Штормовое предупреждение

Доклад в штаб Терехов только обозначил, поручив основную часть мне.

Решение в штабе 8-й армии было принято быстро и по-военному: Контрразведывательному отделению приказали немедленно разобраться, устранить и доложить. А меня временно прикомандировали к КРО. Как специалиста.

Не могу не признать, что, по крайней мере, в одном жандармском управлении, в ВЖУ, ответственном за тылы нашей армии, служил настоящий профессионал. Не начальник этого управления и даже не его заместитель (полковник Мезенцев и жандармерии ротмистр Осипов находились во Львове), а их штаб-адъютант, тоже жандармерии ротмистр Андрей Русаков.

Вот от него я и получил уроки, которые впоследствии пригождались мне куда как чаще, чем хотелось.

Прежде всего, ротмистр выделил все населённые пункты по трассе прохождения кабеля связи от городка Броды, границы нашей ответственности, до ближних армейских тылов, где посторонних вычисляют и вылавливают немедленно. Используя непререкаемый авторитет Временного жандармского управления, ротмистр получил копию карты кабельных линий связи, в том числе и секретных.

А в Бродах располагалось закрытое разветвление кабельных линий, и по одному из плеч проходила наша коммуникация со штабом фронта. Сама заглублённая камера, где соединялись и разветвлялись кабели связи, находилась под круглосуточной охраной. Да и осмотр, доверенный мне и Догилеву, поручику из нашего контрразведывательного отделения, показал, что туда никто давно не проникал, и никаких посторонних подключений нет.

Предстояло теперь проследить всё немалое плечо кабеля от Брод до наших ближних тылов. Но ротмистр Русаков начал не с поездки по трассе, а с анализа донесений обо всех происшествиях в расположенных там городах и сёлах. Таких оказалось немало, а из них Русаков выделил четыре, связанные с ведением топографических и земляных работ, и пропажей или смертью трёх человек, в том числе мальчишки-разносчика Петрика Шпонько, который накануне исчезновения рассказывал дружкам, что герои фильмов в передвижном синематографе разговаривают по ночам на птичьем языке.

Мы уже к тому времени отметили, что на территории, поднадзорной ВЖУ, объявился некий передвижной синематограф с причитающимся случаю названием «Иллюзион Биоскоп». А я как-то сразу сообразил, что «птичьим языком» мальчишке из подольского захолустья мог показаться быстрый щебет морзянки.

Тут начальник Бродовского пункта жандармерии, участник нашего расследования, встрепенулся:

– Так этот «Иллюзион» теперь в Мизоче. Это совсем недалеко отсюда. Но на здешней земле вроде ничего такого не происходило, а это шапито уже вторую неделю как в Мизоче.

– А что этот Мизоч? Хлебное место? – спросил ротмистр.

– Да какое там! – отмахнулся жандарм. – Убогий городишко, прости господи, не знаю, как чем там и живы.

Ротмистр Русаков будто и ждал этих слов и подхватил:

– Там публики и на три сеанса не наберётся, не так ли?

– Совершенно точно, ваше благородие, – подтвердил Савицкий, начальник Бродовского жандармского пункта.

– Едем в Мизоч, – распорядился жандармский ротмистр. А уже в авто, под стрёкот мотора, сказал: – Так чем нас более всего побеспокоил этот «скитающийся Люмьер»?

– Известно чем, – опередил мой ответ Догилев. – Три покойника или без вести пропавших по пути гастролей этого «Иллюзиона». И все тем или иным боком связаны с этим шапито.

– Куда любопытнее мне стало, – усмехнулся Русаков, – что этот «кровавый», прости Господи, аттракцион путешествует, ничуть не придерживаясь соображений финансовой выгоды.

– Весьма интересно, – согласился Догилев. – Хотя и мне приходил в голову вопрос, на чём в действительности зарабатывает со своим балаганом хозяин. Но я склонялся к предположению о контрабанде или ещё каких-то нарушениях режима. А чем вы руководствовались, позвольте полюбопытствовать?

– Наблюдениями над местным населением. – Ротмистр пригладил усы. – Три четверти обывателей здесь неграмотные вообще, а остальные читают кто по-немецки, кто по-польски или малороссийски, а русским владеют единицы. Ну а фильмы – с русскими титрами, других цензура не допускает. Кто к нему пойдёт на второй-третий сеанс? Нормальный прокатчик не мог этого не знать заранее и не сунулся бы сюда.

