Южный крест

– Астрид! – фыркнула она. – Отвратительное имя. Такое претенциозное, просто гадко.

Полунин улыбнулся.

– Не она же его выбрала, согласись. Кажется, это была какая-то бельгийская королева, вот родители и назвали в ее честь.

– Я же и говорю! Назвать дочь в честь королевы, какой снобизм. Меня, например, мама назвала в честь своей няни. И я очень рада!

– Конечно, – согласился он. – Евдокия красивое имя.

– Вообще-то я Авдотья, – гордо заметила она. – Ну что, кажется, ничего не забыла…

Она подошла к тахте, сняла висевший в изголовье маленький медный с финифтью складень, приложилась к нему, торопливо перекрестившись, и небрежно сунула в сумку.

– Бери сак и ступай, – сказала она, вручая сумку Полунину. – Иди прямо к станции, а на Хураменто свернешь за угол и подождешь меня, я мигом…

Дойдя до угла улицы Хураменто, он поставил сумку на цоколь решетчатой ограды и закурил, приготовившись к терпеливому ожиданию. Дуняша, однако, появилась гораздо раньше, чем можно было предполагать. Глядя, как она идет своей легкой быстрой походкой, одетая с какой-то особой элегантной небрежностью – это резко отличало ее от аргентинок, всегда очень чопорных во всем, касающемся туалета, – Полунин опять подумал, что это, в сущности, едва ли не самая обаятельная женщина из всех, кого он когда-либо знал; и женой она была бы доброй и верной (нельзя же сейчас винить ее за то, что она махнула рукой на своего сгинувшего неведомо куда шалопая); и что при всем этом она продолжает оставаться в чем-то странно чужой, неуловимой, безнадежно отдаленной от него, – прелестное, но способное исчезнуть в любой момент без следа, загадочное существо из иного мира…

Дуняша шла, держа руки в карманах небрежно перетянутого поясом плаща, поглядывая по сторонам и расшвыривая ногами устилающие тротуар сухие листья, – так тоже никогда не станет вести себя на улице аргентинка, вышедшая из школьного возраста…

– Боже, какой день! – воскликнула она, подходя ближе. – Просто плакать хочется. Что может быть лучше осени, вот такой золотой, когда листья всюду, и солнце, и небо синее-синее, – одно такое настоящее бабское лето…

– Бабье, Дуня, а не бабское. Тебя не обижает, что я поправляю?

– Нет, конечно, но только я ведь потом опять забуду… нужно будет книжечку завести, записывать. О, у меня идея! – Дуняша, взяв его под руку, по-девчоночьи подскочила, чтобы попасть в ногу. – Ты иногда спрашиваешь – ну, когда праздник какой-нибудь, день рождения, именины, – что мне подарить. Так вот, когда у тебя появится охота сделать мне подарок, купи мне бальный карнэ, знаешь? Это такая книжечка, куда записывают претендентов на танец. Купи самую простую, а то они бывают очень дорогие. И я буду записывать русские идиомы.

– Непременно куплю, – Полунин улыбнулся, – ты только скажи, где они продаются.

– О, это можно иметь в любой хорошей папелерии[22 - Papeleria – магазин канцелярских принадлежностей (исп.).]. Пеузер, например, или Тэйлхэд. Или у Тамбурини – знаешь, на авеню де Майо, огромный такой магазин. Спроси в том отделе, где альбомы и всякие штуки для подарков. A propos[23 - Кстати (фр.).], куда же мы едем?

– Давай вот что сделаем, – Полунин крепче прижал к себе ее руку. – Давай поедем в электричке до конечной станции, а там пересядем на первый же поезд дальнего следования – первый, какой остановится. И сойдем, где ты скажешь…

С пересадкой им неожиданно повезло, и уже в пятом часу пополудни они вышли из душного, битком набитого вагона в каком-то приглянувшемся Дуняше поселке, в полутораста километрах от столицы. Крошечная платформа была пустынна, вышедший к поезду дежурный с провинциальным любопытством посматривал на приезжих. Когда рассеялся запах паровозного дыма и перестали гудеть рельсы, кругом воцарилась огромная первозданная тишина, пахнущая пылью, сухим бурьяном и степью.

– Боже, как хорошо, – сказала Дуняша, закрыв глаза. – Поди спроси у него, есть ли тут отель…

Как ни странно, в поселке действительно оказалась гостиница, совсем новая, выстроенная в прошлом году каким-то местным оптимистом, – непонятно, сказал дежурный, на кого он рассчитывал, этот дон Тибурсио, здесь никто никогда не останавливается…

– Звучит заманчиво, – болтала Дуняша, пока они шли по единственной асфальтированной улице поселка, – если отель новый, то, может, там есть хоть какой-нибудь комфорт, хотя бы самый элементарный? Хочу ванную с горячей водой, и чтобы в номере была громадная кровать. Все-таки второй класс – это ужасно. Не сиденье, а какое-то орудие пытки, я себе отсидела все решительно. Признаюсь, пока мы ехали, я даже помолилась именно о кровати. Evidemment[24 - Конечно (фр.).], это молитва кощунственная… хотя в тот момент я думала лишь о том, чтобы отдохнуть. Вообще, может быть, мне это было послано нарочно, как mortification du chair. Как это говорится по-русски – умертвление плоти?

