Навеки твой

Построенное еще при Сталине здание школы красовалось множеством «архитектурных излишеств». Белые полуколонны исправно поддерживали пошатнувшуюся от глобальных потрясений школьную систему, а крошечные балкончики изо всех сил пытались придать однообразию наших будней ощущение изящной легкости. Маме, которая позволяла себе мечтать даже в школе, всегда мерещилось, что по ночам на одном из этих балкончиков (каждый раз – другом) появляется боязливая Джульетта, спутавшая земли и времена, и, дрожа от бесчувственного мороза, все ждет и ждет своего заплутавшего мальчика. Они так и не встретились, потому что жизнь уже дала им другие имена и новые роли.

В школе никогда не бывало тихо, даже когда шли уроки, она утробно урчала, как недавно насытившееся чудовище, которое снова начинает ощущать признаки голода. Тех, кто попадал в его цепкие лапы, оно высасывало полностью, не давая опомниться и заметить, как скудеют с годами мозг и душа, как иссыхает сердце… Что? Уже весна? Когда же замечать, дружочек? Четыре подготовки сегодня!

Мама была исторгнута этим ненасытным организмом. Она не могла прийтись ему по вкусу, потому что слишком отличалась ото всех. Например, она никак не могла разучиться мечтать, хотя мечты ее сводились к одному: Петербург… Петербург… Каждый год у нас не хватало средств, чтобы съездить туда всей семьей, я так и не увидела маминого города. Если когда-нибудь я все же окажусь там, то вряд ли испытаю обещанную радость. К тому времени Петербург лишится мамы навсегда.

Мама не уговаривала Лэрис изменить планы, когда она зашла попрощаться. Ту звала Москва. Они с Лэрис были созданы друг для друга, обе шумные и неугомонные. Мама умирала, как, ей казалось, умирал ее город – глубокой, невидимой постороннему смертью. Может быть, дело было даже не в деньгах… Мама просто боялась вернуться туда и лишиться единственной высокой мечты. Города, в которых мы родились, прорастают в нас глубже, чем мы можем предположить, в преступной гордыне скитаясь по миру.

Задержавшись в вестибюле, я перебросилась парой фраз с гардеробщицей. Я всегда была в курсе всех семейных дел школьной «обслуги», как выражалась директор, удивленно поднимавшая брови всякий раз, когда видела меня в такой компании. Ей было не понять: среди них нет нужды постоянно доказывать, что ты – не дура. Я устала заниматься этим еще в детстве.

– Все на месте?

Я влетела в нашу «комнату для внеклассных занятий» за несколько минут до звонка. Это было непростительно: я была обязана встречать ребят, а не они меня. Сдержанное радостное мычание наполнило закуток, переоборудованный из бывшего туалета, в стены которого, видимо, на века въелся удушливый запах. Запнувшись о вздувшийся от сырости линолеум, я угодила прямо в объятия Сонечки Мамоновой, с готовностью обхватившей меня за талию. Первое время эта девчоночья привычка обниматься приводила меня в содрогание, но мама подсунула мне методику, в которой как дважды два доказывалось, что ребенку необходимо тактильное общение.

– Алешки Романова нет.

– Что с ним? Заболел? – Я постаралась ласково улыбнуться Сонечке и высвободилась. – Чья шапка на полу? Тамара, я принесла тебе книгу о собаках. Какой породы у тебя пес?

Их лица поворачивались ко мне, как подсолнухи к свету, и были столь же простодушны. Доброй волей судьбы именно в моем классе собрались самые чуткие, отзывчивые и воспитанные дети. Нет, они, конечно, и врали, и ссорились, и дрались, но когда один из мальчиков пришел после химиотерапии обритым наголо, никто в классе не бросил в его сторону ни одного насмешливого взгляда. Мне довелось видеть, как они по очереди, словно маленькие разведчики, выскакивали на переменах в коридор и предупреждали ребят из других классов. Не все понимали сразу, и тогда Алешка Романов кидался на обидчика с кулаками.

Они вступали в жизнь, крепко взявшись за руки, может быть, единственные не разъединившиеся в целой стране. И я с ужасом ждала окончания года, когда не только мне придется расстаться с ними, но и они сами, в очередной раз, будут пропущены через мясорубку так называемого «тестирования», что разделит их, пятиклашек, на «дураков» и «умных», как без стеснения говорили в школе. Какое самоуважение можно воспитать в ребенке, определив его, не так давно оторвавшегося от материнской груди, в разряд «дураков»? «Класс коррекции», – тактично поправляла мама, но я знала, что и ее передергивает от этих нововведений.

– Таким образом мы научим их только одному – легко терять друзей, – сказала она еще до болезни. – Им уже не узнать, что класс может стать настоящей семьей, как когда-то было у нас…

«Так что же с Алешкой?»