…Вход в подземелье нашёл сам ротмистр. Ещё раз придирчиво осмотрелся в шатре, затем выбрался наружу, чуть помедлил и направился к будке кассы, сборной клетушке с откидным столиком. А перед ней – тамбур.

Квадрат дощатого настила в тамбуре и был искомым люком. Под люком темнел колодец полуторасаженной глубины, на полфута забросанный бумажным хламом. Из колодца вёл подземный ход, высокий, так что можно было идти, не пригибаясь. На глинистых стенах в большой камере, которой заканчивался подземный ход, не было ничего, кроме крючьев для керосиновых ламп, ниш – одной над другой, да полотнища, пришпиленного к стене проволочными скрепами.

Справа и слева на прорезиненное полотнище выползали чёрные каучуковые змеи кабелей. Посередине оба они были аккуратно обструганы, точно карандаши, до ленточной стальной оплётки. Далее виднелась коричневатая от пропитки бумага, свисали разлохмаченные нити ещё одной изоляции – и так до собственно медных жил, до проводов. К которым, судя по густой штриховке царапин на них, цеплялись так называемые «крокодильчики» – клеммы подслушивающего устройства.

– Так это, выходит, подключение к нашему телеграфному кабелю? – только и спросил поручик Догилев.

– Проще сказать, подключение непрошеного телеграфного аппарата на приёме, – похлопал ротмистр ладонью по дубовой полке верхней ниши.

На ней и были вырезаны пазы и ячейки, – для крепежей, судя по размерам, телеграфного аппарата Клопфера, бобин с лентой. На полочке в нижней нише тоже был вырез размером с портативный «ундервуд». Я прикинул – скорее всего, для криптографической машинки.

– Едем в штаб, – подвёл Андрей Маркович итог. – Дело серьёзнее, чем я даже думал. Поднимаем тревогу – может, ещё удастся перехватить шпионов. И выяснить, кто их предупредил о нашем розыске. Боюсь, мало нам, сыскным псам, будет радости принести этакую дичь господам генералам. Тут надо делиться. И боюсь, что не только благодарственным сахарком, но и пинками под хвост…

…Больше мы с ротмистром Русаковым не встречались. Даже не знаю, пережил ли он смутные времена, когда жандармов отстреливали только за мундир, не разбирая ни направление работы, ни уровень профессионализма, ни реальные политические симпатии.

С поручиком, затем со штабс-капитаном Николаем Догилевым я тоже не встречался, хотя его визу на моих документах о переводах во всё более значительные службы, и так до штаба генерала Деникина в бытность Антона Ивановича командующим Юго-Западным фронтом, я узнавал. Последним его участием в моей судьбе стал рапорт о непригодности использования меня в частях демократической армии новой России, как отъявленного монархиста и противника Февральской революции.

Первое никоим образом не соответствовало действительности, второе же требовало существенных уточнений. Но рапорт, сохранённый в документах Белого движения, исполнил в своё время положительную функцию.

А вот сам штабс-капитан ничего не достиг и не исполнил: получил пулю при попытке остановить полуроту дезертиров, весьма радикально среагировавших на риторику февральских лидеров.

Перемена участи

Мне же лето 1917 года подарило несколько примечательных событий и встреч. Началось всё, правда, ещё весной и весьма драматично: германские аэропланы пролетели к ближним тылам нашей армии, обогнув расположение противосамолётной артиллерийской батареи, и сбросили бомбы на квартал, где располагался ещё за два дня до того штаб. Сработала их разведка, да с некоторым опозданием. Частичным опозданием, увы: наш пункт связи, который к тому времени ещё не успел поменять диспозицию, попал под бомбардировку.

Потери наши, правда, оказались невелики – разбит один аппарат Морзе и ранено двое офицеров. Я – в их числе. И в Курском военном госпитале, куда меня направили на излечение, меня нашло письмо от Артура Фраучи, самого моего близкого приятеля по Петроградскому Петровскому политехническому институту.

Почта ещё работала исправно и после третьего письма, совпавшего со временем моей выписки на долечивание в домашних условиях, состоялась наша встреча.

Мне, честно говоря, поначалу было не совсем понятно, почему Артур променял важную для воюющей России работу проектировщика в Металлургическом бюро профессора Грум-Гржимайло на службу в Управлении по демобилизации армии и флота. Ни в его квалификации – он, золотой медалист, окончил с отличием отделение Политехнического института имени Петра Великого, – ни в патриотизме его, россиянина во втором поколении, я не сомневался. Но сам для себя нашёл объяснения.

