Прощание с «Императрицей»

А ещё вспомнил Вадим Иванов, как десять с лишним лет назад, то есть в разгар Русско-японской войны, ещё гардемарином, спросил у отца, уже тогда профессора:

– Ну, вот не понимаю, да и никто из наших не понимает, зачем забираться так далеко к желтокожим, если за спиной лежат бескрайние просторы родной страны, наполненной огромными богатствами.

Профессор Иванов, как всегда чуть вздёргивая бровь, сказал, будто обращаясь к студентам на вводном курсе в университете:

– Да, Россия – это единственная страна в мире, способная жить за счёт собственных ресурсов. Все остальные страны нуждаются в колониях, без которых не могут существовать.

И продолжил уже совершенно другим тоном:

– А огромной России всегда хватало всего кроме толкового руководства… – И предостерегающе поднял ладошку, останавливая реплику младшего брата своего, Алексея, который тогда уже перебрался в МИД.

…Тем временем «Жгучий» прошёл десятка два миль вдоль побережья противника, но не встретил никого. Побережье и море казались безжизненными. Было уже далеко за полночь, и следовало ложиться на обратный курс, чтобы с рассветом вернуться в Батум. Но миноносец шёл всё ближе к турецкому берегу, надеясь что-нибудь высмотреть в темноте, – и оказался сам замеченным. Вдруг во тьме по левому борту замигал яростный огонёк – пулемёт! – и застучали и зачвакали, расплющиваясь о броню, пули.

Савченко нырнул за якорную лебёдку, а Вадим перемахнул через барбет носового орудия и чуть ли не на лету скомандовал:

– К бою!

Вторая пулемётная очередь с берега прошлась по палубе и мостику, каким-то чудом никого не задев.

Носовое орудие, наведённое по вспышкам выстрелов, рявкнуло дважды, а когда миноносец развернулся на 90 градусов в сторону открытого моря, по невидимому врагу выстрелило и кормовое орудие. Продолжения обстрела со стороны турок не последовало: то ли стрелять не из чего стало, то ли некому.

«Жгучий» лёг на обратный курс и без дальнейших приключений вернулся в Батум.

Вскоре поступила команда о выдвижении флотского отряда для обстрела турецких позиций – предполагалось начало нашего наступления. Целый день на корабли грузили боезапас, а на следующее утро, ещё до рассвета, оба эсминца вышли в море и, держась почти у самого берега, вышли к расположению наших войск.

Сигнал с берега – и началась боевая работа! Открыли огонь изо всех орудий, осколочными и шрапнельными снарядами.

В бинокль Вадим видел, как наши штурмовые колонны спускались в долину. Со стороны противника забили орудия, открыв свои позиции. Уже не сверяясь с картой, Вадим, перейдя к дальномеру, давал координаты – и раз за разом снаряды «Жгучего» накрывали цели. Очень метко стреляли и с «Жаркого», и под прикрытием корабельного огня наши части продвигались всё дальше вперед. Турки, ведя редкий и неточный ответный огонь, начали отход. Через три часа наши войска захватили несколько высот, а миноносцы, двигаясь дальше вдоль побережья, продолжали обстреливать шрапнелью отходящих турок, не давая им нигде закрепиться.

Так продолжалось до вечера.

…Последствия контузии всё ещё сказывались: никогда прежде так не болела и не кружилась голова. «Хотя, – подумал Вадим, – никогда прежде не приходилось проводить целый день рядом с грохочущими орудиями…»

Николай Иванов

Как сие начиналось

– Вот вам и арьергард, Николай Алексеевич, – сказал полковник Кривицкий, устало кивнув в сторону неустроенного, точно на пожарище, бивуака «беспризорников»: солдат и унтер-офицеров, оставшихся без начала и попечения и прибившихся к полку. Из них самым старшим по званию был подпрапорщик лет на вид восемнадцати. А самым способным к командованию (это капитан Иванов понял, заглянув в расширенные глаза подпрапорщика на детском лице, запятнанном высохшей чужой кровью) был бог весть откуда взявшийся тут казачий вахмистр лет сорока, с бритым черепом, закрученными усами с рыжинкой и фамилией соответствующей – Борщ.

