Адам, Последний человек

Да, повезло этому бедолаге с явными признаками трупного окоченения – такое трогательное отношение со стороны старших санитаров напоследок, даже подушку под голову положили. Заразы, лучше бы долги вовремя отдавали.

– Знаете что, Бижов с Пулаковым, если он и был жив, то сейчас наверняка уже помер со смеху, глядя на вас, так что скорее в морг, чем в реанимацию. Катите усердно и откладывайте деньги, господа, а то в один прекрасный день вместо своих холеных физиономий вы увидите в зеркале свиней, но не тех, которые в цирке с бантиками ходят, а тех, которые готовы к отправке на мясокомбинат.

Последнее заявление не произвело на старших санитаров никакого впечатления – наверно, они привыкли выслушивать от своих кредиторов и не такие образные намеки, а что касается морга, то их сомнения развеялись, хотя повернуть пассажира вперед ногами уже не представлялось возможным – каталка стояла почти впритык от стены к стене. Так и придется вам, старшие санитары, корячиться до самого морга…

– Кстати, а дирекция у нас где?

– Ты что, Забодалов, первый день здесь работаешь? Дирекция у нас везде!

Ответ, конечно, хороший, на уровне предельных возможностей Бижова с Пулаковым, но проблему направления движения он не проясняет. Хотя, это уже не так важно, потому что выбор небольшой, перелезать через каталку с трупом – сразу отпадает, возвращаться на пост и опять спрашивать у Толика куда идти – глупо, пошлет… Придется шагать в противоположную от санитаров сторону, а значит, упереться в морг или в реанимацию. Но это не важно, там можно будет спросить еще раз.

А коридор длинный, вот уже и воплей каталки не слышно, а еще ни одной двери на пути не попалось. Чудной архитектор проектировал эту часть здания – все углы сглаженные и плавные, как на бобслейной трассе. Это, наверное, для того чтобы из-за угла никто не выскочил, психбольница все-таки, могут напугать до смерти… А вот и первая дверь, притом, кажется, знакомая. За ней сидел младший инспектор отдела кадров, который когда-то оформлял на работу. Столько лет прошло, а бумажка на двери все та же, криво приклеенная скотчем со старательно выведенной фломастером надписью: «Справок не даем. Без приглашения не заходить. Младший инспектор отдела кадров Иванов И. И.». Странно, что тогда особенность коридорной архитектуры совершенно не бросилась в глаза. А дверь все такая же обшарпанная с закрашенными петлями и противосквозняковым устройством из смятой пачки сигарет. Следующая дверь поприличней, с табличкой в застекленной рамке и напечатанным на машинке текстом: «Не стучать. Не входить. В замочную скважину не заглядывать. Старший инспектор отдела кадров Петров П. П.». Похоже, что их специально для этого учреждения с такими фамилиями подбирали, чтобы никого не раздражать лишний раз, но это не так важно, главное, что административное крыло, именуемое в народе Тупиком, начинается как раз с отдела кадров, и как тут не вспомнить «правильной дорогой идете, товарищи». Удивительно, что у них в администрации никогда ничего не перегорает и не ломается, поэтому дальше Иванова И. И. бывать не приходилось. Забодалов посмотрел на часы и прибавил шаг. Мимо промелькнули дубовая дверь и латунная табличка с надписью: «Круглосуточно. Без выходных. Прямо по коридору. Бегом!!! Начальник отдела кадров Сидоров С. С.».

