Адам, Последний человек

– О, нет, у него с этим все в порядке, там вообще не кабинет, а спальня Людовика Шестнадцатого с письменным столом вместо кровати…, хотя кровать тоже есть, – Венера опять уселась на стол и сняла телефонную трубку.

«Странноватое у нас руководство, – подумал Забодалов. – А может, у них так принято, может, это у них такой служебный ритуал, а может, вообще, она его жена, тогда все понятно…» Но что именно понятно, Забодалов решить не успел, потому что ему удалось протиснуться вместе со стулом через сопротивляющуюся дверь, и он буквально ввалился в кабинет вперед спиной, волоча за собой стул, у которого в последний момент отвалилось сиденье и одна нога. «Жаль, что хорошего впечатления своим появлением произвести не удалось, – сокрушался Адам, пытаясь пристроить на место отвалившееся сиденье, – теперь еще подумают, что я умышленно казенную мебель ломаю и запишут в трудовую статью о вредительстве… А вот и не подумают, – успокоил он себя, заметив, что в кабинете вдоль стены стоят несколько стульев, – с идиотов, которые вламываются на прием к начальству задом наперед, да еще со своей мебелью, да еще и ломают ее по дороге, спрос не большой». Чтобы как-то оправдать свое нелепое появление со стулом, он подошел к столу, за которым восседал Архангельский, и, пожав плечами, промямлил:

– Я тут… мне Венера сказала… я что-то, наверно, не расслышал…

Забодалов сделал ударение на последнее, так как плохо слышащий электрик в глазах начальства выглядит лучше электрика придурковатого.

– Присаживайтесь, молодой человек, – не обращая внимания на оправдания, сказал Архангельский и указал на световое пятно перед столом. Адам кивнул и смиренно пошел к ближайшему стулу, стоящему у стены. – Нет, молодой человек, у нас здесь каждый несет свой стул, так что будьте добры…

Забодалов покорно вернулся к двери, где он оставил своего треногого инвалида с отвалившимся седлом. В углу комнаты он заметил большое кресло с высокой резной спинкой, в котором сидел лохматый старик в длинном белом халате и больничных тапочках на босую ногу. Он был похож на больного, забытого нерасторопным врачом после приема в своем кабинете, мирно ожидающего, когда заботливые медики опять его найдут и продолжат поиски болезни, от которой он рано или поздно помрет.

Адам подошел к двери и сгреб в охапку развалившийся стул. За оставшиеся до начала взбучки секунды надо было продумать линию поведения в сложившейся после всех неожиданностей в приемной, и катастрофическим сломом стула, ситуации. «Первым делом надо показать себя квалифицированным работником, мастером на все руки», – рассуждал Забодалов, раскладывая обломки стула в центре светового пятна перед столом Архангельского. Засучив рукава, он достал из кармана изоляционную ленту, кусок провода и плоскогубцы, поочередно демонстрируя каждый предмет главврачу и спящему в кресле старикашке, как это обычно делают фокусники. После этого он мастерски составил развалившиеся детали и сильными ударами ладони поставил их на свои места. Для усиления конструкции нижние поперечины были стянуты проволокой, а расколовшаяся правая передняя ножка плотно замотана изоляционной лентой. Забодалову даже понравилось, с какой четкостью и ритмичностью он произвел все вставления и намотки, и в его душе появилась надежда на благосклонность начальства. Но все старания были напрасны, Архангельский сидел за столом, не моргая смотрел в открытую папку личного дела Забодалова и не обращал никакого внимания на виртуозные ремонтно-восстановительные работы. Поняв по наступившей тишине, что битва со стулом закончилась, Архангельский спросил, не отрывая взгляда от бумаг на столе:

– Послушайте, Забодалов, вы когда-нибудь задумывались, почему вас назвали Адамом?

Самый гадостный вопрос, который только мог быть задан, был задан. Спящую собаку облили холодной водой, потянули за хвост и пнули под зад коленом. Не проснуться было очень трудно, и в глубине Забодалова зашевелился злобный монстр, который, преодолев панцирь спокойствия и безразличия, мог наделать много дел.

– Не только задумывался, но и знаю наверняка. Просто мои родители мечтали, чтобы я до половозрелого возраста ходил голым. Большая экономия получается, понимаете ли…

Архангельский покачал головой и впервые оторвал взгляд от бумаг, посмотрев на сидящего в кресле старика. Забодалов, одновременно довольный и напуганный своей шуткой, тоже повернул голову. Старик уже не спал. Он гордо восседал в кресле и рассеянным взглядом получающего партийно-правительственную награду смотрел вдаль. Адам хотел промолчать, но монстрик уже почувствовал волю, и остановить его было невозможно даже под угрозой увольнения.

