Штормовое предупреждение

Штормовое предупреждение
Юрий Яковлевич Иваниченко

Елена Юрьевна Иваниченко

Военные приключения (Вече)
В этой книге рассказывается о первых годах становления советской разведки и контрразведки, столь много сделавших для выживания страны во враждебном окружении. Главный герой – товарищ и соратник знаменитого Артузова, – работая по заданию ИНО ВЧК, участвует в сложных и опасных чекистских операциях начала двадцатых годов. Напряжённый сюжет, основанный на недавно рассекреченных документах, привлечёт внимание всех любителей приключенческой литературы.

Юрий Иваниченко, Елена Иваниченко

Штормовое предупреждение

Первым чекистам посвящается

© Иваниченко Ю.Я., Иваниченко Е.Ю., 2019

© ООО «Издательство «Вече», 2019

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019

Сайт издательства www.veche.ru

Пролог

…во мгле ненастной

Земле несущий динамит.

Да, это строки из пророческого стихотворения Александра Блока «Авиатор», написанного в 1910–1912 годах. Настоящая большая война, в которую была втянута Россия, война, которая едва не погубила её, началась только спустя два года. Многие из тех, кто пережил первые, ещё не частые бомбардировки, вспоминали эти строки, хотя именно «ночных летунов» было немного даже у самых наших лютых и самых поначалу продвинутых в техническом оснащении врагов – у немцев.

Вспоминал эти строки и я, и не раз, хотя и не в то роковое майское утро 1915 года. Ведь «мгла ненастная» бывает и утром, и днём…

А в то майское утро мы собрались всей нашей маленькой семьёй – родители и мы с Варей, младшей сестрой, – у себя, в прадедовском доме на окраине Юньков.

Фронт глухо погромыхивал за три десятка вёрст на запад от нашего села, сразу за чудным городком Поставы, в котором я учился в подготовительном классе до переезда в Санкт-Петербург. А сюда, в Юньки, война не докатывалась и, надеялись мы, уже и не дойдёт. Во всяком случае, в два предыдущих дня, на удивление тёплые и солнечные – это после хмурого и холодного, и сплошь каменного Петрограда, – мы наслаждались покоем в окружении зелени и цветения. И неспешными разговорами, не подстёгнутыми и не оборванными столичной спешкой.

Допоздна мы засиживались на веранде с отцом, врачом по новейшей специализации – рентгенологом, а по жизни – аматором[1 - Любителем.] модных научно-технических дисциплин: волновой оптики и радиотехники. Это четырьмя годами ранее определило во многом мой выбор факультета в Политехническом. Обсуждали мы научные успехи, но больше военные проблемы англичан и французов – всё же наши союзники! – и заканчивалось это, когда голос мамы звал: «Стёпа, пожалей Алёшкину голову, спать пора!» Нам выпала всего неделя – больше отцу, по военному времени, не отпускали, да и мне не следовало надолго исчезать с занятий. Хотя отец мне давал едва ли не больше, чем некоторые наши профессора и приват-доценты, уступая им разве что в систематичности изложения…

Третье утро долго не начиналось: свет утреннего солнца, служившего нам побудкой, едва-едва проникал сквозь густой туман. Такое бывало и весной, и осенью в этом болотистом краю, благо хоть дул тёплый западный ветер.

Пока мама с Варей хлопотали с завтраком, а отец, ворча, что из-за этого тумана приходится лишний раз жечь керосин, возился у себя в комнате, я убежал на торфяной луг: отмахать утреннюю гимнастику и окунуться в прохладную, но уже не совсем холодную Лучайку. Помню, нырнул с открытыми глазами, в янтарных сумерках разглядел пару краснопёрых плотвичек и коричневую плоскую ленту пиявки, косо поднимающуюся от дна, и быстро – холодно всё же! – выбрался на берег. И только когда вытерся холщовым полотенцем и вытряхнул воду из ушей, заметил, что туман стал редеть, и услышал откуда-то издали и сверху рокот нескольких моторов.

Ближний наш аэродром располагался неподалёку, мы его и возню людей в комбинезонах или военной форме у полудюжины истребителей С-16 Сикорского видели слева у дороги в Юньки. Аэропланы пролетали над нами и удалялись в сторону Постав, в сторону фронта – и вчера, и позавчера, в ясные дни. Но когда они могли взлететь в таком густом тумане – и как они найдут, возвращаясь, свой аэродром?

Это – первое, что пришло мне в голову. А чуть позже я осознал, что звук моторов – другой. Не такой, как свистящий треск ротативных «гномов» наших истребителей. Более низкий, рокочущий…

Ещё не осознавая до конца, что летят немецкие бомбардировщики, я поспешно одевался, чтобы бежать к дому. И в это время туман совсем поредел, и я увидел и узнал две тройки двухмоторных бипланов, плывущих с запада на высоте много полторы версты. AEG G-III, их невозможно не узнать по угловатым моторам, едва не упирающимся в верхнее крыло, двойным шасси и характерному хвостовому оперению – в университетских аудиториях регулярно появлялись брошюрки «Знай своего врага» с раскрашенными картинками.