По мере продвижения по коридору двери набирали солидность вместе с табличками, идентифицирующими личность, находящуюся за дверями. Надписи «Главный», «Старший», «Первый», уже были исполнены золотыми буквами на темном стекле и вызывали у Забодалова странное желание посидеть в очереди на прием, смирно положив руки на колени, как учили в детском саду, в надежде на то, что так послушно и красиво сидящего сотрудника на первый раз можно и простить. От мрачных мыслей о предстоящем разбирательстве ненадолго отвлекла идея – для удобства проходящих повесить на каждой двери, как это делают в зоопарке, информацию о том, кто за ней обитает, с указанием ежедневного рациона, любимой телепередачи и любимого футбольного клуба. При входе в администрацию можно было дать общую информацию о том, что все обитатели вольера относятся к приматам и отличаются повышенной способностью к размножению в неволе, что подтверждается количеством персональных кабинетов, превосходящим количество больных, находящихся на излечении в больнице. Размышляя о том, стоит ли помещать на дверях фотографии обитателей в кругу семьи, на кухне и на даче, Забодалов дошел до конца Тупика и остановился перед самой главной дверью, напоминавшей ворота, которые штурмовали революционные солдаты и матросы в старом фильме про революцию. Рассмотрев поближе замысловатую дверь и решив, что она хоть и выглядит впечатляюще, относится скорее к попсе, чем к произведению искусства, Забодалов уже хотел потянуть на себя массивную позолоченную ручку, но увидел, что на мраморной табличке, украшенной вензелями и завитушками, написано, что за этой дверью сидит не кто иной, как всеми горячо любимый и уважаемый заведующий хозяйственным отделом и по совместительству всеми техническими службами, Александр Леонидович Хотело. Несмотря на то, что он был непосредственным начальником Забодалова, Адаму ни разу не приходилось бывать у него в кабинете, и все производственные проблемы решались либо по телефону, либо при случайных встречах в бесконечных коридорах и переходах больницы. «Это он, наверно, из скромности. Не хочет шокировать дверью впечатлительных электриков, сантехников и других подчиненных, – решил Забодалов, – и это заслуживает одобрения, хотя дверную ручку позолотой можно было и не покрывать. Кстати, по логике дверной эволюции кабинет главврача, который ждет для расправы за издевательство над Васькиной лысиной и лишение больницы квалифицированного санитара, должен находиться в самом конце должностного променада», – размышлял Забодалов, но Тупик венчает только ошеломляющая дверь в кабинет Хотело и маленькая дверь, очевидно, в кладовку, где уборщица хранит свои ведра и тряпки. Логика покорно подняла лапки к верху, и Забодалову пришлось будить дремлющую память и интуицию.

– Дойдете до конца и там увидите, – объяснила ему секретарша главного врача Венера Вздыхалкина после того, как радостно сообщила о вызове на ковер.

– До конца так до конца, – сказал себе Забодалов и шагнул в кладовку.

За маленькой дверью без табличек с должностями и званиями, с изогнутым гвоздем вместо ручки, находилась просторная светлая комната, по середине которой на письменном столе сидела Венера и, не обращая внимания на вошедшего Забодалова, эмоционально рассказывала кому-то о вчерашнем знакомстве с восходящей звездой популярного жанра, который Забодалов характеризовал как кастрированное пение с половым подплясом. Послушав несколько минут звездолюбивую болтовню, Адам намекающе покашлял в кулак и посмотрел в глаза счастливой со вчерашнего дня секретарше. В ответ на его вопросительный взгляд Венера сначала показала пальцем на большие электронные часы, а за тем на единственный стул, сиротливо стоящий в углу комнаты. Этот жест в переводе с секретарского означал: пришел на пять минут раньше – сиди и жди. Лаконично и информативно, в отличие от непрекращающегося словесного извержения в телефонную трубку. «Если бы люди разговаривали исключительно жестами, то в результате такой гимнастики женщины со временем стали бы не только лучшей, но и сильнейшей половиной человечества», – подумал про себя Забодалов, и направился к предложенному стулу. Проходя мимо висевших на стене часов, он заметил, что они точно такие же, как у него в подсобке, только идут совершенно точно, потому что догадываются, что спешить им некуда.

– А родственник ваш, этот бывший торопыга из проходной, оттикался, – шепотом обратился к часам Забодалов, – пару часов назад остановился навсегда. Странная вы штука, часы. Все когда умирают, падают, а вы – встаете. Почтим память торопыги минутой молчания.

