Прощание с «Императрицей»

Но дотянуть до лётного поля всё-таки удалось, вот только мотор уже окончательно заглох в десятке саженей от земли, а планировал «таубе» плохо, так что посадка оказалась непривычно жёсткой для хорошего авиатора, и совсем драматичной – для его самолёта. Проделав парой часов ранее кульбит, неслыханный для своей аэродинамики и чрезмерный для конструкции, моноплан при посадке попросту развалился. Дважды чиненная стойка шасси сломалась. Ослабленное правое крыло, беззастенчиво отваливаясь, ковырнуло укатанную землю, хрустнуло и завернулось. Аэроплан круто развернуло на уцелевшем колесе, и сила инерции опрокинула его на левый бок. Второе крыло, естественно, тоже не выдержало, треснуло, а лётчика не выбросило из кабины только благодаря прочному ремню.

К давнему шраму над бровью добавилось ещё с полдюжины синяков и ссадин, помяло ребра, но кости, слава богу, остались целы. Сопроводительные документы, орден и вырезка из газеты уцелели в лучшем виде. У Кирилла пострадали руки, ноги, рёбра справа и голова (пока фюзеляж крутило и волокло по лётному полю), но не накладной нагрудный карман с клапаном.

Уцелел и даже не раскрылся (только сургучная печать слегка надкололась) и футляр с «флейтой»; а во второй, «пассажирской» нише фюзеляжа обнаружился простреленный и примятый покорёженным сиденьем, но закрытый на замки жёлтый фельдъегерский портфель. Раскрывать его лейтенант К.И. Иванов не стал сам и никому из аэроклубовских не позволил: «Государственная военная тайна, ни-ни!»

Благодаря грозным начальственным предписаниям инцидент завершился не наилучшим, но вполне приемлемым образом. Нового аэроплана лейтенанту Иванову не дали, да и что давать – в аэроклубе после армейских реквизиций оставались только три машины, соревнуясь в антикварной ценности, но не в пригодности к полётам. И только четвёртая машина, «Ньюпор-Анатра», была на крыле, но обслуживала экстренную почту.

На этой-то «анатре», вполне сносном детище военного времени и Симферопольского авиационного завода, принадлежащего обрусевшему греку-фабриканту и названного его же именем, его, Кирилла то есть, и доставили в Харьков.

Там базировался учебный авиаотряд – и без проблем, всего-то за три часа, «лейтенант с секретным грузом» оказался в Екатеринославе.

А там ожидала счастливая оказия: в итоге переговоров и телеграмм, прошедших за время от первого звонка в Петроград (дяде), лейтенанту Императорского воздушного флота К.И. Иванову был выделен вполне пригодный к полётам «сопвич» из службы связи Южного округа. И выдано предписание: сдать «две единицы груза» в жандармском управлении Николаева в ответ на условный вопрос: «Как здоровье дядюшки?» И далее следовать в Севастополь, с дозаправкой в Армянском базаре.

Верфи Николаевских судостроительных заводов с их многочисленными кранами, доки и не такие уж большие – если смотреть с отдаления и сверху, – корпуса строящихся кораблей, один из которых и есть «Императрица Мария», Вадим увидел, выворачивая «сопвич» к лётному полю. Увидел, закладывая плавный вираж, этот линкор-дредноут, для которого было придумано и сотворено умельцем-одиночкой (не первым и, слава богу, не последним на Руси), новое устройство для централизованной синхронизации и управления огнём. Уникальное устройство, из-за которого разгорелись смертельные для многих шпионские страсти.

Там же, на верфях «Руссуда» и «Наваля», наверняка было ещё немало интересного, но время для экскурсий было никак не подходящим, да и служба не могла ждать. Так что всего-то на третий день лейтенант Императорского военно-воздушного флота Кирилл Иванов посадил «сопвич» на грунтовом аэродроме у Херсонеса и отправился на присланном авто-кабриолете к своим, в авиаотряд в Круглой бухте.

Прямо у ворот его встретили капитан (уже капитан!) Стахов и прапорщик (уже прапорщик) Лука.

