устрашения. Именно эта особенность приоткрывает и тайну крушения гуманистических идеалов Просвещения, и востребованность террора среди современных цивилизаторов и их первых жертв (народов-изгоев).

«Цивилизованность» и «просвещенность», как показывает исторический опыт, не мешает воспользоваться общей бедой для политического гешефта, например, для того, чтобы взбодрить чувство «гордости за флаг», подтянуть тем самым падающие рейтинги вождей нации. Кроме того, под натиском терроризма – и государственного, и «транснационального», и информационного – можно погрузить общество в состояние шока, что позволяет, к примеру, «безболезненно» расчленять единые народы и политические образования.

«Политика выше отечества» – этот лозунг мог бы украсить знамена большинства активных игроков на поле нового мирового порядка, если бы они, во-первых, могли открыто обозначать свои цели, что невозможно, так как привело бы к молниеносному обрушению социальной платформы, и, во-вторых, принадлежали к одной вере и состояли в одной партии. Пока же этого не произошло, у всех сколько-нибудь заметных «политических тел» будут совершенно разные знамена и лозунги, отражающие многоцветье электоральных предпочтений и ожиданий – от романтических глобально-лазурных до национально окрашенных и протестно-багряных. При этом речь идет не только и не столько о желании политических структур обозначить полное тождество своих устремлений с волей потенциальных избирателей, сколько о целенаправленном переделе электорального поля и даже о перемене «электорального пола».

Искусство геополитики в ее секуляризированном варианте (если Бога нет, то всё дозволено) в том и заключается, чтобы великие государства и новообразованные политические субъекты сначала перемешались в очереди стран-клиентов, а потом выстроились по порядку, который определяется уже не ими, а теми, кто обустраивает и обслуживает мировой порядок.

Современная политика динамична, что проявляется, прежде всего, в ее активном вторжении в самые сокровенные сферы сознания человека и социума, где формируется самообраз и самооценка. Инвариантное начало любой политики открывается в ее способности и готовности постоянно корректировать, видоизменять или даже замещать самоидентичность всех, кто становится объектом ее жизненных интересов и экспансии: граждан и народов, социальных или возрастных групп и целых цивилизаций.

Пространственная экспансия – сила и слабость большинства современных и по преимуществу «рыночных» субкультур, легко разрывающих последние связи с национальной основой, но готовых эксплуатировать национальное начало всегда, когда это представляется выгодным, и тяготеющих к молниеносному глобальному тиражированию и распространению по типу всенародной эпидемии – пандемии в первичном значении этого греческого слова (pandemos). В этой функциональной агрессивности заключена немощь большинства субкультур: плата за тотальное расширение – сокращение сроков собственной жизни, всё ускоряющиеся фазы превращения и вытеснения новыми, еще более агрессивными субкультурами.

Среди множества причин недостижимости политических идеалов можно выделить три наиболее очевидных.

Во-первых, само отделение социального идеала как образа желаемого будущего (сегодня это чаще всего некий идеал правового государства, всегда находящийся, по точному замечанию П.И. Новгородцева, в состоянии эволюции) от политической реальности представляется предельно условным, что характерно и для политического дискурса, и для языка политической науки. Одна из основных причин «размытости границы» между идеалами и реальностью – тот факт, что подобный идеал неотделим, с одной стороны, от тех преходящих целей, которые формируют политические элиты в соответствии со своими текущими интересами и изменчивой геополитической конъюнктурой, а с другой стороны, от непреходящих функциональных целей политики. Функциональные цели не зависят ни от воли элитных групп, ни от манипуляций с массовым сознанием, ни от зрелости и уровня теоретической мысли. Однако от того, осуществляются ли эти цели, зависит само существование государства, а также и осуществимость групповых целей акторов политики.

Об этих функциональных и зачастую не артикулируемых целях могут даже не догадываться и сами политики, полностью погруженные в стихию политического бизнеса. Но и они, взяв на себя рычаги управления столь сложной машиной, которой является государство или отдельные его агрегаты, вынуждены считаться с внутренней логикой, а точнее, с внутренними функциями этой грандиозной машины – функциями, подчиняющими и волю, и разнонаправленные интересы основных акторов политики. С этой точки зрения, «вериги власти» – не столько метафора, сколько образ абсолютного долженствования, представляющего собой «неписанное условие» поддержания стабильности власти. Среди базовых функций политики можно выделить две основных: защиту (сбережение) территории и защиту населения, в том числе и социальную защиту, которая на определенном этапе развития государства также включается в число его важнейших подфункций. Как видим, именно в этой точке и происходит «растворение» границы между идеалом (умозрительными или реальными образцами, приемлемыми для настоящего и будущего) и той политической реальностью, в которой высвечивается сущность политической системы.