И он уже хотел пойти к ожидавшему его стулу, как увидел, что часы остановились. Простояв ровно минуту, они быстро нагнали упущенное время и опять бодро затикали секундной стрелкой. «Однако, – подумал Забодалов, – может быть, работа в психиатрической больнице и на часы накладывает свой отпечаток». Он вздохнул и покорно уселся на единственный в приемной стул. Отвлекшись ненадолго разговором с часами, Забодалов, естественно, не обратил внимания на спонтанное ветвление Венериных эмоций, и после посадки никак не мог понять, что она пытается объяснить телефонной трубке. Конечно, чужие разговоры слушать не хорошо, но не слушать Вздыхалкину можно было только заткнув уши и начав изо всей силы петь известную арию из «Паяцев» Леонкавалло. Забодалов напрягся и не запел. Но не потому, что его смущало отсутствие слуха, а потому, что в данное время, в данном месте и при данных обстоятельствах его пение могло быть неправильно понято. Как показалось Забодалову, неуправляемая Венерина мысль завела ее в дебри работы компьютерных редакторов, которые что-то подчеркивают, отмечают и особо выделяют, но скоро выяснилось, что речь идет о новом гибриде вечернего платья и нижнего белья, которые плавно перетекают друг в друга в зависимости от ситуации, не требуя дополнительной настройки.

Чтобы удержать себя от соблазна встрять в разговор со своими язвительными комментариями, Забодалов попытался отвлечься, занявшись рассматриванием приемной, в которой оказался. Сразу было видно, что приемная мало отличается от двери, через которую в нее можно было попасть, и, как и дверь, совершенно противоречит коридорному эволюционному развитию. Конечно, соседняя дверь в кабинет Хотело компенсировала отсутствие внушительности двери в дирекцию, но она страдала безвкусицей и вульгарностью, и за ней восседал хоть и глубоко почитаемый, но всего-навсего завхоз, а не главное руководство. Эта логическая незавершенность помешала Забодалову дорисовать картину руководящего Тупика, и он принялся рассматривать оригинальный интерьер приемной, оригинальность которого заключалась в полном его отсутствии. Кроме стола, на котором сидела Венера, и стула, на котором сидел Забодалов, в комнате ничего не было. За окном уже бодро шагал век компьютеров и коробок из-под факсов, а на столе секретарши директора психиатрической больницы № 7 не было даже намека на оргтехнику, кроме старомодного телефона с дисковой набиралкой и безнадежно перекрученным проводом, похожим на синтетическую мочалку. На стене, граничившей с кабинетом завхоза, тикали небезызвестные часы и висел, по-видимому, сделанный кем-то из больных много лет назад, красочно оформленный «Моральный кодекс строителя коммунизма». Противоположную стену украшали две одинаковые двери, на одной из которых было написано «Архангельский Гавриил», а на другой «Директор». Существование в больнице еще одного руководителя, кроме главного врача, стало большой неожиданностью для Забодалова. Но осмыслить эту новость, как и то, что главврач Архангельский вывесил себя под именем и фамилией, а этот, ранее не известный, спрятался за внушительной должностью, Забодалов не успел, так как Венерин собеседник или – ца плохо отозвался о прическе какого-то Хулио из бразильского сериала, за что телефонный аппарат сразу получил трубкой по голове, и разговор был прекращен. Спрыгнув со стола и по-диктаторски уперев руки в бока, Венера уставилась на Забодалова, как на приговоренного инквизицией к пожизненному слушанию ее телефонных разговоров. Сразу вспомнив, что первым делом надо задабривать тех, кто обслуживает должностных лиц, Адам встал и элегантно, как букет цветов, протянул секретарше стул.

– Разрешите вам предложить все, что есть, потому что здесь больше ничего нет, чтобы вам сесть, – сказал Забодалов и содрогнулся от глупости получившейся у него фразы, к тому же заканчивающейся совершенно пошлой рифмой.

– Сядьте на свой стул и сидите сами, – не оценив джентельменско-подхалимского порыва, ответила Вздыхалкина, – а нам здесь стулья не нужны. Мы, между прочим, здесь работаем, и рассиживаться нам некогда.

Пораженный глубиной секретарской мысли, Забодалов сел на стул и, с восторгом глядя на Венеру, перевел ее из разряда куриц говорливых в разряд куриц недооцененных, а когда она подняла глаза кверху и сказала непонятно кому: «Тут очень милый Забодалов пожаловал, пора бы с ним поговорить», он точно решил на следующем конкурсе «Мисс Психиатрическая больница» голосовать только за нее, если, конечно, предстоящий разговор с начальством не закончится печальным уходом.