С ним капитан уже успел познакомиться: распорядительный и уживчивый во всех смыслах малоросс, способный, кажется, найти себе выгодную вакансию и в Воинстве Небесном, и в «чёртовом племени».

– Дадите увести обоз – всем по Георгию, – без особого вдохновения, привычно почти добавил полковник Кривицкий с выражением острого приступа мигрени на желчном лице и, глянув за пазуху расхристанной шинели капитана, уточнил: – По очередному.

«Офицерский» четвёртой степени уже белел над клапаном полевой гимнастёрки слоновой костью.

– И приведите себя в порядок, как станете представляться.

Полковник коротко козырнул.

Капитан Иванов невольно замешкался, – и фуражки-то не было на голове, как его окликнул командир, так и не дав дойти до вожделенного котелка с «сугревом», заменившим и чай, и похлёбку, близ устроенной в амбаре лесного хуторка караулки.

«Привести себя в порядок…»

Для этого, наверное, первым делом надо было избавиться от уланского палаша без ножен, который он таскал за собой почти машинально, всё ещё не оправившись от стычки с германским разъездом.

…Не то чтобы особые храбрецы были те уланы в кожаных шлемах без укромной серой холстины, но с сияющими имперскими кокардами, в шинелях муравчатого сукна, – должно быть, не разобрались, когда, гарцуя, ворвались на попятный двор хутора (что и впрямь походил на почтовый ям забытого тракта). Скакнул один даже, как на манеже, через телегу с трупами, грязью из-под задних копыт бросил в лицо Николая, – тот как раз выискивал письма и документы в карманах убитых поутру товарищей.

И сам не понял капитан Иванов, как оказался на крупе сивого уланского скакуна. Вроде, только что стоял на четвереньках в мёрзлой тележной соломе, силясь непослушными пальцами развязать узелок бечевы со складнем на груди поручика Робсона. А тут как нелёгкая подхватила, – просто прыгнул куда-то вслед лихача, и уже оказался на закорках у немца. Только в нос ударил ядрёный смрад перегара и нелепый дух «розовой воды»: это улан извернулся и орал что-то благим матом в лицо капитана, вырываясь из-под его локтя, – уже с трезвым ужасом в белых глазах.

Со свёрнутой шеей улетел немец куда-то с глаз Николая под копыта своего же скакуна, а вот палаш его, притороченный ножнами к луке седла, остался. И хоть не было у пехотного капитана никакой иной практики в кавалерийской рубке, кроме как в битве с тыквами на огороде по малолетству, да так неистово махал он тем палашом, что германскому разъезду, по-своему, и повезло даже. Прянули от него уланы за ворота раньше, чем во дворе поднялся должный переполох. Только одного и выбили из седла чуть запоздавшие пули вахмистра Борща.

Тогда-то без слов, раз переглянувшись, познакомились и прониклись обоюдным доверием капитан Н.А. Иванов и вахмистр Григорий Борщ. И поскольку вся баталия развернулась на глазах слегка оторопевшего полковника Кривицкого, что вышел на крыльцо потемневшего бревенчатого «штаба» как раз, чтоб в очередной раз распорядиться об его эвакуации, то он сразу же и сообразил: «Вот, кто и эти ошмётки, с которыми возиться ни времени нет, ни желания, в чувство приведёт. С ними же и боевую задачу выполнит…» Узнал полковник, командир остатков дивизии, капитана Иванова – не раз представлял его командир 114-го полка как первейшего своего помощника: «Иной раз вместо полковой артиллерии посылаю».

А задачу исполнить следовало нехитрую, но мало вдохновляющую, – вернуться назад, в полымя, из коего только вырвались, и помереть почти что наверняка, дав штабу и остаткам дивизии уйти в отрыв, на манящий звук далёкой канонады. Вот только всё более и более глухой, удаляющейся от прочерченной в последний раз линии обороны Сибирского корпуса. Не иначе как соседи, отступившие десять дней назад, так безостановочно и катятся по Мазурским болотам вспять, в Россию…

Полковник Кривицкий очнулся, вновь увидев перед собой капитана Иванова. На этот раз уже застёгнутого на все крючки шинели, прожжённой по подолу, с фуражкой, надвинутой на глаза цвета серого сукна. Шинельного серого сукна.

– Патроны? – запоздало переспросил полковник.

