За рубежом и на Москве

У Яглина по коже пошли мурашки.

«Вот они куда гнут!» – подумалось ему, и он чувствовал, что петля на его шее туже затягивается.

– Нет, – твердо сказал он.

– Так! – насмешливо произнес Стрешнев. – Ну а скажи нам теперь, дохтур, вот что: не было у тебя на уме злого умысла учиться дохтурской науке с целью, приехав в Москву, поступить под чужим именем на службу великого государя и извести его по научению его врагов и недругов ядом или иным каким зельем?

Холодный пот выступил на лбу Яглина. Он почти задыхался и не мог ничего ответить. Вопрос, предложенный главою Разбойного приказа, был сделан не без умысла: Роман понял, что тут есть заговор лиц, которые хотят погубить его.

«Государь, государь! Я тебе спас жизнь, а ты забыл про меня!» – мысленно воскликнул он и затем, оправившись, твердо произнес:

– Нет, такого злого умысла у меня на уме не было.

– Ой ли? – снова прищуриваясь, насмешливо спросил Стрешнев. – Говори лучше правду, дохтур. Тогда тебе и наказание будет легче. Будешь запираться, хуже будет.

– Нет, у меня такого злого умысла не было, – повторил Яглин.

– Лучше кайся, дохтур, – опять сказал Стрешнев. – Ведь с пытки все равно скажешь.

– Нет, не было у меня злого умысла, – опять повторил Роман Андреевич.

– И упорный же ты парень, как я погляжу! – сказал Стрешнев. – Ну, что же делать: сам виноват, если не хочешь правду сказать добром. Авось с дыбы скажешь. Уведите его!

Один из стрельцов положил Яглину руку на плечо и повернул его к выходу. Роман Андреевич, как автомат, шел за ними, и горькие думы шевелились в его голове. Он упрекал себя за злосчастную мысль ехать на родину, как будто нарочно только за тем, чтобы покончить здесь свою жизнь на дыбе или на плахе. А бедная его жена? Что с нею и что ждет еще ее? А царь? Так-то он заплатил ему за спасение своей жизни!

– А ну-ка, дохтур, раздевайся! – вдруг раздался над его ухом чей-то грубый голос.

Яглин вздрогнул и, подняв глаза, увидал около себя здорового рыжего детину, с отвратительной улыбкой смотревшего на него. Бросив вокруг себя беглый взгляд, Роман увидал свисавшую с потолка дыбу, раскаленный очаг, какие-то щипцы и другие инструменты и содрогнулся. Он понял, что он в застенке, что он погиб…

XXV

Боярин Стрешнев ходил по приказной избе и от удовольствия потирал себе руки. Он исполнил просьбу своего кума Потемкина, который несколько дней тому назад посетил его.

– И хорошие же у тебя, куманек, аргамаки! – не без зависти сказал он, когда Потемкин показал ему пару жеребцов, которых он привел в Москву из своего воеводства.

– Понравились? – спросил его воевода.

– Ну, еще бы. Небось таких и на царской конюшне не найдешь.

– Н-да, куманек, эти аргамачки особливые: мне ими откупились у меня на воеводстве перские купцы, которых я там, у себя, в железы посадил. А хочешь, куманек, они твои будут?

Стрешнев с удивлением посмотрел на него.

– Шутишь, кум, – немного погодя сказал он. – Таких коней даром не дают.

– Да я тебе не даром их отдам.

– Ну а чего взамен потребуешь?

– Чего? А вот слушай. Извет подаю я на одного немецкого дохтура. – И Потемкин рассказал Стрешневу о Яглине.

– А верно, кум, все то, что ты говоришь? – выслушав его, спросил глава Разбойного приказа.

– Сам хоть на дыбу пойду.

Стрешнев подумал, а затем произнес:

– Ладно! Подавай навет, кум. Одно то, что он из посольства убегом убежал, – дело воровское. А там, на допросе, я на него такое взведу, что, как ни крутись, а из моего приказа не вырвешься. Вот только разве что, – вдруг вспомнил о чем-то он, – кабы Артамошка Матвеев не вступился за него: ведь он у нас – голова Аптекарского приказа.

– А я так думаю, кум, что он не вступится: ведь, поди, он и сам не знал, кого на службу царскую берет. А тут как такое на свет Божий выплывет, он рад будет, что уберут от него Ромашку.

– Правда твоя, кум, – согласился Стрешнев. – Так аргамаки мои?

– Твои, твои, кум, будут. Только сделай дело!

Стрешнев ходил теперь по приказной избе и рисовал в уме картины, как такой завзятый любитель хороших лошадей, как Ордин-Нащокин, от зависти чуть не лопнет, увидев его аргамаков.

«Ну, однако, надо и на пытку идти», – вспомнил он и обратился к дьяку:

– Бери бумагу да пойдем пыточные речи слушать.

В это время в избу вошел ярыжка:

– Боярин, сюда приехал боярин Матвеев.

«Чего еще надо этому немецкому псу? – с досадой подумал Стрешнев. – Знать, узнал, что его дохтура забрали сюда. Не выручать ли приехал?» – И он уже чувствовал, как аргамаки уплывают из его рук.

Однако он сделал любезное лицо и вышел навстречу гостю.

– А, Артамон Сергеевич! – радостно воскликнул он. – Гостек дорогой! Какими судьбами пожаловал?

XXVI

Между тем Прокофьич никак не мог рассказать Матвееву о том, что случилось с Яглиным. В хоромы боярина его не пускали боярские челядинцы, как он ни заверял их, что у него есть до боярина большое дело.

– Знаем, какое у тебя дело-то: наверное, со службы за пьянство выгнали, вот ты и лезешь надоедать боярину. Вишь, у тебя нос-то какой сизый, – говорили они.

Прокофьич два дня ходил около хором Матвеева в надежде увидеть его. А тот, как назло, захворал и не выходил никуда из дома. Наконец, на третий день Прокофьич увидел, что со двора выезжает возок, запряженный четверкой. Он забежал вперед лошадей и, махая руками, стал кричать:

– Боярин Артамон Сергеевич! Постой! Сделай милость, постой малость!

– Пошел прочь с дороги, дурень! – закричал на него возница, замахиваясь кнутом. – Налил зенки-то, чертова голова, и лезет.

Но Прокофьич не испугался кнута и, продолжая махать руками, не переставал кричать.

Возок поневоле должен был остановиться, и Матвеев выглянул в оконце.

– Что там такое? – спросил он.