Жили-были в Миновском

Из избы в избу переходили не скоро – пока шуточные разговоры переговорят, угощенья отведают… Но самое интересное – петь частушки. Неприличные – в обычное время некоторые слова вслух и произносить стыдно, – а сегодня все можно. Так исстари повелось – не нам и менять.

И Пашка старалась вовсю – выдавала своим звонким голоском такие обороты – самой страшно. Да оттого-то и весело!

Праздничная неделя шла своим чередом, но она не отменяла повседневных дел, и каждое утро все ряженные обычными школьниками отправлялись на уроки.

В один из дней на перемене к Паше подошла учительница литературы и пригласила ее на серьезный, но очень деликатный разговор.

– Сегодня перед началом занятий мне сообщили, что ты, переодевшись парнем, пела нехорошие частушки, – явно смущаясь, сказала Нина Васильевна. – Я уверена, что этого не может быть,– на этих словах голос любимой учительницы набрал привычную силу и твердость, – и даже не стала слушать сплетницу. Но самой разобраться мне необходимо, потому что такая серьезная начитанная девочка, как ты, никак не может быть хулиганкой.

Прасковья не могла понять, кто же про нее доложил, а собеседница тем временем продолжала:

– Ответь же мне скорее, ты ходила ряженой в Шачево и распевала неприличные песни?

Девушка сделала честные-пречестные глаза, искренне удивилась и твердо произнесла:

– Я? Никогда.

– Так я и думала, – сразу растаяла учительница, – иди, деточка, занимайся.

«Не иначе Валька, – решила Паша, направляясь в класс, – вот ведь вздорная девчонка, приревновала меня к какому-то незнакомому парню. Глупая, зачем мне кто-то, когда есть Василий?»

Ей все еще было необычно знать, что где-то рядом живет, ходит, дышит этот влюбленный мальчик. Вспомнила о нем, и сразу потеплело в груди, и забылся неприятный разговор с учительницей. Ну, ничего, она еще покажет этой Вальке…

Дни шли за днями, похожие один на другой. Школа утром, хозяйство днем, зубрежка вечером.

Паше нравилось заниматься хозяйством! Работа по дому была приятной и вовсе не обременительной. Она любила сам процесс, когда под ее маленькими руками вещи преображались: посуда начинала блестеть, простая деревенская мебель освобождалась от налетевшей пыли. И хотя дом их был маленьким и бедным, она старалась создать в нем уют. Даже на улицу выходить не хотелось, хоть и часто приглашали девчонки присоединиться к своим незатейливым играм. Нет. Она оставалась в избе – колдовала на кухне, наводила порядок. Опять же животина требовала ухода: взрослые на работе, приходят поздно и с ног валятся от усталости. Накормит их, посуду вымоет – и за уроки.

Тяжело давалась ей школьная премудрость. Читать – это, пожалуйста, географию изучать – с удовольствием! Но остальное… Думаешь порою: бросить все, не мучить свою бедную голову. Но тут же настигает мысль: «Кому ты неученая нужна? Так и будешь век в колхозе маяться, как мама. На ферме до онемения пальцев доить коров, полоть лен, не разгибая спины, а потом трепать его на гумне, в пыли, которая проникает везде, набивается в одежду, волосы, рот, не дает дышать». Сразу книжку в руки и зубрить урок, пока не начнет от зубов отскакивать каждое слово.

Привычный круговорот дней разрушился в конце марта. В долгожданном письме от старшей сестры Анны («Что-то доченька не пишет, не случилось ли чего?» – уже начала переживать мама) была приписка для Паши.

«А еще сообщаю вам, что муж мой Иван договорился насчет Паши. Высылайте документы, будет ей место в лаборатории…»

Так повелось, что крестьяне из Миновского и окрестных деревень уходили на заработки сначала в столичный Санкт-Петербург, а потом в советский Ленинград. Вот и Анна уже несколько лет жила в городе на Неве. Недавно вышла замуж за Ивана – такого же оторвавшегося от земли крестьянина, служившего теперь в советской милиции.

И вот настало время младшенькой покинуть родные края.

Снова мечты о красивой жизни захватили Прасковью. Сейчас-то она не так часто вспоминала о Ленинграде, а вот лет 7 назад…

…Спешащая по своим делам тетка Дуня случайно заглядывает в окно низенькой гришинской избы и сразу забывает, куда шла. Какое-то время она всматривается вглубь комнаты, а потом кричит, обращаясь к работающей в огороде девушке:

– Танька, глянь, ваша-то снова пляшет!

– Пашка, опять, – самая старшая сестра бросает недополотую гряду и бежит к дому. На пороге останавливается, забывая что хотела отругать меньшую. Уж больно хорошо та танцует напротив большого тусклого зеркала: смешная, опять надела старое, дореволюционного покроя платье. Оно ей велико, и приходится подтыкать юбку за пояс, чтобы не мела полы. Но девчушке все нипочем – выписывает крошечными ножками замысловатые пируэты под музыку, которая слышна только ей.

– Танечка, не сердись, – подбегает, ласкаясь к сестре, – видишь, это любимое мое платье.

– Да вижу уж, – гладит по русой головенке девочку.

– Расскажи, расскажи мне про старое время

И Татьяна рассказывает. Конечно, сама она не может помнить, но отлично знает, что родилась в Санкт-Петербурге, столице Российской империи.

В самом начале нового XX века отцу удалось хорошо устроиться в городе: управляющим у немецкого фабриканта. Забрал к себе маму. Немец был добрый: щедро одарял Василия Ивановича в праздники. А жена его преподносила Марии свои красивые платья. Жили хорошо и даже понемногу откладывали деньги.

