Беспризорники России

– На бомбёжку заходит, – хрипловатый голос мужика, сидевшего на самом дне оврага, прозвучал предупреждающе. Погладив чёрную бороду, мужик подложил под голову вещмешок.

– Типун тебе на язык, – ответила мужику мать.

Отец спокойно сказал:

– Немец со своей стороны летит – западной…

В это время в овраг почти скатился человек с портфелем. Он сдёрнул с головы картуз, вытер им лицо:

– Фу-ух! – ни к кому не обращаясь, изрёк: – А гармониста надо определять слухачом… – поднялся выше. – Первый услышал стервятника…

Гул нарастал, и все увидели фашистский самолёт, пролетавший над самым оврагом совсем не высоко. Все замерли, а дяденька зачем-то закрыл лицо жёлтым портфелем. Самолёт удалялся, малыш вспомнил о бородатом, который лежал на дне оврага, и посмотрел туда. Видел, как люди выбирались из оврага, уходили. Нинка спала. Отец осторожно передал её матери.

– Сидите здесь, он вернётся.

И самолёт вернулся. Малыш услышал, как нарастает рёв мотора. Рёв вроде раздвоился. Застрекотали пулемёты. Что-то сильно грохнуло. Он открыл глаза и сообразил: сон кончился. Посреди комнаты брат поднимал упавшую табуретку. Он её опрокинул, когда спешил. У окна мать осторожно отодвигала плотную штору.

Ещё горела плита, отсветы из-под заслонки плясали на стене, они позволяли видеть предметы. Стрельба из пулемётов, настоящая; на улице.

Они суетились у окна. Вовка отбежал к плите, схватил с комеля бурки, с вешалки пальто и шапку.

– Ты куда? – вполголоса сказала мать…

– Во двор…

– Вернись! – вслед хлопнувшей двери произнесла мать. – Убьёт паршивца.

Она быстро оделась и вышла. Валерка тоже проявил сноровку. На улице морозно, но не холодно. Небо в бледных звёздах, и в той стороне, где подчёркиваются далекие отсветы, не то выстрелов, не то разрывов, висит ущербная луна. Мать и Вовка стоят у стены, а над ними вьются силуэты самолётов, прошивая тёмный полог неба огненными трассами.

Малыш следил за ночным групповым боем, стараясь угадать, где наши: «Эх, нет близнецов! Они бы вмиг узнали своих…» Ему всегда казалось, что эти «большие» ребята знают все на свете, все умеют, поэтому они ушли помогать своим. На кой чёрт нам все эти итальяшки, румыны, венгры, мадьяры, поляки, и чёрт знает, ещё кто! Голодные, вшивые, грязные, с обмороженными и сопливыми мордами. Кто, зачем их к нам прислал? Понятно, что тот, кто их сюда прислал, сидит в тёплой квартире, натрескался шоколада, конфет, котлет и ещё разной всячины и посмеивается. А эти стреляют, ловят коммунистов, жидов, разных активистов с комсомольцами и, прячась за их спинами, наступают, пока наши не встретят огнём из пулемётов, миномётов, винтовок. Из пушек тоже били, но редко, и то со стороны города, да с татарского хутора. Татары почему-то палили по нейтральной полосе. Может быть, до города пушка не добивала. Ванёк говорил, что на хуторе одна только пушка. Они с Колькой пробирались к татарам, принесли целую сумку столовой свеклы. Они-то всё знали и всё умели. Он у братьев старался перенять и научиться полезному. Близнецы, когда была жива мать, ловили птиц с помощью мышеловки, ловушек из кирпичей. Четыре кирпича, пятый сверху и две палочки – ловушка готова. Сыпь внутрь крошек или зерна и жди. Это когда было зерно и крошки, птицы доверчивей. Сейчас всё изменилось. Воробьи или голуби улетали, заметив человека за сотню метров. Ловушки всё же выручали. Братья добывали семена репейника, лопуха, крапивы.

А как они научились определять по звуку моторов – не только чьи самолёты, но и типы самолётов: с бомбами или пустой летит…

Валерка увидел, как вспыхнул и полетел вниз один из самолётов, немного погодя закувыркался другой. Брат и мать заметили Валерку, когда он вскрикнул, быстро поспешили загнать в дом. И только в квартире он почувствовал, как озяб.

– Ты что ж это удумал? Тебе кто разрешил?..

Самолёты как бы приблизились, и воздушный бой происходил совсем неподалёку. Стрельба, вой моторов, в небе творилось что-то невообразимое. Воздушный бой шёл на небольших высотах.

Мать схватила младшего за руку:

– Ледышка, окоченел совсем!.. Вовка! – позвала она брата. – Бери его и в погреб, чует моё сердце: обстрел начнётся.

– Не пойду, там холодно и темно. Чего бояться – самолёты стреляют в небе. Бабка Груша не прячется в погребе.

Он будто изменил намерение матери:

– В дом, скорей в дом! – она подхватила его на руки, затолкала брата в коридор.

В кромешной темноте на ощупь нашли дверь в квартиру. Когда переступили порог, мать накинула крючки, в это время тихо стало и воздушный бой прекратился.