– Ты о чем, Дуня?

– Ну об этом кошмарном сиденье в вагоне, с прямой спинкой. Когда поедем обратно, нужно будет любым способом попытаться купить первый класс. Еще и какая-то планка резала ноги, прямо под коленками.

– Странно, у меня никакой планки не было. Тебе нужно было просто сказать, поменялись бы местами…

– Нет, я сразу поняла, что к этому следует отнестись мистически, – возразила Дуняша. – Как к посланному свыше испытанию, понимаешь?

Хозяин гостиницы, толстый, усатый и меланхоличный, встретил их равнодушно; видимо, он давно уже понял, что никакая случайная пара постояльцев ничего не изменит, и относился к этому со стоическим спокойствием.

– Выбирайте любую комнату, – сказал он, – хоть на первом этаже, хоть на втором. Идите лучше наверх, больше воздуха. Ужинать будете здесь? Скажите тогда кухарке, что приготовить.

– А ключ? – спросила Дуняша, для наглядности повертев пальцами, словно отпирая замок.

– Идите, там не заперто, – меланхолично ответил дон Тибурсио, – ключ торчит в каждой двери.

Войдя в номер, Дуняша всплеснула руками.

– Теперь ты сам видишь, – сказала она с благоговением, – что даже самая нечестивая молитва может что-то дать, если она от души. Бог мой, на такой кровати можно кувыркаться!

Номер был небольшой, очень чистенький, пахнущий свежей краской и мебельным нитролаком; за широким окном – здание стояло на самом краю поселка – лежала открытая до горизонта пампа. Дуняша заглянула в выложенную малахитовыми изразцами ванную, отвернула краны – из никелированного раструба хлынула ржавая струя, потом постепенно просветлела, стала чистой. Над ванной был укреплен электрический калефон, Дуняша нажала пусковую кнопку, на белой эмали загорелась рубиновая сигнальная лампочка.

– Просто чудо, сколько тут всякой цивилизации, – сказала она, вернувшись в номер. – Кажется, даже горячая вода будет. Ты голоден?

– Да нет, пожалуй.

– Тогда знаешь что? Я сейчас помоюсь, переоденусь, и пойдем погуляем до ужина.

– Ты же мечтала о кровати?

– Да, вот с этим маленькая компликация, – Дуняша вздохнула. – Понимаешь, когда я вошла сюда и убедилась, что моя молитва была услышана, я сразу поняла, что тут без ответного жеста не обойтись. Не обижайся, пожалуйста, но я дала обет целомудрия.

– Дуня, послушай. Я в воскресенье уезжаю…

– Дай мне договорить. Это элементарная благодарность! Никаких сроков я не уточняла, но хотя бы до вечера придется потерпеть. В конце концов, человек не должен быть рабом своих вожделений.

– Ну, разве что, – сказал Полунин без особого восторга. – Ладно, ты тогда мойся, а я пойду насчет ужина. Что заказать?

– А, придумай там что-нибудь, мне все равно.

–Часов на восемь?

– Да-да, пожалуйста, – церемонно отозвалась Дуняша, выкладывая из сумки свои вещи.

Когда они вышли из гостиницы, солнце уже висело довольно низко. Было тепло и безветренно, теплее, чем утром в Буэнос-Айресе. Пройдя с километр по пыльной проселочной дороге, они увидели вдали холм с геодезическим знаком, перелезли через ограду из нескольких рядов толстой проволоки, туго натянутой на столбах из кебрачо[25 - Quebracho – дерево твердой породы (исп.).], и пошли наискось через заброшенное пастбище. Подобранным на дороге прутом Дуняша сбивала головки полузасохшего уже чертополоха. В мокасинах на низком каблуке, в брюках и свитере, она выглядела сейчас совсем девчонкой.

– Забавно, как мужской костюм молодит женщину, – сказал Полунин. – Эта наша переводчица тоже все время ходит в брюках, но однажды я увидел ее в платье и…

– Довольно! – крикнула Дуняша, резко обернувшись к нему. – Меня совершенно не интересует, сколько раз ты видел ее в платье и сколько без платья! Ты можешь хоть на минуту забыть об этой омерзительной особе? Иначе я сейчас же возвращаюсь в отель, так и знай! И учти, там полно свободных номеров!

– Слушай, ну не говори ты ерунды, – возразил он кротко, – вовсе я о ней не думаю, и прекрасно ты это знаешь, просто я тебя увидел сейчас в брюках и вспомнил…

– …прелести мадемуазель Астрид, – докончила она язвительным тоном. – Ха! Воображаю этого монстра – очки как у одной мартышки, и еще коротко острижена. И вообще, что такое бельгийцы? Не народ, а какая-то pele-mele[26 - Мешанина (фр.).]. Ненавижу!

– Не понимаю, что тебе сделали бельгийцы…

– Они даже по-французски толком не говорят! А кто в сороковом сдался немцам? Твой роскошный Леопольд, le Roi des Belges[27 - Король бельгийцев (фр.).].

– …и какая вообще муха тебя укусила? Чего ты злишься?