Процесс мышления, вяло текущий в забодаловской голове, был прерван слабым щелчком открывающейся двери. Из начальственного кабинета с табличкой «Архангельский Гавриил», безупречно одетый в стиле не «высокой» моды, но высокого вкуса, поражая элегантностью движений и жестов, вышел, как всегда, очень довольный собой, заведующий больничным хозяйством, господин Хотело. Он подошел к Венере и сказал, фамильярно положив ее руку в свои ладони:

– Ах, милая, если бы вы сделали то, что я просил, эти старые зануды согласились бы со всеми моими условиями, и мы с вами могли все поделить, как оно этого и заслуживает, цветочки – вам, ну, а ягодки, конечно, мне. Но вы, милая, как всегда, довели дело до возвращения и зачем-то осложнили мое прекрасное и беззаботное существование. И свое, между прочим, тоже.

С этими словами он достал из внутреннего кармана пиджака идеально сохранившуюся красную розу и протянул ее Венере.

– За что я вас люблю, Александр Леонидович, это за то, что все руководители цветочных киосков во всем городе считают за счастье хоть чем-то вам угодить, – издевательским тоном сквозь зубы прошипела Венера и демонстративно заткнула розу за «Моральный кодекс строителя коммунизма».

– А что касается ваших традиционных предложений, – ужесточив тон и повысив голос продолжила она, – получи традиционное «И не мечтай, Шурик». И хоть в твоих ослиных ушах мое «никогда» всегда звучит как «может быть, в другой раз», заруби у себя на носу, склеротик парнокопытный, мы с тобой играем в разных командах, хоть я иногда и забиваю в свои ворота…

В комнате воцарилась тишина, которая через минуту была нарушена тихим «чпоком». Это Забодалов закрыл рот, который был открыт на протяжении всего Венериного монолога. Так разговаривать с Хотело, по представлению Забодалова, мог только Директор Земного Шара, да и то изрядно выпивши, а тут просто секретарша главврача больницы… Правда, было похоже, что у них есть, или были еще какие-то отношения, помимо служебных, но все равно в присутствии совершенно постореннего Забодалова это выглядело как откровенное желание оскорбить Хотело, самого авторитетного и влиятельного человека в больнице. Его уважаемость началась практически с первого дня появления в коллективе. В далекие застойные времена дефицитных копченостей и чая со слоном Хотело организовал бесперебойное снабжение всех сотрудников и даже хорошо зарекомендовавших себя больных специальными продуктовыми заказами, которые за минимальные деньги позволяли регулярно набивать животы не только качественной колбасой, но и разной экзотической требухой от артишоков до омаров. В то время ходили слухи, что он вхож в самые высокие партийные сферы, поэтому те, кому удавалось завести с ним неформальные дружеские отношения, без труда решали свои жилищные проблемы и институтские проблемы своих детей. А попадали в круг его друзей совершенно просто. Достаточно было подойти и пожаловаться на трудности, подхалимски попросив совета у наиболее умного и опытного в житейских делах человека. Таким образом почти все окружающие пользовались совершенно бескорыстной добротой и связями Хотело, а те малочисленные, которые пытались обходиться без его услуг, проявляя принципиальность и независимость, с большим трудом уживались в коллективе. Хотело называл таких «мелкой вонью» и говорил, что у них всегда все не как у людей. А когда произошла перекройка, он с проворностью опытного портного нарезал себе самого вкусного и сочного, не забыв про нерасторопных сослуживцев, советуя, что, когда и куда вкладывать, выкладывать и перекладывать. В результате его гениальной прозорливости все сотрудники больницы избежали финансовых проблем и имели достаточно денег для безбедного существования. Даже «мелкая вонь» постепенно рассосалась, втянувшись в процесс первичного, хотя, по сути, бесконечного насыщения. Наверно, поэтому за последние годы ни один человек не ушел из больницы по собственному желанию. Она была сказочным островком спокойствия и стабильности, и Забодалову последнее время казалось, что сумасшедший дом – это то, что находится за стенами больницы, а не наоборот.