Сестрёнка спала, как ни в чём не бывало. Мать задёрнула штору, как можно плотнее прижала края: не дай бог, щели останутся. Неподалёку соседи недосмотрели, или кто из детей приоткрыл штору, – пулемётная очередь прошила окно. Кто говорил – старуху убило, кто – дети погибли. Тот дом крайний, с итальянской стороны, а этот перед Казачьим Постом, окна к сараю, в котором погреб. За сараем «поле боя», так баба Груша называет открытое место перед оврагом. Из сарая в окно хорошо просматривается, всё, что там происходит, как на ладони. Видно, как падают убитые, как ползают раненые, убегают за развалины уцелевшие. Вместе с итальянцами или румынами и прочим сбродом и те, которые наступали гнали впереди себя гражданских. Колька с Ваньком возмущались: «Дураки. Падали бы на снег и лежали, пока стемнеет, а там ушли бы на Казачий Пост. К оврагу бежать надо». Мать как-то услышала и сказала:

– Они все почти голые. Замёрзнут вмиг, и кто из них знает, что впереди овраг, ты местный, поэтому так рассуждаешь.

– Я бы притворился, потом с убитого солдата стащил шинель и всю одежду… – говорил Колька.

– И тебя свои пристрелили бы, шинель-то иноземная.

– Я бы лежал тихо, а ночью к своим ползком. Атака закончилась. Как эти вояки драпают! Тёть Кать, ты бы посмотрела. Валерка и то смотрит, а все тётеньки в погребах дрожат и крестятся…

Сейчас нет близнецов, и смотреть на бой не с кем. Вовка не смотрит, ненавидит, как люди убивают друг друга. Он говорит:

– Я поглазел с удовольствием, если бы на «поле боя» Гитлер, Геббельс и кто там ещё войну затевал появились и давай друг в дружку палить.

Малышу понятно, что братуха это у взрослых перенял, те так фантазируют.

«Вот пришли наши в посёлок, всыпали им, притихли, перестали шастать мародёры», – счастливый, кто спит в доме, а не в погребе, думал малыш.

– Как бы нам эта тишина боком не вышла. Уходить надо… а куда?… Куда с вами? Сама бы я давно ушла, – говорила мать Вовке.

Глава IV

Валерка долго не мог уснуть. Ясный сон, в котором видел проводы отца, и наяву первый воздушный бой ночью, сбитые самолёты, – чьи они? Очень хотелось, чтоб это были немецкие. Мать собирается уходить, а дети – помеха. Он хотел подсказать, куда можно уехать, собрался сказать, напомнить о бабушке, многочисленных родственниках в Москве, да вовремя спохватился; в Москву ни проехать, ни пройти, повсюду немцы. А если к тёте Дуне? Сестра отца живёт где-то в другом городе, может, там нет войны и нет голодных солдат, нет мародёров.

Тётя Дуня часто приезжала до войны с подарками. Он слышал, как она толковала матери, ещё до оккупации, чтобы мать запасалась мукой, крупой, сушила сухари.

– Война на носу, – говорила тётя Дуня, – у тебя дети. И шахтёров подберут, что будешь делать?..

«Вот нам надо уходить к тёте Дуне. Она-то, точно, имеет запас продуктов, – думал малыш. – Если ночью пойти к нашим на Казачий Пост, – кого-нибудь убьют. Вон как они в меня стреляли. Но в одного трудно ночью попасть…» – представлял, как они идут всей семьёй и в них начинают палить, а потом кричать, стой кто идёт?!.. «Вся надежда на тётю Дуню, к ней надо уходить».

После таких размышлений опять вспоминались проводы отца. Тогда в овраге он оказался прав. Фашистский самолёт кружил над городом, сбрасывал всё те же листовки: «Русские дамочки, не копайте ямочки. Придут наши таночки разрушать ваши ямочки». Вовка объяснял, что «ямочки» – противотанковые рвы. Ещё листовка: «Бей жида-политрука – рожа просит кирпича!» И нарисованный политрук с пистолетом в руке, подымающий бойцов в атаку. В это время летит кирпич и бьёт ему в рожу углом, так, что на следующем рисунке из глаз жида летят искры, а из руки падает пистолет.

В первый раз ни Вовка, ни большие ребята не могли сообразить насчёт «политрука» и «жида». Разные догадки были, а потом стало неинтересно читать одно и то же. Про Сталина, Молотова и всех остальных, как они драпают от немцев: «… по волнам, по морям, нынче здесь, а завтра там…».

Высыпал немецкий самолёт над городом листовки, стал разворачиваться над динамитным складом, и вдруг его стали обстреливать из зениток. Он ответил из пулемёта, – и по народу давай тоже из пулемёта поливать. Сколько зевак вышло из кукурузы, оврага… Лупил он с такой высоты, что хорошо были видны кресты, номера на физюляже, оскаленные лица в кабинах. Валерка почему-то подумал, что это морды тех политруков и жидов, которые нарисованы на листовках. Самолёт кружил, пикировал, на бреющем полёте скользил над головами метавшихся людей и строчил, бухал из пушки. Бомбы он не бросал. Братья объяснили, что это был фашист-разведчик.

На прощание он сыпанул ещё листовки, на которые никто не обратил внимания, и улетел в сторону солнца.

Дядька, прикрывший голову жёлтым портфелем, продолжал лежать. Валерка не видел, когда он вернулся в овраг.

– Товарищ, – окликнул его отец, – отбой. Но товарищ не шелохнулся, отец пробрался к нему по краю оврага, приподнял портфель и увидел вместо лица кровавое месиво. Отец опустил портфель на голову дядьке:

– Всё… давай прощаться. Веди домой детей…

Он перецеловал детей по очереди, как делали многие призывники.

– Уводи, уводи их скорей отсюда. Могут налететь бомбардировщики, – приказывал он матери.