Поздоровались, обнялись – и тут-то капитан Стахов и сообщил, что заготовлен приказ о назначении лейтенанта К.И. Иванова, с присвоением последнему очередного звания, начальником авиационной службы связи Черноморского флота.

– А летать? – только и спросил Кирилл, мгновенно припомнив, сколько раз за время их знакомства сам Стахов поднимал аэроплан в небо.

Пока капитан медлил с ответом, очевидно пытаясь вспомнить, три или всё-таки два раза брался за ручку управления, а не ёрзал на пассажирском сиденье, Кирилл повернулся к прапорщику:

– А что, Лука, переставим «сопвич» на поплавки? Машинка ничего, получше нашей старушки фаворитки будет, – имея в виду свой прежний многострадальный «F.A.V».

Хроника военных действий

Северо-западный фронт

…Фронт 10-й армии был прорван силами, подошедшими из Франции. И хотя взять её в клещи, как планировал фельдмаршал фон Гинденбург, не удалось, положение русских войск оказалось аховое. Да, упорное сопротивление наших левофланговых корпусов, особенно 3-го Сибирского генерала Радкевича, на участке Лык – Райгород задержало продвижение 8-й германской армии. Но поскольку правофланговый 2-й Сибирский корпус оказался менее стойким, его командующий генерал Епанчин вынужден был приказывать отступать под натиском превосходящих сил, обнажая тем самым фланг соседнего 20-го корпуса генерала Булгакова. В результате этот корпус (40 тысяч человек), замешкавшийся с отходом, попал под сосредоточенный удар двух немецких армий в районе Августова и был окружён.

В течение десяти дней 20-й корпус, беспрерывно контратакуя и пытаясь вырваться из окружения к Гродненской крепости, отбивал в заснеженных Августовских лесах атаки германских войск, втрое превосходивших его численностью и невесть на сколько – вооружением, мешая им развивать дальнейшее наступление. Но после ожесточённых боёв, подчистую израсходовав боеприпасы, корпус генерала Булгакова вынужден был всё-таки сдаться. Впрочем, несколько частей всё же смогли вырваться из окружения и пробиться к своим.

«Честь ХХ корпуса русских была спасена, и цена этого спасения – 7000 убитых, которые пали в атаке в один только день битвы на пространстве всего 2-х километров, найдя здесь геройскую смерть! Попытка прорваться была полнейшее безумие, но святое безумие – геройство, которое показало русского воина в лучшем его свете, которого мы знаем со времён Скобелева, времён штурма Плевны, битв на Кавказе и штурма Варшавы! Русский солдат умеет сражаться очень хорошо, он переносит всякие лишения и способен быть стойким, даже если неминуема при этом и верная смерть!» – так писал об этом военный корреспондент немецкой еженедельной газеты Рольф Брандт.

Николай Иванов

Без выбора

– То що робыты будемо?.. – поддержав за локоть подпрапорщика и убедившись, что припадка у Никиты уже не случится, спросил вахмистр, доставая из-за пазухи куцего тулупчика кисет.

Честно говоря, ответа на этот вопрос, что впору назвать сакраментальным (ибо вопрос, как ни крути, вопрос выбора), у капитана Иванова не было.

Собственно, приказа о сдаче в плен им никто не отдавал. И уставом пехотным ни бегство с поля боя, ни сдача в плен не предусмотрены, если только не прочитать в таком смысле «воинскую смекалку», которую положено в бою проявлять. Последний же полученный прямо приказ они выполнили как должно. Израсходовав все возможности – до последнего патрона и до последних сил идти врукопашную, противника на просеке они задержали. Вот только и они, русские, и немцы, что расшибали лбы, чтобы пройти по их трупам на заброшенном тракте, оказывается, упирались напрасно. Где-то стороной, другими тропами и другими дорогами, прошли решающие силы и события. Где-то в другом месте приняты были судьбоносные решения. А они и их враги почём зря остались коченеть в заснеженном лесу, тотчас же обретшем первозданное умиротворение. Хоть и дымилась до сих пор рыжая прошлогодняя хвоя в прогалинах, мокрых от гранатных разрывов.