Вражеские аэропланы летели, невидимые над слоем тумана, стелющегося по самой земле – а теперь туман поредел, и они заметят наш аэродром с прикованными к земле истребителями. И наши отчаянные летуны не успеют взлететь – их С-16 будут просечены осколками и пулями…

Это будет у аэродрома пятью минутами позже – разрывы бомб и треск пулемётов, «парабеллумов» с немецких аэропланов и «максимов» наших зенитчиков. Но прямо сейчас замыкающий крестоносный бомбардировщик ещё снизился и сбросил на наш приметный дом две бомбы.

Наверное, небольшие бомбы: я был уже в полусотне шагов, когда они лопнули, одна – в середине дома и вторая у самой веранды, а осколки до меня не долетели. Только чуть толкнула в грудь взрывная волна.

Наверное, небольшие бомбы; но вырвало, выбило наружу окна и двери, и дом загорелся, и через минуту-другую я вытаскивал из пожара ещё тёплые тела самых дорогих для меня людей на свете…

Я возненавидел тевтонов.

Навсегда и не рассуждая, не разделяя на хороших и плохих, со всею их наукой убивать и просто наукой, если они ещё как-то разделяются. Со всею их хвалёной музыкой и лживой философией, напыщенным Гёте и безумным Ницше, с их омерзительной речью и такою же уверенностью в своём превосходстве.

А ещё от боли и отчаяния вдруг появилась в моей голове система. От боли и отчаяния, порождённых осознанием того, что проклятые немецкие бомбовозы перелетели линию фронта и пролетели десятки вёрст над нашей землёй в досягаемости не то что для пушечного, а ружейного и пулемётного огня. Пролетели досягаемые для огня, но не увиденные из-за тумана. Пролетели безнаказанными, не ссаженными с неба нашими стрелками и артиллеристами, не перехваченными нашими истребителями.

И вдруг я понял, как можно увидеть крылатого врага издалека и всегда, в любую погоду. Понял, что сквозь туман и облака, в самую непроглядную ночь, в дождь и вьюгу от металла их аэропланов отразятся радиоволны. Только короткие, очень короткие волны, потому что длинные – об этом говорил мне отец, – их попросту обогнут, не заметив. Послать им навстречу короткую волну – и уловить отражённую. И по времени задержки угадать удалённость. И зная, куда послана волна и откуда пришло отражение, узнать направление…

И сразу же я понял, что сейчас это сделать ещё нельзя, но непременно станет возможным, и приближение этой возможности станет главным для меня. Но только не сейчас, потому что враг – рядом и ничего не надо ожидать и приближать, а надо взяться за простое смертоносное оружие и идти в бой.

Через три дня, схоронив родных на Юньковском сельском кладбище, я вернулся в Петроград. Выписался из университета, простился с лучшим и единственным своим другом, Артуром Фраучи, и подал документы на ускоренные офицерские курсы. В лётчики меня не взяли, да я особо и не стремился: слишком долгая подготовка. А подготовка пехотных младших командиров – самая быстрая и лучшая возможность встретиться с врагом лицом к лицу. И я четверть года осваивал нехитрые пехотные приёмы и правила – в то время, пока идея обрастала в моей голове деталями и подробностями.

Но делиться этой придумкой, тем паче сообщать о ней в Техническое управление армии, не было никакого смысла. Просто прожекты, не подкрепленные техническим обоснованием, никому не были нужны. А достаточно мощных генераторов и усилителей нужных частот не было – я старательно читал на курсах, а затем выписывал на полевую почту профильные тематические обзоры.

И схема сличения прямого и отраженного сигналов для определения дистанции никак мне не давалась, даже безотносительно к элементной своей базе. Я уже чётко представлял, что прямой и отражённый сигналы надо выводить на экран осциллографа, и по расстоянию между отметками судить о расстоянии до аэроплана. Но как это сделать, как совместить с развёрткой, придуманной Леонидом Мандельштамом, не мог решить. Зато знал, что первый настоящий прибор, созданный Леонидом Исаковичем, пригоден только для малых частот, то есть для длинных волн, а усовершенствованием его у нас никто не занимается: во время войны – другие приоритеты, сейчас важнее всего аппаратура связи. Не до перспективных разработок сейчас и французам: им бы выстоять. О немцах я не хотел и думать. А вот англичане… их страна богаче и не так истерзана войной. У них можно поработать, когда мы победим.