– …И гранаты, и пулемётные цинки, ваше высокоблагородие, – присовокупил к уже сказанному, да не расслышанному полковником, капитан от гвардии Николай Иванов.

– Да где же их, мать их… – чуть не вырвалось у полковника с заскорузлой досадой. – Что начальник по обеспечению говорит?

– То же, что и вы, господин полковник, – безо всякого пиетета и даже равнодушно как-то заметил капитан. – Матушку поминает.

Кривицкий поморщился, пытаясь спрятать за понимающей полуулыбкой всё более затвердевающее чувство такого же, как и у капитана, смертельного безразличия: «Сил нет. Десять дней изматывающей беспрерывной обороны и бессмысленных контратак силами, которых даже счесть невозможно, которые собираются, вот так, мимоходом, чуть ли не случайно из остатков дивизии. И так же пропадают в вареве адского котла окружения…»

– Скажите Сергею Павловичу, я распорядился, чтобы дали от взвода охраны штаба всё, что только можно.

«Всё что можно было» оказалось двумя коробами со снаряжёнными пулемётными лентами для станкового «максима» и дюжиной гранат системы Рдутловского, да с пригоршней патронов на каждый винтовочный ствол. С этим сводная полурота капитана Николая Иванова и ушла перегородить грудью единственную тут просеку заброшенного, должно быть, с Екатерининских времён почтового тракта.

Последним, сомнамбулически удерживая трёхлинейку под локтем, увязался следом за полуротой подпрапорщик с детским лицом, запятнанным чужой кровью, – хоть его уже и не звал никто, ни на помощь боевую, ни на согласие не надеясь.

В кабинете С.Д. Сазонова

Алексей Иванов ждал аудиенции недолго. Мог и совсем не ждать – все переговоры (разве что за очень редким исключением встреч с представителями царской фамилии) не утаивались от руководителя внешней разведки. Но статский советник предпочитал разговаривать совсем без посторонних, сколь бы высокие посты они ни занимали в правительстве, Государственной думе или, тем более, при дворе, особенно в группировке вокруг Александры Федоровны и её «старца». Сам министр иностранных дел – человек, которому по-настоящему доверял Иванов, должен был решать, с кем следует и следует ли с кем делиться информацией, которую приносил ему Алексей Иванович Иванов. Поэтому статский советник подождал, пока Гучков с Милюковым покинут кабинет Сазонова.

Сергей Дмитриевич помимо хронической озабоченности выглядел как человек, достаточно успешно проведший некую сложную комбинацию. Какую именно, Алексей Иванович мог только предположить, но сейчас его занимало другое. Он хотел предпринять ещё одну попытку убедить министра и через него воздействовать на императора и, главное, командование, с целью превратить демонстрационную подготовку десанта из Одессы на Румелийский полуостров в реальную. Получить необходимые подкрепления, осуществить десант и решительно двинуться на Константинополь.

Сазонов терпеливо выслушал резоны Иванова – отнюдь не главного военного стратега, но человека, располагающего свежей информацией и обладающего изрядным аналитическим умом. О том, что фон Сандерс уже бросил последнюю резервную дивизию против десанта союзников и турки намертво завязли в боях с австралийско-новозеландским корпусом. Что остатки Второй и Третьей турецких армий никоим образом не успеют на защиту столицы Османской империи, даже если оставят позиции в Месопотамии и на Кавказе в день высадки российского десанта и двинутся форсированным маршем через весь Анатолийский полуостров. Что Константинопольская гвардия – защитница Чаталджинских укрепленных линий – далеко ещё не восстановилась после смертельной зимы у Сарыкамыша.

Выслушал и сказал только:

– Алексеев не даст снять с австрийских и немецких фронтов ни четыре, ни даже одной дивизии. Сам знаешь, что там сейчас за обстановка.

– Но Энвер сразу же запросит помощи у своих союзников, – попытался возразить статский советник. – И ему не откажут: и немцы, и австрийцы понимают, что значит овладение Проливами. А значит, им станет не до наступления на восточных фронтах.

– Гладко было на бумаге… Нет, ни Верховный, ни Алексеев не пойдут на такой риск. Тем более что ни болгары в очередной раз, ни греки теперь – нам не друзья. А одни черноморцы…