За рубежом и на Москве

– Ну, рассказывай, отче, что делается у нас, в Москве? – спросил он, наливая в кубки вино. – Все ли спокойно в нашем царстве у его царского величества Тишайшего царя?

– Не все спокойно, – ответил доминиканец, принимаясь за вино. – Слышно у нас было, что ваши монахи в Соловецком монастыре возмутились против царя. Говорят, что не хотят новую веру принимать.

– Какую новую веру? Ах, да: Никоновы новшества. Вишь ведь до чего довел этот Никон: даже молитвенные люди и те поднялись! Ох, наделал этот патриарх смуты Руси на долгие годы! Не кончится это одним возмущением Соловков: много еще людей на защиту старой веры поднимется, много раздора-спора будет…

Втайне Потемкин все еще держался старой веры и «никоновской ереси» не признавал, хотя внешне во всем подчинялся и признавал новшества. Поэтому теперь он даже обрадовался в душе, услыхав о возмущении в Соловках. К сожалению, Урбановский не мог дальше удовлетворить любопытства посланника, так как не знал, чем окончилось это возмущение.

Сообщил ему Урбановский еще о том, что у черкасов[23 - Черкасами московские люди называли украинских казаков.] в Гадяче была рада, собранная Брюховецким, на которой было положено отойти от царя и отдаться под покровительство турецкого султана.

Про Польшу Урбановский рассказал, что там воцарился Михаил Вишневецкий, избранный сеймом после несчастливо царившего сына Сигизмунда, Яна Казимира. Этот последний король Польши из дома Вазов сложил с себя корону и удалился во Францию. В его свите покинул родину и Урбановский, поступивший в доминиканский монастырь, подобно своему бывшему королю, тоже сменившему порфиру на рясу и сделавшемуся аббатом бенедиктинского монастыря.

Несмотря на скудость новостей, закинутому на чужбине русскому все же было приятно их слышать.

– Ну а турки как? Не слыхал, отец, ничего? – осторожно задал он монаху вопрос, так как вопрос о турках и представлял собою предмет царского посольства к французскому королю.

Но оказалось, что Урбановский ничего об этом предмете не знает.

Затем Потемкин послал за Румянцевым, чтобы и тот послушал рассказы Урбановского. В заключение разговора Румянцев отвел в сторону Потемкина и сказал ему:

– А знаешь что, Петр Иванович, я тебе скажу? Взять бы нам этого ляха к себе в посольство.

– Это вместо Романа? – спросил Потемкин.

– Вместо Романа. Роман-то бог его знает когда оправится, а толмач-то нам нужен. Ведь другого такого, как этот лях, не скоро найдешь. А Гозен-то только один латинский язык и знает.

Мысль советника посольства показалась Потемкину целесообразной, и он сделал тут же это предложение Урбановскому. Через несколько дней, выговоренных на размышление, монах пришел опять к Потемкину и сказал, что согласен на его предложение.

V

Яглин оправлялся медленно. Иногда болезнь снова обострялась – и он опять принужден был ложиться в постель, так как им овладевала страшная слабость.

Это случалось в те дни, когда у него снова являлось отчаяние, что он более никогда не увидит Элеоноры.

Баптист все время ухаживал за ним, как преданный слуга, и все сокрушался, что нет Вирениуса.

– Тот скоро вылечил бы вас, – говорил он, хотя в душе сам хорошо сознавал, какое лекарство более всего помогло бы молодому московиту.

Между тем посольство понемногу подвигалось вперед и прибыло в Орлеан. В это время был Успенский пост, и русские строго соблюдали его. Французов крайне удивляла их набожность. Так в Поне, по случаю праздника Преображения, они четыре часа молились на коленях. В Орлеане же наступило окончание поста – и постные кушанья теперь подавались только по средам и пятницам.

Но, несмотря на это, кормить русских представляло немало затруднений.

Дело продовольствия находилось в руках подьячего, и городским поставщикам провизии приходилось иметь дело с ним, при посредстве, конечно, Урбановского. Очень часто происходили такие сцены. Поставщики предлагают ему зайцев и кроликов.

– Что вы? – возражает Прокофьич. – Разве станет православный человек есть такую пакость кошачьей породы?

Предлагают голубей.

– Уж истинно нехристи! – возмущается подьячий. – Голубя, невинную птицу… «И Дух в виде голубине…» Тьфу, басурманская сторона!

От телят, если им было менее года, он тоже отказывался, объясняя:

– Теля до года – еще нечистая скотина.

Вследствие этого для русских приходилось поставлять уток, гусей, разную другую птицу и поросят.

Через пятнадцать дней посольство прибыло в Бург-ла-Рен.

– Ну, брат Семен, – сказал Потемкин своему советнику, – скоро конец нашим мытарствам. Давай дела в порядок приводить.

И посланники несколько суток подряд, работая даже ночью, просидели, приводя все в порядок. Они по многу раз прочитывали данные им в Посольском приказе «наказы», заучивали наизусть слова речей, которые им придется говорить, обдумывали каждое слово в них, чтобы после не дать повода к нареканиям на себя, чтобы не положить порухи на царское имя, которое надлежало им держать «строго и грозно». Пересматривались верительные грамоты и другие бумаги. Затем дошла очередь до проверки подарков.

