Навеки твой

Задержав ладонь в сантиметре от голого плеча, я кожей ощутила исходящее от Лэрис тепло. Она не улыбалась и не причмокивала во сне, и все же ее вид вызывал умиление, легонько вытесняющее обиду. Стараясь не задеть Лэрис, я выбралась из постели и, наспех одевшись, вышла из дома. Я должна была увидеть маму прежде, чем какое-либо решение перевесит чашу весов. Хотя она почти не говорила со мной, я надеялась прочесть подсказку в ее угасающих глазах, но, войдя в палату, нашла маму спящей.

Когда врачи отказались оперировать, мама недрогнувшим голосом попросила не остригать в таком случае волосы, так украшавшие ее. Это желание умереть красивой показалось мне проявлением слабости, и я испытала неловкость за человека, которым привыкла гордиться. И все же так и не осмелилась намекнуть, что истончившиеся черные пряди, разметавшиеся по больничной наволочке, уже не красили ее. Они умерли и ждали, когда мама последует за ними.

Единственно живыми казались крошечные сережки, поблескивающие в пухлых мочках ушей. Раньше мама носила длинные серьги, доставшиеся от бабушки, но несколько лет назад Андрей подарил ей эти, с фианитом, вместо бриллианта. Каждое лето он разносил телеграммы, стараясь заработать побольше, и однажды я вызвалась ему помочь. Но мне достались такие немыслимые адреса, что я попросту закопала бланки в одном укромном месте. Конечно, предварительно прочитала их все и убедилась, что ничего особенного там не было. Я со смехом призналась в этом брату, но он не рассмеялся, а пришел в ярость, обругал меня и потащил откапывать телеграммы. До темноты мы разносили их по адресам, и всюду нас облаивали цепные собаки.

«Не говори маме», – попросила я, хотя знала, что Андрей способен наорать на меня, но не расстроить ее. Для него она была идеальной женщиной…

Родившись в Петербурге и там же став литературоведом, мама была воспитана в тех традициях русской интеллигенции, что склоняли людей к самопожертвованию, самоотречению, и первым подобным актом для нее стало замужество. Случайно познакомившись с нашим будущим отцом, неизвестным поэтом из Сибири, она была настолько поражена его необузданным талантом и очевидным невежеством, что увидела свое предназначение в постоянном вытягивании этого человека из бездны мрака. С чемоданом спасательных канатов мама последовала за ним в городок, равный по величине одному из районов Петербурга. Вложить свои познания здесь было некуда, кроме обычной средней школы. Но главным делом жизни она по-прежнему считала развитие своего юного талантливого мужа.

Говорят, они весело жили в тот первый год… Из ЗАГСа, за неимением денег, они отправились не в ресторан, а в заезжий зоопарк. Молодая чета Смирновых – Владимир и Анна. В общении с животными они оказались не оригинальны: их внимание первым делом привлекли обезьяны. Они подошли к большой клетке, где размещалась семейная пара, и прочитали табличку: «Гамадрил Вовка и гамадрил Нюрка». Мама говорила, что так она не хохотала никогда в жизни.

Хотя, судя по ее рассказам, в тот год ей доводилось много смеяться. Она часто вспоминала, как однажды отец выступал перед первоклассниками с циклом детских стихов. Дело происходило в нашей школе, но не в мамином классе – она вела литературу у старших. На этот урок учительница привела своего пятилетнего сына, чтобы он тоже приобщился к поэзии. Целый час малыш просидел на первой парте, не шелохнувшись и чуть приоткрыв нежный рот. Отец, конечно, был тронут таким вниманием ребенка.

В конце выступления он, как водится, поинтересовался: есть ли вопросы? Дети засмущались, и только крошечный сын учительницы поднялся из-за парты, с мольбой вытянул ручку и попросил: «Дяденька, дай потрогать!» Отец даже слегка испугался: «Что – потрогать?» Оказалось, мальчик весь урок не сводил глаз с блестящей лысины моего отца, образовавшейся чуть ли не в девятнадцать лет. Желание ребенка было удовлетворено, а мама едва не задохнулась от смеха на последней парте. В то время она уже была беременна братом, и сидеть за партой для первоклассника было тесновато, но мама никогда не пропускала выступлений мужа, полагая, что в ее присутствии он собирается.

Благодаря маминым усилиям вышел его первый и единственный сборник, отредактированный ею с такою тщательностью, что в издательстве не сочли нужным что-либо менять. Почти одновременно с книгой появился на свет и мой брат. С самого рождения Андрей обещал быть круглым отличником, ухитрившись явиться на свет пятого числа пятого месяца пяти килограммов чистого веса. Когда ему исполнилось пять лет, отец исчез из дома, оставив записку, которую нам с братом не суждено было прочитать. Я уже не помню, плакала ли тогда мама. До гибели Андрея мне не приходилось видеть ее слез.

– Почему мы не ходим в церковь?

Ни один мой вопрос не мог застать маму врасплох.

– Потому что теперь туда ходят все.

– А раньше? Мы ведь и раньше не ходили.

Она отодвинула тетрадь с планами, которые ненавидела, и, притянув меня, усадила к себе на колени. Теперь мои глаза были на уровне ее волос, и я могла отыскивать в них приметы старости.

– Когда ушел ваш отец, я начала работать по двадцать часов в сутки, чтоб хотя бы прокормить вас. Если бы все это время я молилась Богу, вы умерли бы с голоду. Вот тебе и ответ. Ты поняла?

– Поняла. Мне тоже не верится, что нас будут наказывать еще и на том свете.

