Сцены из нашего прошлого

Филимон пожал плечами, словно поясняя: «Я тут только послушное оружие».

На самом же деле именно Филимон в осуществлении задуманного им плана отправил к Блюму слугу, который на словах передал ему, что его по срочному делу ждут у Берга. Блюм явился так быстро, как только мог. И конечно, он не был болен. Абашев намеренно разыгрывал комедию.

– А мы с господином Бергом вас как раз ожидали, не правда ли, дорогой друг? – последнее относилось к Бергу.

Берг поморщился, но ничего не ответил. Ему не хотелось говорить с Блюмом в присутствии посторонних. Однако же и дело требовало безотлагательных мер. И Берг решился. Он шагнул к нему и произнес:

– Как замечательно, что вы приехали, господин Блюм. Как нельзя вовремя!

Блюм уставился на него выпученными глазами:

– Вовремя, вы сказали вовремя? Я приехал, потому что вы сами за мною посылали! Мне было сказано, что меня ожидают по важному делу в доме господина Берга.

У Берга открылся рот, но тут в разговор снова вступил князь Алексей. Он подошел к советнику, обнял его панибратски за плечи и заявил:

– Все верно, господин Блюм, вас ждут по важному делу в этом доме, тут вы не ошиблись, не так ли, господин Берг?

– Я, то есть, да… – промямлил Берг. – Я ни за кем не посылал.

– За ним послал я, – сказал князь Алексей с очаровательной улыбкой.

– Вы? Да как вы посмели?!

– Разве не вы пять минут назад хотели доказать мне нечто очень важное, и для этого хотели воспользоваться знаниями господина Блюма? «Как нельзя кстати!» – воскликнули вы. Я еще с утра подумал то же самое, а поскольку все равно собирался зайти к вам, то вызвал Блюма. Заблаговременно. Пожалуйста, пусть теперь господин Блюм подтвердит, что вы не крали денег вашей воспитанницы и не собирались обманным путем принудить ее выйти за вас. Вы для этого его хотели? Держу пари, что он скажет совершенно обратное, – промолвил князь Алексей незаметно вкладывая Блюму в руку кошелек с вышитой эмблемой Абашевых.

– Боже мой, кто кого тут водит за нос? Да тут все в заговоре! – воскликнул Берг. – Я погиб.

– Вы, ваша милость, бледны как смерть, – вставил Филимон, стоявший все это время у двери.

– Ну так что же, господин Блюм? – вопрошал Абашев, – Извольте отвечать, как на духу.

– Что? Что? – воскликнул Блюм. – Я явился, потому что меня пригласили.

– Это мы уже слышали, дальше, дальше!

Берг повернулся к Блюму:

– Только одно слово, скажите, что все произнесенное здесь этим человеком клевета!

– Клевета? – озадаченно проговорил Блюм.

– Вы же слышали грязные речи про Анастасию Павловну и про растраченные деньги.

Блюм взглянул на князя Алексея, тот ободряюще склонил голову и глазами указал на кошелек, который Блюм ловко спрятал в карман.

– Смелее, друг мой, каково ваше мнение? Клевета ли это или нет?

– Я… И не грех вам? Я ничего не слышал, ей-Богу, – после этого Блюм насупился и замолчал.

Сцена двигалась к зловещему финалу.

Берг при последних словах глубоко вздохнул и заморгал глазами. На лице его появилось затравленное измученное выражение. Он выглядел теперь жалким и униженным. На лбу блестели капли пота. Он шагнул к Абашеву, протягивая руку.

– Любезный сын! – начал он, смахивая несуществующую пылинку с изношенного сюртука князя Алексея. – Берите Анастасию Павловну, я согласен… Я вижу теперь, что вы благородный добрый человек… Я был не прав… Благословляю к венцу… Ты меня прости, что давеча избранил тебя, кулаком стукал… Это ведь я от избытка чувств, по-отечески, так сказать. Но только того… не шестнадцать тысяч я истратил, а ммм… скажем, пятьдесят или нет, даже не пятьдесят, а сто. Я и нечаевские капиталы спустил… все, подчистую. Но то дело старое, вы на меня не серчайте… Филимон, неси шампанского, мы с зятем шампанского хватанем! Ну, мир?