В победе я и миллионы моих соотечественников не сомневались. А через что придётся пройти на пути к победе в первой («империалистической») и в последующей (Гражданской) войнах, сколько крови прольётся на русскую землю, никто даже не предполагал…

А ещё до второго решительного и, надеюсь, окончательного перелома в убеждениях, и последующего за этим – перелома в судьбе, – мне пришлось вплотную столкнуться с разведкой и контрразведкой. Можно сказать, я получил первый наглядный урок, который пригождался в последующие годы намного чаще, чем мне бы того хотелось. Произошло это осенью всё того же года.

Зри в корень

Первое моё разведывательное – точнее, контрразведывательное – дело возникло как следствие инициативы. Моей инициативы или скорее предположения.

После выписки из госпиталя, где мне достаточно быстро залечили два сквозных пулевых ранения, полученных, в дополнение к первому «Георгию», за успешную разведку боем, прикомандировали меня к узлу армейской связи в Баранове. Неслучайно прикомандировали: в кадрах нашей 8-й армии подняли моё тощенькое личное дело и сообразили, что армейский подпоручик, но без пяти минут инженер-электротехник, с большей пользой долечиваться будет, служа Русской армии по цивильной специальности, нежели где-то в учебной части запасного полка или просто в тылу.

Узел армейской связи был оборудован достаточно прилично. Здесь стояли две новых радиостанции английского производства, основной и дублирующий аппараты искрового радиотелеграфа, три телеграфных аппарата Юза, аппарат Бодо и телефонный коммутатор.

На пятом дежурстве, когда меня уже совершенно перестали воспринимать как пришлого и новичка, мне уже поручили обслуживать «верхний» аппарат на прямой линии спецсвязи (со Ставкой в Могилеве и Петербургом), стоящий в отдельной комнате. Как положено – с охраной, с выделенными шифровальщиками и ремингтонистами. Замечательный контраст с нелепицей и разболтанностью, которые процветают в строевых частях, и которые я успел вкусить за полгода до госпиталя.

Линия спецсвязи проходила дальше на юг, как несложно было догадаться, – к Одессе, Севастополю и Тифлису. Точный маршрут её прохождения составлял государственный и военный секрет в куда большей степени, чем кодировка адресатов или шифровальные блокноты, которые развозились ежемесячно фельдкурьерами. Собственно, маршрут её меня и не интересовал, пока…

Пока наше наступление на участке, где никаких серьёзных сил противника не предполагалось, не натолкнулось на мощное сопротивление и убийственный артиллерийский огонь немцев. Никаких немцев здесь не предполагалось вообще, а от прежнего нашего основного противника, австрияков, никак не ожидалось ни такой сильной артиллерии, ни такой умелой и упорной пехоты. Наступление, то есть попытка нашего наступления, обернулась большой кровью. И больше всего растрепали полк, в котором я начинал и заканчивал недолгую свою фронтовую службу, в котором обрёл много друзей и ещё больше – разочарований. Мой полк.

Три дня гремела, ненадолго ослабевая, канонада, пока поднимали, срывая голоса, свои роты поручики – и пока подпоручики, а то и прапорщики, а то и унтера – уводили остатки этих рот, остатки мужиков в перепачканных грязью и кровью мундирах на исходные, в свои траншеи. Оставляя в воронках и разбитых траншеях первой линии вражеских окопов, или просто на поле между первой и второй линиями, старших по званию и таких же, только иссечённых свинцом и сталью, хлеборобов и разночинцев, тружеников и мечтателей…

Отголоски канонады хорошо были слышны и у нас, на узле связи. Но они не перекрывали писк морзянки и неумолчный стрекот телеграфных аппаратов. Суть происходящего стала понятна по первым же донесениям. Не только мне, естественно, – прежде всего штабу армии.

Но какое-то время сам Алексей Алексеевич и его начштаба, похоже, ещё надеялись, что у германских артиллеристов боезапас истощится, «зольдатен унд официрен» поредеют, а резервы не успеют подойти. Но радиоперехват – моя основная обязанность с тех самых пор, как выяснилось, что я умею читать немецкую морзянку и расшифровывать их простенькие коды, и оценили уровень моего немецкого, – эти упования развеял. Ещё, правда, оставалась надежда, что германцы дают в эфир дезинформацию, преувеличивая свои возможности. Эта надежда обошлась новыми сотнями потерь на обходных направлениях и полным исчерпанием запасов у наших артиллеристов в неравной контрбатарейной борьбе.

Вот тогда штабс-капитан Терехов, начальник нашего узла связи, изволили обратить внимание на мои рапорты и расшифровки. А поручику Васенину, ответственному за ведение журналов входящих-исходящих телефонограмм и телетайпограмм, пришла в голову логичная идея сопоставить даты директив от штаба фронта и наших приказов командирам дивизий и корпусов, с моими расшифровками.

Вывод был однозначный и печальный: немцы получили доступ к линии нашей секретной связи. По крайней мере, к участку, связывающему командование Юго-Западным фронтом с нашей армией. Всего-то полторы сотни километров.