Я не стала повторять вопрос вслух, дети и без того догадывались, кто с первого класса был моим любимцем. Сначала я обратила внимание на его царское имя и поинтересовалась у Алешкиной матери, может, каким-нибудь боком…

«Если только из крепостных Романовых», – усмехнулась она и сразу расположила меня к себе.

И вправду, в Алешкиной внешности было мало аристократизма, разве что каштановые кудри, вечно растрепанные. У него было круглое, невероятно подвижное, веселое лицо, и весь он был этаким крепеньким живчиком. Разговаривая, он слегка шепелявил и слишком торопился, глотая окончания, поэтому некоторым учителям его речь казалась невнятной, но я отлично его понимала. Ему всегда было что сказать, и говорил Алешка очень грамотно. Но при этом все перемены заполнялись Алешкиными воплями, гиканьем и хохотом. Редкая драка или игра проходила без его участия. Он был нормальным, современным мальчишкой, единственным сыном в обеспеченной семье, с бабушками и дедушками. У него было все, но мне явственно виделась тайная, лермонтовская, печаль в его лукавых карих глазах, и так хотелось защитить маленького мальчика с царской фамилией от всех ветров, ждущих его впереди.

Я с сожалением подумала, что не увижу Алешку сегодня, и представила его пройдошливую физиономию на пухлой подушке, и тут меня кольнула внезапная догадка. На несколько секунд я словно оцепенела, потом кинулась к своему пальто и начала одеваться.

– Наталья Владимировна, вы куда? – протянули сразу несколько голосов.

– Сейчас уже будет звонок, пойдете в класс. Соня, вот тебе ключ, закроешь здесь. Потом отдашь, только не забудь. И скажешь, что мне срочно понадобилось вернуться домой. Я… Я утюг оставила включенным.

Они восторженно завизжали мне вслед, предвкушая беду, и я на бегу погрозила им кулаком.

Никогда раньше не приходилось мне добираться до дому бегом, и оказалось, что я живу дальше, а бегаю хуже, чем предполагала. Сердце норовило разорвать мне горло и окунуться в усыпляющий холод сугроба. Забежав в подъезд, я упала на перила, но из подвала пахнуло так, что мое сознание мигом прояснилось.

Домой я вошла уже готовой к бою и с порога громко позвала Глеба. Но вместо него появилась Лэрис, весь вид которой говорил о том, что она готова к бою не меньше меня.

– Чего ты? – неласково спросила она, теребя прядь отросших волос. – Забыла что-то?

– Позови Глеба.

– Зачем?

– Позови. Сейчас я докажу, что вся ваша затея никуда не годится.

– Тебе придется подождать, – Лэрис ничуть не встревожилась. – Недолго, буквально пару минут.

– А чем он так занят?

Не моргнув глазом Лэрис пояснила:

– Его тошнит. Он там корчится над унитазом. Если хочешь, иди к нему.

– Нет уж, спасибо. Это после вчерашнего?

– После сегодняшнего. Что ты наговорила ему? Он и так перебрал вчера, сегодня нельзя было добавлять, а после разговора с тобой он как взбесился. Теперь вот, пожалуйста!

– Ничего я ему не говорила, не сваливай на меня. Давно он этим занимается?

– Курит травку? Еще с армии. Там многие начинают.

– Какая же на Севере травка?

Лэрис наставительно произнесла:

– Травка есть везде.

Прижав палец к губам, она прислушалась и сочувственно вздохнула:

– Ишь, как выворачивает… Подожди-ка…

Она поспешно скрылась в нашем совмещенном санузле и что-то тихо сказала Глебу. Мне были видны только его босые и выразительные, как у рембрандтовского блудного сына, ступни.

Когда же Глеб, наконец, появился, на него было жалко смотреть. На бледном мокром лице по-стариковски выделялись набрякшие под глазами, покрасневшие мешки, а лоб был исполосован болезненными морщинами.

– Ты меня звала?

– Можешь подойти поближе?

Прежде чем сделать несколько шагов, Глеб скривился и прикрыл рукой рот. Он должен был бы вызвать омерзение, но его непроизвольное движение вдруг отозвалось ощущением физической неловкости, и я впервые испытала к нему подобие жалости.

– Ну и что? – спросила Лэрис, наблюдая за нами, и я услышала долгожданную тревогу в ее голосе.

– Посмотри мне в глаза.

– Может, мне еще упасть на колени?

– Вот! Я так и знала! У него же карие глаза. Как у Алешки… А у Андрея, если помнишь, были синие. Мама еще говорила, что синеглазый брюнет – это неотразимо.

– На мой взгляд, кареглазый блондин не хуже, – тотчас заспорила Лэрис. – Я же перекрасила его… Но ты права, конечно, глаза у него откровенно карие. Думаешь, я этого не заметила? Да ты меня просто недооцениваешь!

Ее переполняло ликование, причину которого я не очень понимала. Ласково обняв Глеба, она выпроводила его в комнату и уговорила лечь. Вернувшись ко мне, Лэрис возбужденно зашептала: