Слово. Словарь. Словесность: к 250-летию со дня рождения Ивана Андреевича Крылова. Сборник научных статей

Кричит: «Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом
Здесь чистое мутить питье
Мое
С песком и с илом?
За дерзость такову
Я голову с тебя сорву». —
«Когда светлейший Волк позволит,
Осмелюсь я донесть: что ниже по ручью
От Светлости его шагов я на сто пью;
И гневаться напрасно он изволит:
Питья мутить ему никак я не могу».
(Волк и ягненок)

Поскольку эмотивный компонент значения эмотивных высказываний читатель должен определить самостоятельно, используя перед таким высказыванием или после него слова, называющие эмоции, И. А. Крылов помогает читателю адекватно понять доминирующий компонент значения эмотивного высказывания.

В заключение проиллюстрируем сочетание языковых средств, называющих и отражающих эмоции (во фрагменте (15) высказывание, в котором отражается опасение, подчеркнуто двойной линией):

(15) Мартышка тут с досады и с печали
О камень так хватила их,
Что только брызги засверкали.
(Мартышка и очки)

Очевидно, что отражение же эмоций осуществляется спонтанно, кодируется и вербально, и невербально.

Соотнесение трех терминов, «описание эмоций» / «выражение эмоций» / «отражение эмоций», с терминами «эмотивность» и «эмоциональность» предстает в следующем виде: при исследовании текста в аспекте эмотивности объектом анализа могут быть языковые средства как описывающие, так и выражающие эмоции; при оценке же степени эмоциональности человека значимыми будут лишь языковые средства, выражающие и/или отражающие эмоции говорящего, в органическом единстве с невербальными средствами. И тексты И. А. Крылова позволяют анализировать их в разных аспектах.

Литература

Балли Ш. Французская стилистика. М. 1961.

Выготский Л. С. Мышление и речь. М., 1996.

Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии: в 2 т. Т. 2. Бытие и сознание. М., 1989.

Шаховский В. И. Категоризация эмоций в лексико-семантической системе языке. Изд. 3-е. М., 2009.

Dane? F. Intonace v textu (promluve) // Slovo a slovesnost. 1982. C. 2. S. 83?100.

Mathesius V. Nekolikslov o podstatevety // Mathesius V. Ce?tina a obecn? jazykozpyt. Praha, 1947. S. 224?233.

Piotrovskaya L. Description, Expression and Reflection of Emotions in Language Behaviour // Cognitive Approaches to Language and Linguistic Data: Studies in Honor of Barbara Lewandowska-Tomaszczyk. Frankfurt am Main; Berlin; Bern; Bruxelles; New York; Oxford; Wien, 2009. P. 307?338.

Мартьянова И. А.

Басенная традиция и современная русская литература

В отечественном сознании несомненно присутствует мифологизированный образ доброго дедушки Крылова. Обращение современных отечественных литераторов к его личности и творчеству обнаруживает тенденцию разрушения мифа: Странно подумать, что добрый дедушка Крылов, благодушно взирающий с пьедестала в Летнем саду на игры ребятишек, был некогда бедным и честолюбивым юношей и вел жестокую борьбу за литературное существование, и совершил немало безумств, и принял много горя, прежде чем похоронил свой талант в басне, а судьбу – в анекдоте, прежде чем сам превратился в басенного зверя, в могильный курган обжорства и остроумия.

С. Лурье. О Крылове

В «Евангелии от Ивана» П. Вайль и А. Генис вступают в спор о Крылове с Жуковским, Пушкиным, Белинским, подчеркивая оскомину школьного прочтения Крылова, всегда «удобного» и якобы «простого»… [Вайль, Генис 2016: 30—36]. Еще при жизни автора его басни утрачивали злободневность. И если главное в них не политическая актуальность, то становится понятным, почему так быстро канули в Лету «актуальные» басни Д. Бедного и С. Михалкова. Дело не только в изменении «злобы дня», политической конъюнктуры (оставим в скобках вопрос о литературном таланте), причины неудачи кроются в нежелании или неспособности советских баснописцев развивать крыловскую традицию, в консервации басенной формы и содержания, что ведет к деградации жанра. Но традиция не умерла, получив развитие в современной литературе. Остановимся на двух книгах: романе В. Пелевина «Жизнь насекомых» (1993 г.) и «Диких животных сказках» (2012 г.) Л. Петрушевской.