И вот такого замечательного кормильца, поильца, оберегальца и вообще создателя рая земного унижают и обзывают как последнего негодяя, обокравшего сотню старушек ради покупки нового «мерседеса» для своей любовницы. Ситуация сложилась очень неприятная, и Забодалов не придумал ничего лучшего, чем притвориться мирно дремлющим на стуле электриком, не слышавшим ничего, что только что было сказано в адрес его уважаемого начальника. Но любопытство и желание увидеть реакцию Хотело на вызывающее поведение Венеры все-таки оставило один глаз немного приоткрытым. Лица завхоза видно не было, так как он стоял спиной к Забодалову, и можно было только догадываться, какая буря негодования проносится сейчас по чисто выбритой поверхности между ушами. Но после того, как звук закрывающегося забодаловского рта нарушил угрожающую тишину, Хотело совершенно спокойно, как будто его каждый день называют парнокопытным склеротиком с ослиными ушами, сказал: «Не сердись, милая, и не кричи так громко, а то разбудишь Забодалова, который сейчас видит сон про то, что он выиграл в лотерею сто миллионов, купил часть суши со всех сторон омываемую Тихим океаном, сидит там под пальмой и придумывает конституцию своего острова». Адаму стало не по себе, потому что он недавно действительно видел такой сон, который кончился тем, что, создав законы для совершенно свободных и независимых людей, он не смог набрать желающих стать жителями острова для регистрации его в ООН как независимого государства. «Ничего страшного, – успокаивал себя Забодалов, пытаясь усилить естественность своего дремания вялым посапыванием, – это, наверное, очень распространенный сон, а может, вообще просто совпадение. Странно другое, что все это время он даже не повернулся в мою сторону, а точно знает, что это я, да еще что я сплю».

– А знаете, Забодалов, если вы сейчас проснетесь, я сделаю вам очень заманчивое предложение, от которого человеку разумному, коим вы являетесь, отказаться будет очень трудно, – сказал Хотело, по-прежнему стоя к Адаму спиной.

– А? Что? Где? – попытался изобразить неожиданное пробуждение Забодалов. – Извините, Александр Леонидович, меня тут вызвали, я ждал, вот и задремал…

– Не извиняйтесь, для большинства людей сон – это лучшая часть жизни, и для них главное вовремя заснуть, хотя для вас, я думаю, важнее вовремя проснуться, – продолжил, не поворачиваясь к Адаму Хотело, – так вот, я хочу предложить вам работу. Работа не сложная, связанная с обслуживанием электрооборудования, и для специалиста вашего уровня не составит никаких трудностей. При этом денег предлагается в десять раз больше, чем в этой больнице, плюс приличные премии по итогам работы за год. Я на этом предприятии являюсь главным акционером, поэтому моя рекомендация не подлежит обсуждению. Не скрою, что нам нужны такие толковые молодые специалисты, которые не только прекрасно делают свое дело, но и обладают, как вы, высоким уровнем интеллекта…

О, где вы, Эзоп, Крылов и Лафонтен?! Куда делись ваши бессмертные творения, высмеивающие человеческие слабости и пороки? Почему ваши тексты не пишут на стенах домов, не бросают в почтовые ящики не передают по телевизору вместо известий об успешном совокуплении каких-нибудь знаменитостей? Может быть, потому, что слово слишком слабое оружие в борьбе против глупости? Но если не слово, то что тогда? Не брать же в руки сковородку! Уж сколько раз твердили миру, да только все не впрок… и хвалебная песнь про умного Забодалова быстро сделала свое дело, придушив всю критику и аналитику талантливого, как оказалось, укротителя розеток и выключателей.

С лестью бороться очень трудно, потому что она имеет союзника внутри каждого человека, и этот внутренний предатель не бунтует и не организовывает заговоров, а всего-навсего тихо шепчет: «А ведь они правы, ты действительно умнее и талантливее многих, и если они это понимают, надо быть вместе с ними, а не с теми, кто считает тебя неудачником и посредственностью». И хотя Забодалов не любил принимать необдуманных решений, убедительность и льстивость хотеловской речи сделали свое дело.

