Днище

Днище
Юрий Валерьевич Мороз

В этой книге практически нет сюжета, нет классического построения и какой-то морали. Это рассказ, простой, как жизнь. Начинается ничем и ничем заканчивается. Кому-то истории могут показаться надуманными, даже из разряда несуществующих. Но поверьте, для многих и многих людей это повседневность. Как говорят: «такая жизнь». Содержит нецензурную брань.

Глава 1

– Ну, давай, пни уже!– подзадоривал Сашка своего нерешительного друга, – пинай, говорю, а то сифой будешь всю жизнь. Хочешь?

– Не, не хочу, – в Паше боролись, с одной стороны, брезгливый страх, а с другой просто страх быть сифой до конца своих дней.

– Фу, сифа! Сифа!– подзадоривал Сашка, тыча Паше чуть не в лицо пальцем с таким ногтем, от которого любая маникюрщица сладостно потёрла бы руки, предвкушая безбедную жизнь.

– Да заткнись ты уже, щас пинану! – и Пашка занёс ногу для удара.

В голове молнией, озарившей тёмный пустующий гараж, где у людей обычно паркуются мысли, блеснуло: «Я же старше, могу этого дебила не слушать». Но Саша уже выплясывал вокруг такой замысловатый танец, что самому затерянному племени людоедов впору было взять у него пару уроков.

«Да ну его в жопу, растреплет потом, что я зассал», – подумал второй раз подряд Пашка и приложил ладони к вискам. Голова начинала болеть то ли от дважды повторившегося мыслительного процесса в неприспособленном для этого месте, то ли от выкриков имбецильного Сашки, который, не переставая, сотрясал воздух обидными синонимами к слову «трус».

Всё это время нога Пашина, в напряжении оттянутая назад, готова была поддаться гипнотическим Сашкиным мантрам и совершить то, ради чего была поднята своим хозяином. Какая-то доля секунды, и кроссовок из кожзама с тремя полосками и заключённой в нём ногой, не очень стремительно, вполсилы ткнулся в филейную часть лежавшего в кустах тела. Ребята отскочили за дерево и помолчали секунд двадцать. Потом Сашка стукнул Пашу по плечу:

– Ну ваще, ну ты красава!

– Да подожди ты, слiшь, он, походу, дохлый. Даже не пошевелился.

– А ты его стукни посильнее, – посоветовал Сашка, глядя на тело перепуганными глазами.

– Сам стукай, я только что пнул!

– Да чё ты там пнул еле-еле, у меня брат мелкий сильнее бы пнул.

– Ну так иди и сам пни, понял?!

– И пойду! – сказал Сашка и неуверенным шагом пошёл, силой воли отодвигая момент запуска процесса перистальтики.

Он тихонько тронул ногой в районе плеча, но снова ничего не произошло.

– Да ты со всей силы вмажь, чё ты, а то будешь лошарой, – подначивал теперь уже Пашка, с удовольствием став из обвиняемого обвинителем.

Сашка пнул сильнее, потом ещё, потом отошёл, разбежался и, как в футболе, ударил с пыра прямо в ухо обосновавшемуся в кустах туловищу.

– А, сука, бля! – крикнул труп, – Валера, падла, я те щас голову оторву и в жопу засуну, чебурек с говном, плинтус червивый, – и, продолжая на ходу изобретать фразы, о которых никогда не слышали Даль с Ожеговым, но смысл которых был сразу понятен, бывший труп встал на четвереньки и, как лев, потряс гривой с листьями и палочками, которые напоминали скорее гнездо, покинутое птицами навсегда.

Коллеги по удавшемуся эксперименту воскрешения из мёртвых, изрядно перетрусив, побежали через лесок к себе во двор. Из окна уже наполовину торчала Сашкина мама, приглашавшая их для исполнения ежедневного обеденного ритуала.

– Идём! – крикнули они хором и пулей побежали в подъезд.

Глава 2

Бывший бизнесмен, а ныне профессионал в употреблении всего, что горит и ночёвках в экстремальных условиях, с чудом оставшейся пропиской без закреплённой, правда, жилплощади, Леонид Израилевич Куц потирал ушибленное ухо в попытке сообразить всё сразу. Непонятно было и то, как его зовут, и то, что он тут делает, и всякие другие мелочи жизни. Единственное, что можно было точно определить по тёплому комку чуть ниже спины, это единственное определять не хотелось. В голове, в разжиженных жизнью мыслях, плавала твёрдая, угловатая фраза: Валера, падла! Она царапала измученный мозг, билась о стенки черепа, желая вырваться из заточения и полететь на юг с перелётными птицами, оставив своего тюремщика и дальше почивать в кустарнике в испачканных алкогольной комой штанах.

Лёня Куц, сделав сверхусилие, вспомнил всё разом, и от этого стало душно и затошнило. Затем он вытер грязный рот рукавом не менее грязного пальто и встал. Потом присел на корточки и незаметно избавил свою единственную пару брюк от отяжелявшего их и душу груза.

– Фух, выпить бы, – сказал Лёня вслух самому себе и удивился, услышав чужой, упавший до самых низших октав, голос.

Правое ухо горело, но вспоминать Куца было не кому, поэтому смутная догадка о покушении на целостность верхней части его туловища превратилась в непоколебимую уверенность вины того самого Валеры, образ которого столь метко очерчивался словом «падла». Но мстить, сколь бы благородными ни были порывы, не представлялось возможным без поправки здоровья. В карманах, тем временем, не оказалось ничего, пригодного для обмена в местном магазинчике, любовно называемым «Любушка» по имени тёти Любы, продавщицы. В общем, любовь-любовь, кругом одна любовь. Правда, у населения, не столь озабоченного орошением иссохшегося горла, это место именовалось «рыгаловкой». По вполне объективным причинам.