Пелевин и Петрушевская недвусмысленно отсылают к басням Крылова «Стрекоза и Муравей» и «Муха и Пчела». Последняя восходит к Федру («Муравей и Муха»), одноименным басням Лафонтена и Тредиаковского («Муха и Муравей»). Как видим, трудолюбивые пчела и муравей взаимозаменяемы. То же можно сказать и о «лентяйках», мухе и стрекозе. Б. Парамонов, анализируя роман Пелевина, также заметил, что по-английски стрекоза – драконья муха [Парамонов 2000].

Связь между баснями Крылова, прежде всего со «Стрекозой и Муравьем», и «Жизнью насекомых» Пелевина подчеркивалась неоднократно, в том числе самим автором романа:

…стало видно, что это толстый рыжий муравей в морской форме; на его бескозырке золотыми буквами было выведено «Iван Крилов», а на груди блестел такой огород орденских планок, какой можно вырастить, только унавозив нагрудное сукно долгой и бессмысленной жизнью. <…> На экране телевизора в лучах нескольких прожекторов пританцовывала стрекоза. Налетел холодный ветер, и муравей, подняв ворот бушлата, наклонился вперед. Стрекоза несколько раз подпрыгнула, расправила красивые длинные крылья и запела:

Только никому

Я не дам ответа,

Тихо лишь тебе я прошепчу…

Рыжий затылок муравья, по которому хлестали болтающиеся на ветру черные ленточки с выцветшими якорями, стал быстро наливаться темной кровью. <…>

…Завтра улечу

В солнечное лето,

Буду делать все, что захочу.

Пародийная интертекстуальность романа не исчерпывается Крыловым. Б. Парамонов привел «представительный пример писательской манеры Пелевина»: «„Майор Формиков. Весна тревоги нашей. Репортаж с учений магаданской флотилии десантных ледоколов на кислородной подушке“. Такие фразы – зерна, атомы пелевинской прозы, принцип ее строения. В данной еще то хорошо, и не каждый догадается, что Формиков – от formica, муравей по-латыни; а фраза эта – из „Жизни насекомых“. Оттуда же: „Артур с Арнольдом превратились в небольших комаров характерного цвета „мне избы серые твои“, когда-то доводившего до слез Александра Блока“…» [Парамонов 2000].

Пелевин размывает крыловскую оппозицию стрекозы и муравья (все обратимо, все относительно). Его кредо – пародийный лозунг «Муравей муравью – жук, сверчок и стрекоза». При этом «альтернативы даны не в линейной последовательности развернутого до конца сначала одного, потом второго сюжета, а, так сказать, на высокой частоте переменного тока: каждый кадр сменяется альтернативным; маркер для опознания – та или иная одежда героя или прическа героини. Так сделана „Жизнь насекомых“, и в этом обаяние вещи» [Парамонов 2000].

Петрушевская не так явно, как Пелевин, апеллирует к баснописцу. Но, следуя в фарватере Крылова, она также демонстрирует постмодернистскую рефлексию на форму и содержание его басен, на литературоцентризм отечественной культуры, одним из столпов которой является Крылов, но, подчеркнем, на культуру, пропущенную сквозь массовое сознание, на поп-культуру в том числе.

У Крылова нет имен, фамилий, кличек зооморфных персонажей. Только в более поздних изданиях в их наименованиях стали использоваться прописные буквы. Петрушевская создает аномальный микс имен действующих лиц: Евтушенко, блоха дядя Степа, Нина Заречная и др. В парных наименованиях присутствуют зародыши фабулы: клоп Мстислав, таракан Максимка, моль Нина, паук Афанасий, пчела Лёля, оса Фенечка. У Пелевина, в отличие от Петрушевской, имена собственные людей-насекомых (Дима, Митя, Марина и др.) функционируют отдельно от их идентификаторов в качестве человека, муравья, мотылька и т. д.