А потом началась мировая война: отца забрали на фронт, маме пришлось вернуться в деревню. С ребенком на руках, она пусть невольно, но стала обузой для многочисленной бедной семьи. До возвращения мужа-кормильца с фронта Мария, чтобы хоть как-то помочь родителям, распродавала нажитое добро. От городской жизни остались только платья. Одно с пышной юбкой, форма которой держится за счет нижней, сделанной из непонятного шуршащего материала фай. Цвет переливался под лучами солнца от алого до желтого. Другое, Пашкино любимое, темно-коричневое, с объемными узорами из белой нежной ткани.

Если бы не революция, жили бы они в городе. Как будто заколдованная принцесса томилась маленькая Пашенька в простой крестьянской избе, вместо того чтобы гулять нарядной барышней по мощеным улицам и проводить вечера в уютной гостиной.

С годами мечты все реже посещали ее, вытесняемые каждодневными заботами. И вернулись лишь в двух скупых строчках письма.

Дни перестали быть однообразными. Прасковья вела им счет, приближаясь к заветному часу отъезда.

Одна только мысль не давала ей покоя, и тогда девушка замирала над тетрадкой, книжкой или незаконченной работой, и легкая морщинка печали прорезала лоб. Она уедет, а Василек останется. Нужно было поговорить с ним, но она все откладывала нелегкое объяснение.

В жаркий полдень на главной улице Поречья не было ни души. Странным был май 1941 года, почти без дождей (плохой знак, как утверждали старики). Обычно темная, разъезженная техникой, разбитая скотиной дорога стала белой, высушенной в пыль. Тишину не нарушали даже собаки, которые обычно ревностно охраняли свои участки села. Они или увязались за хозяевами в поля, или мирно дремали в прохладном месте. Белая колокольня церкви утопала в яркой зелени, которую не в силах было иссушить самое жаркое солнце.

Посредине пустынной дороги замерли две фигурки: высокий парень в белой рубахе и тоненькая девушка. Они смотрели друг на друга так, будто были одни в целом свете.

– Значит, уезжаешь? Точно? – одними глазами спрашивал он.

– Да, – не в силах вымолвить она.

– Правду сестренка говорила, – сказал Василек и взял ее за руку, – а я думал, это так, одни мечты.

– Нет, не мечты, меня Анна вызывает, понимаешь? – Она сильнее сжала его ладонь, как будто боялась, что он сейчас обидится и уйдет.

– А я так решил, если правда, – он на минуту замолчал и взглянул на нее, – я тоже поеду. Осенью, когда урожай соберем, а то родителям без меня трудно. Поступлю на завод, и учиться пойду. Ты как думаешь, хорошо?

Пашка не верила своим ушам. Он не стал с ней спорить, разубеждать, он принял ее решение и хочет ехать в Ленинград, лишь бы не расставаться! Она забыла, что стоит сейчас на улице, что кто-то может увидеть ее, – просто приникла к нему всем телом. Он, ее, – сильный, надежный. Теперь уж ничего не страшно! Так они и простояли там, одни, не тревожимые чужими взглядами. А потом пошел дождь…

Сейчас на знакомой, хоженой-перехоженой дороге Пашка вспоминала их разговор и улыбалась своей скорой свободе.

Глава 3

Июнь 1941 года

Ни поезд, ни новые люди, ни огромный вокзал ничуть не удивляли Прасковью. Как будто она не путешествовала в первый раз, а ехала в давно знакомый, привычный город. Чудно!

Лето только началось и, несмотря на солнечную погоду, в Ленинграде было довольно прохладно. По перрону ей навстречу спешили люди: в аккуратных плащах, пальто, туфлях – встречающие горожане; в простой, чаще всего темной одежде, резиновых сапогах – приезжие, по большей части крестьяне из близлежащих районов. Кто-то в гости, кто-то работать или учиться. Сложно было не затеряться в этой пестрой толпе, но она все-таки разглядела Анну.

Из четверых детей Анна была самой необычной. Прежде всего бросалась в глаза экзотическая внешность: яркие огненные волосы и белая прозрачная кожа, выделявшие ее среди русоволосых сестер и брата. Да и характер с самого детства у нее был не сахар: если случится какая-нибудь ссора – в обиду себя не даст, если попробует кто задеть – за словом в карман не полезет. И девчонки, и мальчишки в Миновском относились к этому бесенку в юбке с опаской. Но для Пашки важно было только одно: Анна – ее любимая старшая сестра.

– Ну, Пашенька, здравствуй, – молодая женщина легко подхватила ее узелок и обняла младшенькую. Не обращая внимания на окружающих, а скорее даже подчиняясь негласному закону, сестры расцеловались и отправились домой, по пути обсуждая последние деревенские новости.

Невский проспект, как шумная река, подхватил спутниц, и Прасковья только успевала глядеть по сторонам. Ей было интересно все. Люди: погруженные в свои заботы, они торопливо пересекали оживленные перекрестки; автомобили: новенькие, сверкающие на солнце ярко начищенными деталями. Многообразие и суета нравились девушке все больше и больше. Несомненно, город был создан для нее, а она – для города.

Перешли Неву через огромный мост, такой большой, что под ним без труда проходили целые суда. Другие, совсем уж невиданные гиганты ждали своего часа: как объяснила сестра, ночью мосты разводились. Пашка никак не могла понять, как это возможно, на что получила простой ответ: «Сама увидишь, поймешь». Их конечной целью был Ленинградский зоопарк, где работала Анна. Здесь же она и жила в маленьком деревянном доме, второй этаж которого занимало семейное общежитие.