И Берг уставил на князя Алексея свои мутно-голубые глаза. Казалось он вот-вот заплачет, но вид у него при этом был ликующий.

Абашев простил ему все растраченные тысячи, женился на Настеньке, и увез ее в Петербург. Там у них родилось не то пять, не то шесть детей.

Филимон вернулся в столицу вместе с молодыми и служит у них управляющим. А Берг остался в Ревеле.

Происшествие на мызе Сыренецкой

Статская служба оказалась такой же жестокой, как и военная. И если беспощадность армейской службы еще можно было объяснить зверствами войны, когда по праву сильного творятся величайшие преступления, то объяснить бесчеловечность гражданских чиновников у господина Александра Александровича Благоева никак не получалось. Куда ни кинь, повсюду в государственных учреждениях в мирное время, в отсутствие войны, внеочередных рекрутских наборов и изъятий в пользу армии, вместо мягкосердечия и человеколюбия царили равнодушие и черствость. Вышло так, что зря господин Благоев торопился надеть судейскую мантию председателя Петербургской уголовной палаты, зря мечтал о том, какую пользу принесет он системе правосудия, каким верным слугою закона станет и как заслужит уважение товарищей и признание сограждан. Мечты его разбились о суровую действительность, словно графин с водкой, опрокинутый со стола неловким жестом подвыпившего гостя.

Год назад Россия произвела второй раздел Речи Посполитой и пухлой рукой императрицы Екатерины, в которой был крепко зажат державный жезл, присоединила к себе Подолье, Волынь и земли на востоке Полесья. В обществе при сём происходил невероятный патриотический подъем. Двести пятьдесят тысяч квадратных верст новой плодородной территории по Припяти и Западному Бугу, четыре миллиона новых жителей, способных эти земли обрабатывать и наполнять российскую казну – было от чего прийти в восторг и устраивать ежедневный праздник!

Вся передовая общественность тут же вспомнила о заслугах достойнейшего предка Екатерины – Петра Великого и принялась упоенно отмечать юбилейные даты военных походов Петра и его победы в Северной войне, за двадцать лет измотавшей страну так, что тогда ликовать о присоединении Лифляндии и Эстляндии не было никаких сил. Но прошло время, тяготы петровских походов позабылись, остались лишь приятные воспоминания о победах и приобретениях, поэтому Полтавская годовщина, Ништадтский мир, а также новый праздник под названием «воспоминание Турецкой акции» в честь бесславного Прутского похода праздновались в российском обществе с большим размахом.

В тот день, в который происходят события в нашем рассказе в Санкт-Петербурге во дворце генерал-губернатора был намечен торжественный обед по случаю годовщины взятия Шлиссельбурга. Дата была не круглая, девяносто один год минул с момента разгрызания «зело жестокого сего ореха», как отозвался о нем Петр, но российских чиновников это не смущало. Все было готово к обеду, балу и ночному фейерверку, приглашения разосланы, и почти все знатные господа и дамы подтвердили свое присутствие на вечере.

Господин Благоев был вызван в пятницу 11 октября к десяти часам утра, но не в качестве гостя, а для внушения, которое обер-полицмейстер – именно в такой должности прибывал тогдашний губернатор Петербурга Никита Иванович Рылеев – собирался ему сделать. Никита Иванович занял свой пост совсем недавно, всего месяц назад и с усиленным рвением брался за дела и вникал во все подробности, требовавшие, по его мнению, срочного личного вмешательства.

Проблема с господином Благоевым состояла в том, что он никак не хотел вынести вердикт и тем завершить дело о двойном убийстве, произошедшем в Ямбургском уезде, на мызе, владельцем которой был Алексей Ильич Чайковский. Жертвами стали сам Алексей Ильич и его старший сын Сергей Алексеевич, убийцы – трое крестьян, принадлежавших господину Чайковскому: кузнец Семан Ельесов, чухонец лютеранского закона, сын его – Андрус и Евдоким Аксенов, православного вероисповедания. Все трое признались в преступлении, совершенном к тому же при свидетелях, поэтому два важных условия для вынесения обвинения соблюдались: имелось признание подозреваемых и показания по меньшей мере десяти очевидцев дворянского и крестьянского сословия, среди которых была к тому же вдова и мать жертв Вера Ивановна Чайковская, в девичестве Козлова.