Стилю Петрушевской присущи лакунарность и избыточность. Муравьи (и не только) множатся уже в списке действующих лиц: муравей Галина Мурадовна, карликовый муравей Хна, карликовый муравей Сенна, гигантский муравей Зоя Мурадовна, муравей пастух Ленька. Фрагменты их жизни представлены в разных сказках-клипах. Здесь невозможен крыловский «какой-то муравей» (но и у Крылова не все муравьи одинаковы: есть и труженик, и хвастун).

Персонажи Пелевина и Петрушевской, как и персонажи басен Крылова, не ходячие аллегории, не люди под видом насекомых (а также птиц, зверей и т.д.). На первых иллюстрациях басен действующие лица изображались в русских национальных костюмах, что, кстати, сегодня не представляется удачным. (Конечно, у Пелевина и Петрушевской появляются американский комар Сэм, исландская селедка Хильда и другие «иностранцы». )

Басни Крылова, как правило, имеют четкую границу между монологической (авторской) и диалогической (персонажной) речью. В рассматриваемых текстах граница между диалогом или полилогом и обрамляющим их монологическим контекстом может быть стерта. Так, в басне «Пчела и Муха» монологический контекст лаконичен, отделен от диалога действующих лиц, а в сказке о пчеле и мухе («Конец праздника») он доминирует, различные формы чужой речи буквально тонут в нем, как тонет в варенье муха Домна Ивановна.

Если у Крылова автор демонстрирует свою позицию, используя местоимение мы, то в романе Пелевина автор традиционно скрыт под маской, а в сказках Петрушевской его ироничная позиция обнаруживается в апелляции к адресату (согласитесь и т.п.). Пелевин и Петрушевская играют масштабами изображения, варьируя функционально-композиционные типы речи. Но у Пелевина ни один персонаж, использующий сентенционный тип речи (СТР), не является alter-ego автора. СТР Петрушевской, в отличие от Крылова, это не авторская сентенция, «мораль» передоверяется какому-нибудь одиозному персонажу.

Басенный «нравственный кодекс» [Вайль, Генис 2016: 30—36] Крылова предлагает альтернативу, а не сопоставление фигурантов: Муха и Пчела (она же Муравей), Стрекоза и Муравей и т. п. В нем отсутствует фольклорный этический релятивизм, но в баснях создается «столкновение серьезного морального задания и как бы неумелого, неуместного в своей живописности и натуральности его исполнения» [цит. по: Крылов 1999: 481].

Современные авторы ценят не альтернативность, а «многослойность демократического мышления» [Вайль, Генис 2016: 30—36]. В сказках Петрушевской нет воплощенной добродетели и воплощенного порока: как мухи, так и пчелы не брезгуют помойкой. Пелевин демонстрирует телесную и этическую обратимость стрекозы и муравья: в конце романа за стрекозой, поющей и пляшущей (по завету Крылова), наблюдает в телевизоре муравей, трудовая жизнь которого оказывается «долгой и бессмысленной». Они наследуют басенный «нравственный кодекс» Крылова, актуализируя амбивалентность его морали. Как и у Крылова, их «живой рассказ неизбежно выходит за границы плоского поучения» [цит. по: Крылов 1999: 481]. Развитие басенной традиции обнаруживается в текстовой фактуре их произведений, в образах автора и персонажей.

Литература

Вайль П., Генис А. Родная речь. Уроки изящной словесности. М., 2016. С. 30—36.

Крылов И. А. Басни. Комедии. Повесть. М., 1999.

Парамонов Б. Пелевин — муравьиный лев. URL: archive. svoboda. org/programs/RQ/2000/RQ.31.asp