Во-вторых, в большинстве случаев граница между реальностью и идеалом воспринимается как пропасть, совершенно не преодолимая уже в силу дефицита исторических или современных образцов, которые можно было бы полностью и безоговорочно отнести к разряду «идеалов». Дефицит такого рода характерен как для современной мировой сцены, так и для всей политической истории. Поэтому любые рассуждения о грамотной или разумной политике часто сводятся к умозрительному построению некоего идеального образа и к абстрактным требованиям: «Политика должна…» При этом не указывается, конечно, кому и почему она что-то должна. Кроме того, из верхних эшелонов власти постепенно вытесняется подвид «политиков-стратегов», поскольку глобализация и коммерциализация политики предполагают и унификацию методов управления, и так называемое «бегство элит» – процесс превращения стратегов в менеджеров, знакомых с правилами большой игры. Место стратегов занимают «коммерциализаторы» от политики – лоббисты и так называемые политтехнологи, которые сужают цели политики до продажи и покупки политических решений.

В-третьих, сама идея реализации идеала и, соответственно, социальной реконструкции предполагает разработку «большого проекта» в ситуации, когда повсеместно доминирует постмодернистская установка на целенаправленное устранение «больших смыслов» со ставкой на так называемую модель «пошаговой инженерии» (в духе К. Поппера). Соответственно, возникают едва преодолимые трудности в разработке и принятии долгосрочной государственной стратегии развития, и, соответственно, в осуществлении целого веера детально проработанных и предварительно обеспеченных (в ресурсном плане и в правовом поле) масштабных программ, которые должны соответствовать неким заявленным в рамках «большого проекта» идеалам.

3. Гражданская идентичность: российский и русский варианты проектирования, политический выбор великороссов

Какое будущее ожидает Россию, какой ей суждено стать в ближайшей и отдаленной перспективе, за горизонтом медленно уходящего смутного времени? Это и вечный спор между западниками и славянофилами, и его продолжение в эпоху социалистического переустройства в отдельно взятой, но самой крупной стране мира, взявшей на себя в послевоенную эру роль одной из двух сверхдержав-победителей и лидера стран лагеря социализма. Костяк этого лагеря составили славянские страны, ставшие после гибели биполярной системы одним из мощных этнокультурных сегментов Евросоюза, но в конфессионально-цивилизационном и языковом плане сохранившие глубинное родство с Россией, неподвластное даже самой жесткой идеологической «переидентификации» и перевоспитанию, откуда бы оно ни исходило – от Запада или от самой России, на время забывшей о родстве.

Одно это обстоятельство не позволяет «навсегда закрыть вопрос» о выборе России, во многом предопределяющем и выбор европейцев. А их выбор в какой-то степени предначертан: европейские страны могут либо сохранить и расширить культурные границы своего союза, сотрудничая с Россией, также находящейся в стадии конструирования своего «завтра», на всех этапах проектирования нашего общего будущего, либо собственными руками разрушить созданное ими «недогосударство» – величественное здание, построенное с умом и по плану (школа Р. Куденхове-Калерги), но на «цивилизационном разломе».

Выбор «русского будущего» в наши дни – это противостояние между самозваными либералами, у которых нет и не было никакой связи с либерализмом (западный либерализм не тождествен духу компрадорского первонакопительства, беззакония и тотальной деконструкции) и государственниками, среди которых давно нет или почти нет славянофилов. Но это не означает, конечно, что сам диалог между западниками и славянофилами не станет актуальным завтра. Более того, русский выбор – это и ожесточенный спор и в самом западном обществе, да и во всем «нерусском мире». Как подметил С. Хантингтон, автор одной наиболее популярных версий «цивилизационных разломов», «споры между российскими западниками и славянофилами насчет будущего России… сменились спорами в Европе между правыми и левыми о будущем Запада и о том, олицетворял ли собой это будущее Советский Союз или нет. После Второй мировой войны мощь Советского Союза усилилась из-за притягательности коммунизма для Запада и, что более важно, для не-западных цивилизаций, которые теперь встали в оппозицию Западу. Те элиты не-западных обществ, находящихся под господством Запада, которые жаждали поддаться на соблазны Запада, говорили о самоопределении и демократии; те же, кто хотел конфронтации с Западом, призывали к революции и национально-освободительной борьбе»[68 - Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. С. 125–126.].