Мама беззвучно рассмеялась:

– А, вот ты о чем! Не знаю, не знаю… А вдруг все-таки накажут?

Я только помотала головой и слезла с ее колен. После смерти не будет ничего – ни прощения, ни наказания, я твердо это знала. И не могла представить что-либо страшнее этого…

…Я не встречала в жизни женщины красивее, чем наша мать. Ее темные длинные волосы всегда были распушены так, словно в лицо ей дышал никем больше не ощущаемый теплый ветер, а щеки розовели от едва сдерживаемого смеха. Казалось, она всегда смеется: глаза блестели янтарным теплом, а маленькие ноздри и подвижный рот чуть дрожали улыбкой. Она была очень высокой и тоненькой, ходила стремительно, и волосы ее всегда развевались. Маме и в голову не приходило собрать их, чтобы выглядеть, как подобает учительнице, но никто не осмеливался сделать ей замечание. Когда она начинала говорить сильным, низким голосом, по обыкновению чуть запрокинув лицо, в нем играли нотки иронии, хотя никого и никогда мама не ставила в глупое, унизительное положение.

Ученики обожали ее, звали за глаза «Этуаль», и она, без сомнения, была звездой. Дважды в год, в дни рождений, мамины подруги желали Андрею стать умным, как мать, а мне такой же красивой. Это и говорилось, и воспринималось как шутка. Никто всерьез не имел в виду, что такое возможно.

Как никто и не заметил, когда родилась в ней боль, начавшая поедать не расположенный к унынию мозг. Наверняка мама справилась бы с ней, не позволила болезни развиться, если бы летом не пришло сообщение: автобус, в котором ехали пограничники и несколько русских женщин, был обстрелян из гранатомета, найденного потом неподалеку. Андрей погиб смертью храбрых. Так написал его командир.

Но ведь он мог и ошибиться, если труп был изуродован до неузнаваемости… Я взглянула на часы и вскочила, испугавшись, что опоздаю в школу. Мама так и не открыла глаз, возвращавших ее лицу живой свет, но в тот момент, когда я вставала, другое лицо, все еще пугавшее меня, словно принадлежало гонцу с того света, мелькнуло за стеклянной дверью палаты. Я бросилась за ним следом, задохнувшись от бешенства, – он посмел следить за мной – но в коридоре Глеб сам шагнул мне навстречу.

– Извини, – пробормотал он, пытаясь ухватить меня, – это черт знает какая наглость с моей стороны, но я должен был увидеть ее прежде… И главное, тебя рядом с ней. Здесь не встретится никто из ваших знакомых? Ну, не смотри так, пожалуйста!

– Зачем? – Я увертывалась, боясь даже коснуться его.

Линолеум жалобно повизгивал у нас под ногами. Меня пугало, что мама услышит нас, окликнет, и тогда все внезапно откроется. Я прорывалась к выходу, пытаясь обогнуть Глеба. Со стороны это, должно быть, напоминало игру в салки двоих выживших из ума взрослых людей. Наконец, мне удалось выбраться на лестницу, и ступени торопливо, но глухо отсчитали мои шаги. Других я не слышала, будто Глеб несся над землей, как огромный, прекрасный Демон.

Настиг он меня только за порогом, когда я уже успела хлебнуть терпкого морозного воздуха и очнулась от наваждения. Укутанный в дымку декабрьский рассвет робко напоминал о радости жизни, но мало кто верил ему.

– Да постой же ты! Я не хотел ничего плохого. Наоборот. Мне сдуру показалось, что я сумею поддержать тебя. Сам не знаю, с чего вдруг такой порыв… Я много странных вещей делаю. Вот, например… – он полез за пазуху, – принес тебе… Ты ведь не успела позавтракать?

Апельсин вспыхнул на его ладони ярким воспоминанием, и на моих щеках загорелось его отражение.

Глеб рванулся вперед и больно схватил меня за локоть, испугавшись, что я опять потеряю сознание. Сквозь внезапно сгустившуюся морозную пелену я различала только его глаза. Они были синими. Синими.

– Что все это значит?!

– Ты о чем? У тебя аллергия на апельсины?

– Не валяй дурака! Зачем ты напялил эти дурацкие линзы?

– Но я же мог встретить кого-нибудь из знакомых.

– И что дальше? Ты бы не моргнув глазом выдал себя за Андрея? Разве мы уже решились на это? А все остальное? Откуда ты знаешь?

– Что – знаю?

Мне было легче ударить его сейчас, чем объясняться скользкими двусмысленностями.

– Она посвятила тебя во все, да? Значит, она знала! От него знала! И про Босха, и про апельсины, и про… Это уже ни для кого не секрет! О боже…

Чтобы не видеть его фальшивых глаз, я прижала к лицу ладони и двинулась вслепую. Но он был рядом, я это знала, хотя звук наших шагов сливался в одну протяжную скрипучую мелодию, похожую на заставку из американского вестерна.

– Я ничего не понял, – сердито заговорил Глеб. – Кто такой Босх? Лэрис ничего мне не говорила. Апельсин я купил совершенно случайно. Сначала хотел взять банан, потом решил, что апельсины полезней.

– Я не верю тебе.

– Не веришь, – кивнул он и попытался запихать апельсин в карман. – Это твое дело…

– Дай его сюда!

Прохладная корка оказалась толстой и пористой. Такую приятно пожевать, обдавая нёбо горьковатыми брызгами.

– Я съем его в школе.

– Ты больше не сердишься на меня?

– А это что-то меняет?

– Это меняет все.

– Я не собиралась ничего менять.

– Но ты ведь хочешь, чтобы поправилась мама?