– Сабля турецкая, – читал один из младших подьячих, – ножны ала бархата. А рукоять литой работы, позлащена. А по бархату три камня больших: буруза[24 - Бирюза.] персидска, синь-камень, да лазоревый камень, да зеленый камень поменьше – измарагд[25 - Изумруд.]. Да еще осыпаны ножны мелкими жемчугами веницейскими[26 - Венецианскими.]. А рукоять сабли – единорог-зверь, а изо лба у него рог торчит и идет тот рог к клинку.

Потемкин взял саблю в руки и с любовью провел рукою по клинку, блестящему огнем от луча солнца.

– Мой подарок, – не без гордости сказал он. – С этой саблей я воевал с Польшей, с нею осаждал Люблин. А теперь пусть она также послужит во славу и честь царя нашего, как служила ему и на войне, – и, нежно погладив ее еще раз, он отложил ее в сторону.

– Нож кривой с золотым узорочным письмом. А что писано, про то неизвестно: надпись по-турецки. А ножны мягкие, синей кожи, – продолжал перечислять подьячий. – А рукоять вся серебряна, орлиной птицей литая, и вместо глаз два бурузовых камня вставлены.

Нож был отложен в сторону. За ним следовало еще несколько таких же ножей, турецкой, черкесской и персидской работы.

– Парчи золотой с цветами и птицами, золотом тканными, десять кусков. Соболей сибирских больших два десятка, мелких тридесять шкурок. А на каждой из них свинцовая печать.

Столь ценимые в западных государствах русские соболя перетряхивались, шерсть слегка приглаживалась рукой, чтобы она несколько отливала блеском, и откладывались в сторону, рядом с парчой.

За этими подарками следовали другие, в виде серебряных подков, наборной сбруи с серебряными и позолоченными бляхами, серебряные стремена, уздечки и так далее. Все это тщательно проверялось по записям, чистилось, приглаживалось и с бережностью укладывалось назад в мешки, ящички, короба и сундуки.

Когда работа была окончена, был уже вечер. Из комнаты, где она производилась, ушли все, за исключением посланников и подьячего, которые принялись за просмотр и проверку различного рода бумаг, грамот и верительных писем.

В допетровской Руси Посольский приказ щепетильно относился к тому, чтобы не было сделано «порухи» чести и достоинству Русского государства, которое соединялось с личностью его царя, так что оскорбить чем-либо царя – значило оскорбить и все Московское царство. Поэтому понятны строгие наказы Посольского приказа посланникам, чтобы они «имя царево строго и грозно держали». Проступиться против этого – значило навлечь на себя немилость царскую, гнев и опалу, а то и поплатиться головою. Неудивительно, что русские посланники строго придерживались всех мелочей этикета, а также и буквы данных им предписаний и обнаруживали порою мелочную придирчивость в исполнении их.

Потемкин и Румянцев внимательно перечитали посольский наказ, вникая в каждую букву его, очень часто споря друг с другом из-за какого-нибудь слова, так как смысл официальных бумаг того времени вообще не отличался удобопонятностью. Расстались они поздно и разошлись по своим комнатам.

Потемкин не тотчас же лег, а сел у открытого окна и задумался, глядя на темное, усеянное звездами небо.

Несколько лет тому назад он отправился со своим отрядом пеших и конных людей на войну с Польшей. Там он отличился при осаде Люблина и по возвращении в Москву был удостоен милостивого царского слова и шубы с царского плеча.

– Пойдет теперь Петрушка Потемкин в ход, – шушукали про него разные незамеченные, но чающие движения бояре и дворяне. – Шутка ли, шуба с царского плеча!.. Чего доброго – и на Верх попадет. В милости будет. То-то тогда нос задерет!.. Не подступайте близко…

В то же время каждый из них про себя думал: «А на всякий случай не мешает забежать вперед. Авось пригодится. А от поклона голова-то не отвалится», – и все старались рассыпаться в любезностях перед Потемкиным, под разными предлогами зазывая его к себе в гости, чтобы угостить его там на славу и добиться его расположения.

Петр Иванович хорошо понимал, что значат все эти заискивания и какая им цена. Разнесись малейший слух про то, что он не только не в чести у царя, а просто последний забыл о нем, как вся эта свора сейчас же бесцеремонно отвернется от него. Но все же все эти льстивые заискивания приятно щекотали его самолюбие, и иногда даже он думал, что, чем судьба не шутит, быть может, и он когда-нибудь займет в сердце царевом такое же место, какое сейчас занимает Артамошка Матвеев.

Царь, однако, не забыл его, и когда было задумано посольство к французскому королю, то он же первый и вспомнил про него.

– Он там, в Польше, насмотрелся немало. Знает толк, как вести дело с западными государями. Когда мир с поляками заключили в Андрусове, он как старался, чтобы Смоленск нашему государству достался, – сказал Тишайший, и о назначении Потемкина было решено.

Это, конечно, еще больше возвысило Потемкина.