Когда «Любушка» уже маячила в зоне досягаемости, в карманах пальто бывшего бизнесмена были две пивные бутылки и 53 копейки мелочью, выпрошенные у прохожих.

– И чё? – сказала тётя Люба, глядя на всё движимое имущество Куца, выставленное на прилавок,– вот те рубль, и вали отседа.

Маленькая светленькая монетка звякнула о столешницу, подкатившись к 53-м копейкам, как бригадир к рабочим. Лёня не двигался.

– Ну, чё замер, морская фигура?

– Люб, это, дай поправиться, а? Завтра занесу, честное пионерское.

– А остальное когда? В день Великой Октябрьской Революции? Вали отседа, пионер-переросток, – и тётя Люба показала пухлый кулак размером с перезревший херсонский помидор.

Ситуация складывалась патовая, грозившая перерасти в мат в один ход. Притом, мат оставался за более сильным и удачливым противником, тётей Любой, а ход за Куцем, да и тот назад.

Лёня сгрёб мелочь и так и пошёл, зажав её в кулаке, ибо карманы были пригодны только для ловли крупной рыбы и вентиляции. Непонятно, зачем этот аксессуар вообще был в Лёнином гардеробе. Рыбалку он не любил, а вентиляция не могла помочь заскорузлому, отполированному рванью брюк обрести былую свежесть. Мелкие предметы пропадали там, как корабли в Бермудском треугольнике.

– Да пошла ты, стерва старая, чтоб я ещё хоть раз… – бубнил Куц под нос, явно опасаясь, что его бравада достигнет цели и потревожит чуткий Любушкин слух.

– Чиво?! – заорала тётя Люба, – ты ещё и ругаешься, хрон?!

– Не-не, ты чё, это я не тебе, – сказал Лёня и быстро ретировался с поля брани.

Нужно было срочно что-то решать.

«Для скорейшего достижения цели лучше всего действовать наиболее проверенными средствами», – решил Куц и пошёл к ближайшему мусорному баку для разведки и извлечения оттуда драгоценной стеклянной руды, которая перерабатывалась в абсолютно ликвидный товар, называемый «деньги».

Глава 3

Каждый день, с восьми утра до восьми вечера, с понедельника по субботу, с перерывом на обед с часу до двух, двух с половиной, а иногда даже до трёх часов, тётя Люба, в миру Любовь Ивановна Каткова, работала стрелочником. Она умело направляла поезда, вагонетки и дрезины, гружённые золотом пенсий, зарплат и случайных заработков в кассу магазина с околофутбольным названием «Угловой», не забывая при этом о нуждах своей разнокалиберной семьи.

Как-то раз директор, он же и владелец, заподозрив безнравственное изъятие своего кровного, попросил Любовь Ивановну предъявить к просмотру внутренности её тугой сумки. Побледневшая всем периметром лица, она разложила пред ясны очи директора всяческое съестное и разные жидкости в бутылках из чистейшего стекла.

Директор, будучи мужчиной вежливым, галантным, любящим театр и раннего Пушкина, попросил тётю Любу прогуляться без возврата и не испытывать ни малейших надежд на полагавшуюся ей в конце месяца зарплату. Что она и сделала с готовностью, вытирая большими ладонями потрёпанное лицо, и клянясь на ходу всеми существующими и импровизированными родственниками в своей невиновности.

Через два дня, трижды пересчитав все товары, и, к величайшему своему изумлению не обнаружив и следа недостачи, директор нанёс Любови Ивановне Катковой визит, подарил букет из пяти роз, выдал зарплату, премию и поцеловал ручку. Всё это было сделано с целями, прямо противоположными романтическим. Раз проверка пройдена, то лучше уж иметь за прилавком одной из самых прибыльных точек надёжного человека. Тётя Люба, за эти два дня выплакавшаяся все глаза, с грациозностью светской львицы приняла извинения и согласилась вернуться на любимое рабочее место, тем самым заключив негласный договор дальнейшего невмешательства с учётом отсутствия недостач.

С тех пор тётя Люба стояла в магазине нерушимо, как Ленин после 24-го года в Мавзолее.

Но жизнь Любови Ивановны была подобна медали о двух сторонах. И кроме деловой, которая была ярко начищенным аверсом, где-то в районе сердца находился реверс, спрятанный от всех, кроме ближайшей подруги-собутыльницы Петровны. Этим реверсом была личная жизнь тёти Любы, о которой не всё знали даже члены её семьи. С целью излить всё накопившееся за долгие годы и создана была природой, Богом или, как думал Эйнштейн, эволюцией, Петровна. Каждую пятницу две достопочтенные матроны брали пузырь водки. Не литр, но и не половину, а три четверти, золотой эталон дружеской посиделки из двух человек. Так, со временем Петровна, которую звали, конечно же, Анжела, стала хранительницей Любиных секретов, вырванных страниц из книги её нелёгкой жизни.

Глава 4

Пиня сидел на скамейке у подъезда, провожая прохожих взглядом, которого не было видно из глубины лица, опухшего, как надутая кожаная грелка. Он был матёрым жителем улицы, с помощью алкогольных излишеств исключившим себя из бытовых дрязг и четырехугольника семьи, состоявшего из жены и двоих детей. Благоверная, в силу неверных представлений о жизни терпевшая его восемь лет, в один прекрасный день просто поменяла в двери замки, отравив бандеролью в форточку Пинины пожитки.