Последняя любовь Хемингуэя

–Неужели, ты не сможешь закончить его здесь? Есть все условия для работы. – Возражала Мэри. – Ты только, что приехал оттуда, не смог еще забыть обстановку. Давай лучше поедем в Штаты.

Имя Адрианы они оба не упоминали. А от нее приходили письма, некоторые из них читала Мэри. Обыкновенная дружеская переписка, но со скрытым смыслом. Хемингуэй все чаще с ней скандалил и, наконец, пригрозил:

–Если ты не поедешь в Европу, то я поеду один.

И Мэри решила: «Он должен закончить свой роман. Первый роман за время нашей совместной жизни. Я должна создавать ему условия для творчества».

–Едем, Эрни. Но сначала давай посетим Францию, я давно не была в Париже.

–Париж – это город, который всегда со мной. Поедем в Париж.

Теплоход «Иль де Франс» шел рейсом на Гавр…

1

Венеция. Гритти-палас.

Хемингуэю Э.М.

Куба.

19.ХI 1949 года.

Дорогой Эрнесто!

Высылаю рекомендации по укреплению твоего здоровья.

Общий режим. Прогулки, охота, рыбная ловля и любой другой вид спорта, который не требует чрезмерных нагрузок.

Отводить по меньшей мере четыре часа ежедневно отдыху, из которых один час должен быть «созерцательным» – полный умственный отдых: ни читать, ни размышлять над тем, что может вызвать волнения.

Спать положенные восемь часов в сутки и в постели, а не в креслах.

Если будут продолжаться судороги в икрах, слегка массировать ноги в течение десяти-пятнадцати минут по утрам и перед сном.

Не допускать половых излишеств.

Режим питания. Обычная разнообразная пища с большим употреблением свежих овощей и фруктов. Рекомендуются продукты моря: устрицы, креветки, лангусты, съедобные ракушки и т.п.

Во время еды стремиться избегать каких-либо разговоров, особенно связанных с делами.

Употребление спиртного сократить до минимума. По возможности исключить прием джина и перно.

Лекарственный режим…"

Твой врач и друг Эррера.

В Венецию Хемингуэи приехали в декабре 1949 года накануне рождественских праздников. Два с половиной месяца в Париже, а потом на машине, через Францию в Италию.

Хемингуэй и Хотчнер стояли на набережной Большого канала. Как и в прошлом году, северный ветер гнал с моря холодную волну. Хемингуэй, вглядываясь в туманную зимнюю Адриатику, произнес:

–Ну вот, Хотч, этот город называется Венеция. Вы еще не знаете его, но он станет для вас домом, каким он стал для меня.

–Я впервые в Венеции. Она красива зимой. А какая же красивая бывает она летом? Надо будет приехать сюда летом.

–Она красива в любое время года. Раньше я любил более всего Париж. Сейчас из всех городов, больше люблю Венецию. – Хемингуэй вкладывал в свои слова, только ему понятный смысл. – Она провинциальнее Парижа, поэтому одухотвореннее его. Здесь я начинал писать свои первые произведения и хочу закончить последнее. Надеюсь, что оно будет лучшим в моем творчестве.

–Я в этом уверен. – Ответил Хотчнер. – Как только вы его закончите, наш журнал «Космополитен» начнет его публикацию.

–Да. Вы мне очень симпатичны и поэтому я заключил договор с вашим журналом. Планирую дать первые главы в февральский номер. Я хорошо поработал над ним в Париже. Последний штрих на месте событий в Венеции и «За рекой, в тени деревьев» – ваш.

–Ждем. Жаль, что мне через три дня надо уезжать. Но я надеюсь рассмотреть Венецию вашими глазами, через строки романа.

–У меня с ней много связано. И каждая связь тяжела для меня…

Хемингуэй не договорив, замолчал. Хотчнер, знакомый с рукописью романа, понял, о чем он не желал говорить. Взглянув на романтическо-задумчивое лицо Хемингуэя, он еще более отчетливо понял, – связь Хемингуэя и Венеции не закончится никогда. Узы, связывающие сердце писателя с древним городом прочны и, кажется, их не порвет ничто – ни время, ни штормы судьбы.

Хемингуэи, как всегда, остановились в «Гритти-паласе». На этот раз они разместились не в угловом номере с одним окном на Большой канал, а в центре здания и, конечно же, на последнем третьем этаже. Теперь не одно, а три арочных окна, глядели на Адриатику.

Мэри понимала стремление Хемингуэя, как можно быстрее попасть в Венецию. Она просто-напросто не могла мешать осуществлению его желания. Правда, она постаралась затянуть время пребывания в Париже. Мэри видела, как упорно Хемингуэй трудился над книгой в Париже, сейчас оставалось завершить ее. А это можно было сделать только в Венеции – на месте описываемых событий. Наконец-то, за время их совместной жизни он написал роман. Сейчас нельзя мешать Эрнесту в работе, надо исполнять все его желания и прихоти. Но прихотей у него, собственно говоря, нет. Не мелочный он человек. А желание одно – встретиться с Адрианой. Ну что ж, раз такие встречи нужны для продолжения вдохновения, пусть он встретится с юной графиней. Он жаждет этой встречи, так пусть получит порцию вожделенного вдохновения.

Так размышляла Мэри в одиночестве номера «Гритти». Они приехали в Венецию сегодня, и только что поселились в гостинице. Эрнест захотел немедленно показать Хотчнеру Венецию. Они пошли ненадолго прогуляться, как пояснил муж. Но сердце Мэри чувствовало, что Эрнест сегодня вернется, не скоро – будет пить в баре «Гарри» с друзьями или встретится с этой девчонкой. Так мысленно называла Адриану, Мэри.

Еще до своего приезда в Венецию они получили приглашения на обеды и вечера от знакомых графов и баронов. До нового года, так можно выразиться, их встречи расписаны полностью. А потом надо поехать в Кортина Д"Ампеццо, покататься на лыжах. Прошлой зимой, из-за перелома ноги, ей не удалось всласть покататься с гор. Но эта зима для нее должна быть счастливой – каждый год ноги не ломают. Мэри вспоминала прошлый год, и ее голову посещали не совсем приятные мысли по отношению к Адриане. В тот раз Адриана приехала в Кортина, по ее желанию, и сразу же Мэри сломала ногу. Эрнест чуть не потерял глаз. Не приносит ли графиня им несчастья? Или это ответ на ее не вполне честную игру? Вполне возможно, что какой-то злой рок довлеет над Адрианой. Но Эрнесту он дал увлечение, не дай бог, любовь, а ей, лично, пока только беды и переживания. Но она их переживет.

Адриана вдыхает в него творческие силы, чего не может сделать Мэри, и пусть они пока встречаются. Когда закончит Хем книгу, она постарается помочь ему закрыть и свой любовный роман. Мэри решила пока терпеть все, чем бы не грозила ей Венеция.

А Хемингуэй, действительно, в это время сидел вместе с Хотчнером в баре «Гарри». На столике возле стены на этот раз было только вино. Хемингуэй решил придерживаться рекомендаций личного врача и не пить более крепких напитков. Вальполичелла мягко разливалась по организму, и тело от вина становилось сухим и горячим. Хемингуэй не сказал Хотчнеру, что ждет Адриану. Он рассказывал ему о Венеции, которую впервые увидел более тридцати лет назад.

–Тогда, во время войны, я Венецию не заметил. Просто не увидел. Рядом, на речке Пьяве, я получил в подарок от австрийцев мину. Почему я говорю в подарок, потому что это произошло накануне моего дня рождения. Мне должно было исполниться девятнадцать. Потом, в госпитале, я выковырял из своих ног больше двухсот осколков, а сколько их осталось там, до сих пор не знаю. Тогда мне было не до красот Венеции. Ее красоту ощутил позже. Венецию нельзя наблюдать, ее надо чувствовать.

–Война присутствует в каждом вашем большом произведении и в том, которое вы заканчиваете.

–Да. Мне тогда было восемнадцать лет. Юноша, с развивающейся психикой. Поэтому война вошла в мое подсознание навечно. Она – часть меня. Самая плохая часть. И я от нее никуда не денусь. Поэтому я ненавижу войну. Она искалечила меня душевно. А калека всегда чувствует свою ущербность. Невольно, но постоянно, сравнивая себя с окружающей красотой. Ему обязательно хочется сильных чувств, его воображение создает необычных людей и сверхъестественные поступки. Понимает, что этого никогда у него не будет, но мечтает о несбыточном. Для него самая большая радость соприкоснуться с чужим чистым чувством, которое его поймет и возьмет себе часть боли искалеченной души. – Хемингуэй отпил немного вина из бокала, и добавил. – Но все равно он остается калекой. Все мы, люди, калеки, с большей или меньшей степенью ущербности. – Заключил Хемингуэй.

–Вы не правы, Хем. Ваше творчество опровергает ваши слова, сказанные сейчас. Ваши герои любят мир.

–Поэтому я всех их убиваю. Такой мир я им не могу позволить любить. Они обычно любят кусочек мира, а когда сталкиваются с любовью всего мира в комплексе, то видят, что это не любовь, а уродство. А я не могу позволить им любить уродство. Оставить их живыми, значит пожалеть калек не для жизни, а для мучений. Жалость превращает здорового человека в медузу, а калеку, вообще, в слизь. Писателю иногда надо быть жестоким к своим героям.

–Я снова не могу с вами согласиться. Вы, как писатель добры к своим героям. В своих произведениях вы показываете героев сильных духом и физически. С них берут пример почитатели вашего творчества, им подражают…

–До определенного момента они сильные… – Перебил его Хемингуэй. – Но пережив какое-то потрясение, они уже не сильные. Я, любя и жалея героев, все же должен их убить… Они не могут жить… Для них это невозможно…

Он говорил обрывками фраз и неожиданно замолчал, не закончив последнего предложения. В дверях бара стояла Адриана. Она окидывала взором зал, наконец, увидела Хемингуэя и направилась к нему.

Хотчнер, не заметив перемены, происшедшей с Хемингуэем, пытался ему возражать:

–Но в новой книге ничто не предвещает смерти героя. Хотя и он духовный калека…