– Извините, папаша, что разбудил… – начал он и осекся.

Забодалов встретился взглядом с Гавриилом Архангельским, и замысловатая извинительная фраза застряла поперек горла. На него смотрели сверлящие клоунские глаза из далекого детства…

– Так сколько же тебе лет, мальчик? – спросил Архангельский.

– Бе… бе… бе… – залепетал Забодалов, хотя ни одна цифра с «бебе» не начинается. Он просто пытался сообразить, как лучше отреагировать на такую неожиданную встречу. Логично было бы сказать что-то традиционно вежливое, но монстрик уже окончательно проснулся, и Забодалов съехидничал: – Я вижу, с тех пор вы здорово продвинулись по служебной лестнице, – и он обвел кабинет оценивающим взглядом. – Правда, кабинет стал поменьше, зато нос выдали поприличней…

Хрупкая надежда отделаться строгим выговором, была безнадежно порушена, и саркастический монстр вольготно развалился на свежеотремонтированном стуле. И тут, вдобавок ко всем уже произошедшим неприятностям откуда-то сверху послышалось кряхтение и покашливание, и скрипучий голос, который когда-то появился первым и уже давно не доставал Забодалова своими занудными нравоучениями, начал свое традиционно долгое и непонятное повествование: «И пришло время, которое есть каждой вещи, и будут камни разбросанные собраны вновь, став одним большим камнем, лежащим на дороге, и минует его идущий, и станет эта дорога той, которая ведет дальше, чем видно, и приводит туда, откуда начались когда-то все дороги…» Неожиданное появление голоса в присутствии профессора психиатрии было полным экстримом. Но Архангельский уже прекратил сверление Забодалова профессионально заточенным взглядом для определения его психологического статуса. Он внимательно смотрел в угол кабинета, где сидел лохматый старикашка и согласно кивал головой. Адам повернулся и громко сказал:

– Ой, йоооо…

Рассуждения, звучавшие у него в голове, принадлежали не мифическому обитателю заоблачных высот его, Забодалова, сознания. Декламировал старик, еще несколько минут назад мирно дремавший в кресле. Манера говорить и, главное, голос новоявленного оратора были абсолютно такими же, как те, что когда-то являлись Забодалову, которому, в связи с этим на ум стали приходить невеселые мысли о массовом психозе, навязчивых идеях и инфекционной шизофрении. А старик, увидев, что теперь все присутствующие удостоили его своим вниманием, откашлялся и начал сначала:

– И пришло время, которое есть каждой вещи…

– Папаша, вы ради бога успокойтесь и прикрутите трансляцию, а то нас с вами отсюда никогда не выпишут, – попытался остановить это безумие Адам.

Забытый пациент, прервав свою речь на полуслове, посмотрел на Архангельского.

– Ну, – сказал старик и строго насупил брови.

Профессор подошел к Забодалову и, учтиво склонив голову набок, прошептал:

– Видите ли, Адам, это не пациент, как вы предполагаете, это наш… директор…

Даже если бы это сообщил человек со справкой о том, что он самый правдивый человек на свете, Забодалов бы ему не поверил. Возведение деда в больничном халате и тапках на босую ногу, несущего ахинею по поводу камней и дорог, в ранг директора психбольницы, было больше похоже на хитрую уловку коварного психиатра для достижения непонятных научно-исследовательских целей. «Сейчас главное, – подумал Забодалов, – не потерять самообладания и воспринимать все спокойно, чтобы не заподозрили в агрессивности и не надели смирительную рубашку. И еще хорошо бы избежать “докторской загрузки”, которая действует очень просто: к какому доктору попадешь, тем и заболеешь. У зубного или ухогорлоноса это все довольно безобидно, у хирурга – сложнее, его хлебом не корми, дай что-нибудь отрезать, а уж к психиатру на заметку попадешь – хуже некуда. Сочтут буйным и опасным, света божьего не увидишь…»

Возникла напряженная пауза, во время которой Забодалов мысленно распрощался со своей работой и думал только о том, как покинуть кабинет Архангельского без смирительной рубашки. Хотелось сказать что-то умное и умиротворяющее, но ничего, кроме «вы и я одной крови», на ум не приходило.

– Ладно, Маугли, не напрягайся… Все в порядке, – прервал паузу знакомый голос из глубины подсознания. – Ща у тебя начнется новая жизнь.

При этом в дверь постучали и затянувшееся молчание прервалось пафосным «Прийдите». Новоявленный директор в больничных тапках на босую ногу, пропев это слово дважды, торжественно поднялся с кресла и направился к Адаму, которому страшно хотелось узнать, кто же сейчас войдет, но он не решился повернуться спиной к решительно приближающемуся старикашке. Дверь хлопнула, кто-то тихо подошел к Забодалову и встал у него за спиной. «Окружили гады», – подумал Адам и на всякий случай обернулся.

