За рубежом и на Москве

Артамон Сергеевич тотчас исполнил приказание.

За шахматами, в середине игры, государь вдруг сказал:

– А кто, бишь, вчера мне жилу отворял? Сегодняшний дохтур, что мне питье приносил?

– Нет, государь, – ответил Матвеев, – сегодня у тебя был дохтур Зоммер, а жилу твою отворял дохтур Аглин.

– Это который же? Я что-то такого не знаю.

– Он еще недавно на твоей царской службе, государь, совсем еще молодой.

– О! И такой искусник?

– Знает свое дело хорошо, государь.

– Наградить его, Сергеич, надо. Составь там роспись подаркам и покажи мне. А где он теперь?

– Позволишь позвать его, государь? – спросил Матвеев.

– Ну, ин ладно, позови! Я его еще хорошо-то и не знаю в лицо.

Матвеев позвал спальника и приказал ему идти за Яглиным.

Через несколько минут последний стоял перед Тишайшим и бил ему челом.

– Совсем еще молоденек! – сказал царь, взглянув на него. – Где обучался, господин дохтур, своему искусству?

– В разных местах, государь: в Паризе-городе, Падуе, Болонье, – ответил Яглин, не спуская взоров с царя.

А у самого в это время сердце колотилось и мелькали думы:

«Вот оно!.. Одно мгновение – и все должно решиться. Либо прощение и милость, либо гнев и смерть».

И Яглину казалось в эту минуту, что вокруг него носятся какие-то тени, бесплотные, бесформенные, которые тесно окружают его, замыкают в плотное кольцо и не дают сосредоточиться на каком-либо решении. Он не сводил глаз с царя: мысли его путались и язык плохо повиновался.

– Изрядный дохтур будет из него, Сергеич, – обратился Тишайший к Матвееву. – Ловко он мне жилу-то отворил: и не больно ничего. В прошлый раз отворяли ее мне, да не так ловко: жила опосля болела и опух на том месте был. А теперь ничего, даже краски нет, – поглядел на свою руку царь. – Ну, что же, Сергеич, – затем обратился к Матвееву. – Чем же ты пожалуешь его? Какими подарками?

«Вот оно, начинается! – огненной полосой прошла в голове Яглина мысль. – Сейчас… сейчас…»

Ему показалось, что в эту минуту Матвеев по-особенному разительно посмотрел на него. Роман Андреевич вдруг почувствовал в голове туман, все перед его глазами закружилось, и он, не помня как, опустился на колени перед изумленным царем.

– Что ты? Что с тобой, дохтур Роман? – удивленно взглянув на него, сказал Тишайший.

– Милости, государь, прошу! Милости! – бессвязно ответил Яглин и ударился лбом о землю.

– Да что такое? – повторил вопрос Тишайший. – В толк что-то не возьму. Скажи толком, в чем дело?

– Обманул я тебя, государь… непростительно обманул… Казни, государь, раба своего…

Брови Тишайшего нахмурились, и он привстал на локте.

– Обма-анул? – протянул он. – Говори скорее чем!

– Не иностранный я человек, надежа-царь, а твой же подданный, беглый толмач из твоего посольства к французскому королю Роман Яглин.

Тишайший некоторое время, ничего не говоря, пристально смотрел в лицо Яглина. В комнате было тихо.

– Стало быть, ты не дохтур? – прервал молчание Тишайший. – И твои бумаги о дохтурстве не подлинные, а воровские?

– Нет, государь, я – дохтур и бумаги мои не воровские, а настоящие: я учился за рубежом в высоких школах и дохторское свое звание честно заслужил. Воровским образом я только на твоего царского величества службу поступил. В том моя вина, и за то казни, государь!

Тишайший обернулся в сторону Матвеева:

– Сергеич, ты знал об этом?

– Недавно только узнал, государь, и челом тебе бью – выслушай его, – ответил Матвеев.

Тишайший размышлял, опустив глаза и нахмурив брови.

– Ну, ин ладно, пусть рассказывает, – затем разрешил он и отвалился на подушки.

Яглин начал рассказывать все, начиная со своего житья в вотчине отца и обиды, нанесенной ему свияжским воеводой.

XXIII

Тишайший молчал, когда часа два спустя Яглин окончил свою повесть. Роман со страхом взглянул на царя, желая увидеть, какое впечатление произвело на него все, рассказанное им. Но царь молчал. Наконец он махнул рукою и тихо сказал:

– Иди, Роман, я подумаю, чего тебе присудить.

Яглин низко поклонился царю и вышел вон.

– Сергеич, – сказал царь, видя, что и Матвеев хочет тоже уходить, – а ты останься малость. Правду он рассказывал?

– Правду, государь, – ответил Матвеев. – Не такой он человек, чтобы лгать.

– И искусный же он человек! – задумчиво произнес затем Тишайший. – Вот судьбе было угодно, чтобы он нам жизнь спас, открыв жилу.

– Государь, – осторожным тоном сказал Матвеев, – Яглин – первый дохтур из наших русских людей, и к тому же такой, который не уступит зарубежным дохтурам.

– Да, да… – прежним задумчивым тоном произнес Тишайший, поглаживая свою каштановую бороду. – Жалко его было бы судить.

– Прости его, надежа-царь! Ведь любовь – не шутка, а тут в такое положение попал, что ему осталось выбирать одно: бросить девку на произвол судьбы, и она сгибла бы, или бросить посольство и идти спасать ее. И потом еще, государь, как ты будешь судить того человека, который, может статься, своим искусством славу твоему государству принести может? А ведь он – первая ласточка.

Тишайший молчал, видимо раздумывая.

– Иди! – затем сказал он. – Мы подумаем, как быть.

Матвеев поклонился и вышел. Он прошел в ту комнату, где находился дежурящий доктор, и застал там Яглина, нервно расхаживавшего по комнате.