И вот при таких вводных господин Благоев уже третий месяц никак не мог кончить дело. По какой-то непонятной причине он вдруг решил, что оно не так просто, как всем кажется, что крестьяне убили по принуждению, и принудил их не кто иной, как господин Чайковский, то есть сама жертва! «Дважды два четыре, это есть факт, и факт непреложный, – объяснял Благоев, – но точно ли в нашем случае имеем два и два? А может у нас тут один и пять?» Это было слишком даже для либерала и человеколюбца, коим слыл в государственных кругах Александр Александрович Благоев. Обвинять потерпевшего, что он виноват в собственной пагубе, верх цинизма!

То было еще полбеды. Выяснилось, что господину Благоеву удалось заразить своими математическими идеями некоторых сослуживцев, которые тоже начали колебаться и высказываться за то, что крестьяне, быть может, защищались от господина Чайковского и его сына, напавших на них между прочим с пистолетом и поленьями, а душегубство совершилось случайно. Ну, тут уже другие, кто сохранял ясность ума и понимал, к чему подобные мнения могут привести, сообщили обо всех этих безобразиях вышестоящему начальству в лице губернатора Рылеева, в надежде, что возмутительным речам будет положен конец. В противном случае утверждали шептуны, если оставить это так, без внимания, в народе приключится брожение, от которого общественные устои могут быть расшатаны. А еще говорили: вы же не хотите, чтобы у нас было как во Франции, намекая на казнь слабохарактерного Людовика XVI, уступившего либералам и принявшего конституцию. Никита Иванович как во Франции ни за что не хотел, поэтому пообещал решить вопрос, не откладывая в долгий ящик, и вызвал Александра Александровича к себе на ковер, то есть во дворец. «В связи с делом Чайковских», – значилось в записке, которую привез ему прямо на службу генерал-губернаторский курьер.

Вызов был получен неделю назад, и все это время Благоев пребывал в возбужденном состоянии. Он знал приблизительно в каких словах и выражениях будет сделано внушение и пытался придумать, что бы такое ответить, чтобы выглядеть достойно, не отступая от своих принципов, и одновременно не скатываясь в бессмысленные и от того жалкие оправдания. Больше всего он боялся, что губернатор поставит ультиматум, и, хотя вероятность ультиматума была ничтожна – такое в высших эшелонах власти было не принято и считалось mauvais ton (фр. моветон – дурной тон), подчиненные без настояний должны знать, чего от них требует начальство – однако, исключать подобного не стоило.

Одиннадцатого октября господин Благоев, проведя почти бессонную ночь, проснулся рано и вышел к завтраку, еще до того, как успели накрыть стол. Невзирая на сердцебиение и боль в позвоночнике, мучивших его уже полгода и усиливавшихся от кофе и долгого сидения за письменным столом, он велел подать кофе, самый крепкий какой только можно. Он пил вторую чашку, когда слуга доложил, что пришла просительница.

– Кто такая? – осведомился господин Благоев.

– Коллежская асессорша, Чайковская Вера Ивановна, – отвечал слуга, почтительно, на один вершок склоняя голову.

У Благоева вырвался хриплый вздох раздражения, но он быстро овладел собой.

– Проси в кабинет, – произнес он как можно более сухо.

– Слушаю-с.

Вера Ивановна попыталась поцеловать его руку, протянутую для приветствия, но Александр Александрович успел отдернуть ее и, чтобы у Чайковской не было больше соблазна, заложил руку за спину. Они уже встречали ранее, когда вдова давала свидетельские показания о том, как трое крестьян убивали на ее глазах мужа и сына. В тот момент она с двумя дочерьми – у Чайковских всего было пятеро детей – находилась в кухне господского дома на мызе Сыренецкой и видела все через окно, о чем и показала следователю.

– Чем обязан? – спросил Александр Александрович, оставаясь стоять и не предлагая вдове сесть.

– Батюшка, Александр Александрович, просьба у меня к вам…