– Вы знаете, – сказал он, – я, в принципе, готов к чему-то новому и интересному в работе, тем более что финансовая сторона вопроса выглядит весьма заманчиво, и могу прямо сейчас решить все организационные вопросы, – и кивнул на дверь кабинета Архангельского.

– Все вопросы с больницей я беру на себя, засуетился вдохновленный забодаловским согласием завхоз, впервые повернувшись лицом к Адаму. – Но все дело в том, что вам надо прибыть на место уже через сорок минут, иначе даже я ничего не смогу сделать, поэтому берите мою машину и гоните быстрее, водитель знает, куда ехать.

– Ну, хорошо, я готов, «карету мне, карету», – продекламировал Забодалов.

Предстоящие изменения в жизни несли с собой пару приятных перспектив: не надо было получать взбучку от главного по поводу кудрявовской лысины, и многократная прибавка денег сулила небольшое увеличение независимости от них. Голос тоже не проявлял никаких признаков озабоченности по поводу перемены места работы, поэтому всю забодаловскую голову заполнили только две мысли: сколько конкретно будут платить и что конкретно надо делать. Особый азарт в ситуацию добавляло то, что вопрос можно было решить прямо сегодня, и завтра уже проснуться новым человеком на новом месте, в новой должности. По сути, Забодалов останется прежним, изменится только ситуация вокруг него, но в субъективном восприятии изменится целый мир, состоящий из обязанностей и возможностей и в глазах окружающих, изменится сам Забодалов, всего-навсего сменивший запись в трудовой книжке и количество нулей в ведомости о зарплате… Но философия была быстро задвинута на потом, и, кроме радужных перспектив, только два маленьких червячка сомнения копошились в глубине души. Во-первых, можно было лишиться возможности видеть Богданову, а во-вторых, что менее важно, почему этот всемогущий добродетель, очень много чем владеющий и много чего контролирующий, до сих пор сидит на должности завхоза в психиатрической больнице и, судя по всему, не собирается никуда уходить. Второй червячок оказался совсем слабым и вялым, а первого утихомирило то, что превращение просто сытого Забодалова в Забодалова с финансовыми возможностями добавило бы недостающей уверенности в общении с доктором Богдановой. Он уже встал со стула и хотел бежать на проходную, где стоял «мерседес» Хотело, но из-за спины завхоза выглянула Венера и начала корчить страшные физиономии, изображая что-то рогатое с выпученными глазами и постоянно проводя большим пальцем по горлу. При этом она все время показывала на дверь Архангельского и грозила Забодалову кулаком. «Рожки», приставляемые Венерой поочередно то к своей голове, то к голове ничего не подозревающего завхоза, не произвели на Забодалова должного впечатления, а вот указание на дверь кабинета было явным обвинением в попытке трусливого бегства. Время принятия решения измерялось секундами, Хотело уже звонил водителю и давал какие-то инструкции, и, чтобы немного разобраться в своих чувствах, Забодалов задал совершенно естественный и безобидный вопрос:

– Интересно, а что же все-таки это за работа, если за нее платят в несколько раз больше?

– Да на бойне, при мясокомбинате, – выпалила Венера, как будто спрашивали именно ее, и еще раз провела большим пальцем по горлу. Этот жест показался Забодалову полетом серпа ниже пояса, и он, в надежде на опровержение, посмотрел на Хотело. Красивое лицо завхоза почти не изменилось, разве что немного опустились уголки рта и образовалось несколько морщин, но весь он стал похож на разъяренного удава и, ни слова не сказав Забодалову, стал медленно поворачиваться к Венере. Это означало, что опровержения не будет, и уже щекочущее воображение десятикратное увеличение жалования останется в воспоминаниях огромной рыбой, в последний момент соскользнувшей с крючка. Принять предложение Хотело было совершенно невозможно, Забодалов был вегетарианцем, и никакие деньги не могли заставить его работать на бойне.

После такой неожиданной развязки в карманах у него ничего не прибавилось и не убавилось, но к внутреннему дискомфорту ожидающего выволочку человека добавилось чувство безнадежно ограбленного. Забодалову оставалось только вежливо отказаться от заманчивого предложения, сохранив при этом хорошее отношение к себе всемогущего начальника, и постараться смягчить его гнев по отношению к проболтавшейся секретарше.