Сначала то, что деятельная натура сына швейцарского итальянца и эстляндки требовала результатов более скорых и наглядных, чем долгие металлографические исследования.

А позже, когда мы проработали бок о бок в Управлении по демобилизации в бурлящем котле донельзя политизированного Петербурга и во время выездов в губернские комиссии, нашлось ещё и другое объяснение. То, в котором я уверен и по сей день.

Политические симпатии, которыми Артур щедро делился со мною в годы студенческой дружбы, теперь переросли в его душе в настоящие убеждения.

И вскоре перешли и ко мне.

…А во второй половине декабря я возвратился на службу в армию, – насколько это ещё можно было назвать армией. Раскол страны на несколько больших масс – я не называл их классами, как это делал шурин Артура, большевик Кедров, – накатил и на армию. За много полгода между моим ранением и возвращением в строй она совершенно преобразилась. Живописать сие не стану – без меня перьев найдётся достаточно, – тем более, что собственно мою службу, армейскую связь, прибежище технических специалистов, перемены затронули в наименьшей степени.

Перемены же во мне самом и вовсе афишировать не следовало. Хотя, по совету Артура, моего однокашника, более опытного в подпольной работе, в новые, советские документы мне вписали уже другую фамилию. Я сам её себе придумал – «Юньковский», от названия села Юньки, которое с давних, чуть ли не Елизаветинских времен, было родовым поместьем моих предков. Села, на окраине которого стояли кованые чёрные кресты над могилами матери, отца и сестрёнки и где до сих пор, наверное, зияли провалы в кровле родительского дома, в который я никогда не вернусь. Только записали мою новую фамилию неправильно, на слух – получилось «Янковский». А позже как-то потеряли букву «к», и получилось очень конспиративно – Яновский.

Оперативный отдел ВЧК в эти дни только формировался, Иностранный отдел как структура ещё не существовал, хотя уже создавалась сеть зарубежной агентуры – при самом активном участии Артура, уже называющего себя Артузовым. Несколько человек из «первого призыва», кстати, отобранные лично им, полиглотом и умником, успешно проработали три и даже четыре десятка лет.

Что касается лично меня, то решение, принятое на уровне Менжинского, звучало примерно так: пока работать здесь, в России, но с перспективой заброски на Запад.

«Только не в Германию», – в тот момент подумал я, хотя и знание немецкого языка, и мой внешний типаж как бы предполагали это направление.

Наверное, большинство из тех, кто пережил фронтовые, да и морские столкновения с тевтонами, меня понимают, а уж те, кто потерял от их рук близких своих, – так понимают наверняка.

…Мне следовало соблюдать внешний политический нейтралитет, не показывая ни армейскому начальству, вплоть до последнего моего места службы в Добровольческой армии, ни всевозможным Советам, включая преимущественно эсеровские, а то и большевистские по составу, на что направлена действительная моя работа.

В сущности, соблюдать это было несложно. Любым сколь-нибудь крупным воинским формированиям требовалась нормальная – не на уровне вестовых, – связь, особенно в условиях мобильной войны, когда не было сплошной линии фронта, разве что на отдельных участках, например под Царицыным или на Перекопе. Все командиры, начальники и атаманы понимали это. А если не понимали, то быстро и почти всегда бесславно канули в небытие вместе со своими формированиями. Так что специалисты по связи требовались всем – и многим из них, в том числе и мне, прощались уклоны от новых веяний. И уж, во всяком случае, не требовалось бурных проявлений корпоративного патриотизма.

Положение старшего, а затем и главного офицера-связиста давало мне возможность читать все донесения, работать на любом из наших, импортных и даже трофейных аппаратов и в любое время суток. Тем более, что я зарекомендовал себя специалистом по перехвату радиотелеграфных и радиосообщений, их расшифровке и интерпретации. Старшим командирам это помогало в оперативном планировании (воевать, до начала двадцатого года, приходилось не только и не столько с Красной армией), а мне – входить в доверие и успешно передавать своим всё, что хоть в малой доле, но способствовало удачным боевым действиям.

Конечно, не всё там, на фронтах (кстати, фронта как такового, со сплошными линиями окопов и заграждений, до средины двадцатого, когда загнали Вооруженные силы Юга России в Крым, почти что не бывало) и театрах военных действий, получалось так, как было запланировано здесь, и какие принимались контрмеры «там», у наших.