«И не будет ни вечной памяти на поминках, ни даже упоминания в статистике. И сын твой не станет играть в геройскую смерть отца, упорно отказываясь от волшебного врачевания игрушечным шприцем», – как-то само собой подытожило в голове Николая нередкое в последнее время «прозрение будущего».

Будто вживую увидел, как он сейчас даст команду:

– Кто хочет с остальными… – Капитан Иванов, не глядя, кивнул в сторону серой колонны, змеящейся снежным тоннелем еловых лап, и продолжил: – Разделить, так сказать, участь, – препятствовать не буду. Попрошу только взять на себя заботу о раненых, они сдаются безоговорочно, поскольку нам их не унести. И ещё попрошу чуть повременить со сдачей, чтобы дать подальше уйти тем, кто захочет попытать счастья.

– Щастя? – конспиративно разогнав ладонью клубок табачного дыма, вахмистр Борщ с сомнением покосился назад, в лесную глушь, совсем недавно бывшую вполне себе достойным предбанником пекла.

– Пробраться к действующей армии, – уточнил капитан, уже сосредоточившись на подсчёте патронов в барабане нагана. – Не все же части сдались. Вон, слышно.

Он хотел было обратить внимание товарищей на гул далёкой канонады, чуть слышный уже, но ещё вполне отчетливый. Но близкий треск валежника, гортанная перекличка и особо звонкий в лесу лязг затворов заставили всех обернуться, а кое-кого невольно попятиться от леса к краю пригорка.

– Хальт!

Физиономия под серой холстиной, намотанной на рогатую каску, была не так уж и решительна, но её уверенности всё же хватало, чтобы требовательно махать плоским, как нож, штыком:

– Хэнде хох!

Григорий Борщ, как назло смотревший хоть и в лес, но в другую сторону, даже не обернулся. Только смачно сплюнул размокшую «козью ножку», свёрнутую как раз из листовки, прельщающей на ломаном русском: «Горячий еда и 50 gm водки».

Подпрапорщик поднял руки, так и не выпустив верной трёхлинейки.

Немцы, а их уже через мгновение была чёртова дюжина, загалдели наперебой и явно что вразнобой.

– Кулемёта сами попрэтэ? – терпеливо переждав крикливую пантомиму, поинтересовался у немцев вахмистр Борщ.

Его жест в сторону «максима», уныло понурившегося стволом в снег, вызвал у немцев новый прилив глухонемого красноречия, так что вахмистр только устало закатил выпуклые чёрные глаза.

Капитан же Иванов молча отбросил револьвер, но так, что кургузый «командирский» наган провалился бог весть куда под валежник, заметённый снегом…

Кира Иванова

Знание и признание

– Папа, – с ударением на второй слог спросила Кира у профессора-антрополога. – Вы действительно мой папа? – С ударением на первый слог.

Профессор поднял глаза, близоруко прищурился и какое-то время всматривался в лицо приёмной дочери, будто во что-то новое и незнакомое.

Впрочем, Кира обладала поразительной способностью менять и комбинировать наряды, причёски и макияж, причём с такою частотой и таким радикализмом, что её утреннюю не сразу можно было опознать в полдень, – если не всматриваться в лицо, конечно.

– Дитя моё, – в конце концов отозвался профессор Иванов, – что за странные мысли посещают твою прелестную, да ещё и причёсанную на японский манер головку?

– Да вот, посмотрелась внимательно в зеркало, – невинно изрекла Кира. – Когда сие азиатское сооружение на голове выстраивала посредством маменькиного парика. Теперь ведь японцы наши союзники, не правда ли?

– Да, присоединилась Страна восходящего солнца к Антанте, – кивнул профессор и снова обратился к манускрипту, полагая разговор завершённым.

Но Кира оказалась преисполнена решимости учинить ему форменный допрос.

– Дядя сказал, что моя мама (с ударением на втором слоге) – натуральная азиатка. Чуть ли не из Чингизидов.

– Странно. – Профессор даже манускрипт отодвинул. – Откуда это у Алексея такие фантазии? Приличный же человек…