– Видите ли, Александр Леонидович, – начал Забодалов свое извинительное выступление, – к моему большому сожалению…

– Заткнись ты, жалетель хрюшек и коровок, с тобой я разберусь потом, – грубо перебил его Хотело. – А тебя, милая, я научу думать перед тем, как говорить!

И он схватил Венеру пальцами за щеки так, что она стала похожа на нарисованную рыбку. Ошарашенный такой степенью озверелости завхоза, Забодалов сел на стул и признался себе в полном непонимании того, что происходит. С одной стороны, было приятно, что начальство знает о его вегетарианстве и любви ко всему живому, но с другой стороны, почему отказ от новой должности привел всегда дружелюбного и вежливого Хотело в такое бешенство, что он перешел на совершенно оскорбительный тон и того и гляди задушит Венеру.

– Александр Леонидович, не мните, пожалуйста, девушку, ведь я все равно бы через час узнал, что это за работа… – попытался успокоить завхоза Забодалов.

Но Хотело не обратил на это никакого внимания и продолжил свой монолог, обращенный к превращенной в молчаливую рыбку Венере:

– Я в этот раз с таким трудом заранее узнал, кто та, которой, возможно, предстоит поставить точку в этой затянувшейся истории с возвращением, и мне не хватило часа, чтобы убедить ее сделать все так, как надо мне. А ты ведь прекрасно знала, что после того, как он войдет в эту дверь, я не смогу ей ничего сказать, если только злобу не пустит она в свое сердце, и я тебя научу… Ничему ты ее не научишь, – перебил его спокойный мягкий голос.

На пороге своего кабинета стоял главный врач психиатрической больницы № 7 Гавриил Архангельский и совершенно спокойно наблюдал за происходящим в приемной. Забодалов с облегчением вздохнул, решив, что Венера спасена, и завхозу сейчас воздастся за хамство и недостойное поведение, но Архангельский, не обратив никакого внимания на бедственное положение секретарши, посмотрел на Забодалова, сказал:

– Заходите, нам пора поговорить, – и шагнул обратно в свой кабинет.

Удивляться этому уже не было времени, надо было срочно решить, спасать болтающуюся в цепких руках Хотело девушку или проследовать в кабинет, оставив ее на произвол судьбы, как это только что сделал Архангельский. И хотя атлетическое телосложение завхоза и его нежелание слушать какие-либо аргументы сводили шансы на освобождение Венеры к нулю, Забодалов засучил рукава свитера и решительно встал. В это время Венере удалось приостановить руку Хотело, которая держала ее за щеки и болтала голову туда-сюда.

– Штул захвати ш шобой, – прошепелявила она решительно приближающемуся Забодалову.

– Что? – он остановился и посмотрел ей в глаза.

– Штул ш шобой возьми, а то будешь штоять там как дурак, – пытаясь говорить внятно, сказала Венера, после чего обеими руками толкнула Хотело в грудь так, что он отлетел в другой конец комнаты. При этом летел он довольно медленно и, пролетая мимо Забодалова, злобно усмехнулся и показал кукиш. После такого эффектного освобождения Венера проверила, на месте ли ее сережки, достала помаду и стала подкрашивать смазавшиеся губы, а Хотело, приземлившись в углу комнаты, позвонил в ресторан и стал обсуждать меню предстоящего ужина. Уточнив степень прожаренности и проваренности, он неторопливо вышел, предварительно вытащив розу из-за «Морального кодекса», пристроив ее за лацкан пиджака и не сказав никому ни слова.

– Рукавчики опускаем, волосики приглаживаем, стульчик берем и идем к начальству, оно ждать не любит, – обратилась к Забодалову Венера, не отрывая глаз от своего зеркальца, то складывая губы трубочкой, то растягивая их в голливудской улыбке.

– Спасибо за заботу, – Забодалов взял стул и направился к дверям с надписью Архангельский Гавриил. – А у этого дирижера мясокомбинатом тоже в кабинете со стульями проблема? – поинтересовался он, пытаясь протиснуть свой нелепый и неожиданно ставший тяжелым стул в дверь начальственного кабинета.