– Прокомпостировал в булочной, как вы и советовали.

На него через толстые стекла очков смотрели хитрые глаза утреннего пассажира из трамвая, показавшего вместо билета талон на прием к Богдановой.

– А к вам тут посетитель… Кажется, ему срочная помощь требуется… Может, я пойду?.. А потом еще обязательно зайду… Отпустите, товарищ директор… – жалобно запричитал Забодалов хватаясь за неожиданно подвернувшуюся возможность покинуть кабинет.

– Тутанхамон тебе товарищ! – неожиданно громко съехидничал Голос.

А обнаглевший гражданин из трамвая тем временем с учтивым поклоном подошел сначала к директору, потом к Архангельскому и, повернувшись к Адаму, громко сказал:

– Тутанхамон тебе товарищ. Я же говорил тебе, что скоро увидимся!

Ой, Йооо…, – заныло все внутри Забодалова, – вот и второй материализовался. Полный пипец. Ну что ж, начинается новая жизнь. Но надо идти с улыбкой навстречу своей судьбе, даже если впереди четыре стены с зарешеченными окнами и передвижения по планете ограничены коридором от второй до тринадцатой палаты. Умный и в тюрьме свободен, а дурак и на свободе раб… Как красиво это звучало в теории! А теперь на практике можно будет проверить, достаточно ли ума чтобы внутренняя свобода заменила свободу передвижения и свободу выбора меню на завтрак, обед и ужин. Но об этом лучше позже, а сейчас надо просто спокойно посмотреть, чем все это кончится.

– Лучший друг Тутанхамона к вашим услугам, – спокойно сказал Забодалов и сел на стул.

В центре кабинета главного врача психиатрической больницы № 7 в круге света, образованном тусклой лампочкой, торчащей из картонного треугольного абажура, сидел печальный электрик вышеназванной больницы, Адам Петрович Забодалов. Перед ним по краю освещаемого пространства стояли трое. Посредине – невысокий коренастый старик в больничном халате со взглядом памятника и в соответствующей позе. Справа от него, присев на угол стола, со свистом крутил на пальце цепочку с ключами высокий человек в белом халате, слева – третий, бомжеватого вида, усердно протирал толстенные очки в роговой оправе краем вытащенной из-под свитера майки. Закончив процедуру и водрузив очки на нос, он первым нарушил молчание:

– Не мандражируй, бояться тебе пока совершенно нечего. Есть вариант, при котором ты просто выйдешь отсюда и вообще забудешь всю эту хрень… Извините, – он повернулся к старику, – еще не оправился от последней командировки… – и опять обратившись к Забодалову добавил – забудешь все то, что с тобой произошло сегодня.

– Да я и так спокоен, – ответил Забодалов. – Вот только, уважаемый глюк, уж если вы материализовались, нельзя ли не звучать одновременно и внутри моей горемычной головы, и снаружи?

– Ща узнаем, – сказал очкастый и посмотрел на директора.

– Угу – промычат тот, и Забодалов услышал звук закрывающейся двери и даже два поворота замка. Последнее, что прозвучало в голове перед тем, как дверь закрылась, было: «А за глюка ответишь!» Иногда безысходность помогает трезво оценить ситуацию и принять единственно правильное решение. Забодалов внимательно посмотрел на каждого из присутствующих и спокойным тоном произнес:

– Ну хорошо, я вас слушаю.

Его самообладание быстро катилось под откос и уже постепенно начало заползать в щель между полом и плинтусом. Ситуацию с нарастающей депрессией разрешил сам новоявленный директор. Он прекратил свои заумные вещания и с видом достатого рэкетом торговца редиской сказал:

– Слушайте, Гавриил, обеспечьте наконец адекватное восприятие ситуации всеми заинтересованными сторонам.

Архангельский учтиво поклонился директору и, взяв Забодалова за локоть, подвел к очкастому гражданину из трамвая:

– Я, конечно, мог бы и сам, но у него это лучше получится.

Очкарик, преисполненный гордостью за доверие, распушился, как воробей в луже, и начал вещать:

– Итак, для начала тебе необходимо знать, что ты находишься не на приеме у начальства горячо любимого тобой учреждения, и головомойку за членовредительство Кудрявого тебе никто устраивать не собирается… На самом деле ты предстал перед очами Творца всего Сущего – Неба и Земли…

– Это который… ааабвгд и ёёёпрст?..

– Альфа и Омега, – уточнил директор и гордо выпятил грудь вперед.