Исповедь массажистки. Кончиками пальцев по струнам души

– Ну, у вас же ТАКОЙ мальчик. Сами понимаете. И тихонько пробиралась к выходу.

Я поднимала все свои недополученные за полтора года учебы знания, как сыскная собака, вынюхивала и разыскивала доступную литературу, таскала маленького Макса по физиопроцедурам, профессорам, гадалкам и бабкам-врачевательницам. Все, что угодно, лишь бы помогли. К сожалению, чуда не произошло. Я поняла, что мне нужно получить хоть какое-то законченное медицинское образование, чтобы работать с Максом и зарабатывать хоть как-то на жизнь. Так начались мои студенческие муки в медучилище имени Боровского.

– Липченко, как вам не стыдно! Посмотрите на свои тетради, пишете как курица лапой!

Ну как ему объяснишь, что писала в первом часу ночи, качая на ногах Макса и держа подушку на коленях. А на подушке тетрадку. Зато все, что написано, правильно, пусть не придирается.

Я грызла этот чертов гранит науки изо всех сил. Иногда из последних. Благодарю Бога, что Олег был тогда со мной. Как сейчас помню, сижу на лекции и слышу плач моего сына внизу под окном… две минуты… три… пять. Девчонки на меня оглядываются: «Гулька, твой?» Я виновато киваю. Не знаю, что делать, и лекцию нельзя пропускать, и дальше терпеть сил нет…

– Простите, можно выйти на минутку? – робко тяну я руку.

Преподаватель Одил Бахтиярович, мужчина в годах, смотрит на меня из-под кустистых бровей поверх очков… ворчит:

– Беги, беги, мамаша, только недолго. Пять минут тебе даю.

Каждый день мы занимаемся с Максом. Он уже привык терпеть боль, которую я ему причиняю, даже почти не плачет. Каждодневные часы массажа и упражнений – это его реальность. Ему очень трудно все дается, но он пытается, делает усилия – я это вижу. Может быть, мне кажется, он еще слишком маленький, чтобы что-то понимать. Но порой, когда у него в очередной раз не получается удержать голову или спинку в том положении, которое я пытаюсь им придать, я вижу его сожаление, что он не оправдывает моих ожиданий. Я приободряю его, не устаю повторять, что у нас все получится, что он у меня самый красивый, самый умный и самый лучших мальчик на свете. Я буду говорить ему это всегда. Потому что это правда.

Я тоже делаю подчас все автоматически. Как чистка зубов – каждодневный ритуал. Я устала думать. Я устала безрезультатно вопрошать в небеса: «За что!?» Ладно, я, может, я где-то согрешила, может, я заслужила. Но малыш мой? Он за что страдает?

Я, как и многие мои ровесники, родилась в семье атеистов. Хотя, я думаю, веру за одно-два поколения искоренить невозможно. Скорее всего, мои родители верили, каждый в своего Бога, только обсуждать это вслух было не положено. Официально в стране Бога не было. Он прятался неофициально внутри людей. Я росла с убеждением, что главный творец своей судьбы – сам человек. Теперь мне этого было мало. Мне нужны были высшие силы. Да, мне нужно было волшебство, сверхъестественная мощь, высшая справедливость. То, чего на тот момент в моей жизни не было.

Я думала о том, что если Бог есть, значит, Он либо за что-то ненавидит меня и моего сына, либо Он никакой не всемогущий, и весь мой кошмар творится без Его ведома. Я ненавидела такого Бога. Зачем Он?

Потом я стала винить во всем себя. Я прекрасно знала, что я не одна такая. Я видела других больных младенцев в очередях в поликлинике. Меня это не утешало. Я каялась и просила у Бога прощения за свою ненависть. У меня хватило ума понять, что ненависть – путь в никуда.

Однажды вечером муж опять пришел домой пьяный. В последнее время это случалось все чаще. Слова отца о том, что русские предпочитают бутылку всем остальным способам преодоления жизненных трудностей, постоянно звучали у меня в голове, хотя я упорно не хотела с ними соглашаться. Я упорно не хотела признать свою неправоту в споре с отцом, я оправдывала Олега, но в глубине души, конечно же, понимала, что мой любимый муж оказался слабым человеком. Все, что на нас свалилось, было настолько не похоже на то, о чем мы мечтали, гуляя в парке перед свадьбой.

Ребенок-инвалид – это не только трудности бытия, это большой психологический груз. Это образ жизни, который надо либо принять таковым, какой он есть, либо нет. А принять его можно лишь при одном условии – при наличии огромной любви к своему ребенку. Любви, которая ни ставит под сомнения вопрос – оставлять или нет. Которая, как щит, защищает тебя от усталости, иногда жалостливых, а иногда брезгливых взглядов со стороны, одиночества и жестокости общества. Я тогда дала слово себе, что, когда отучусь и выберусь из нищеты, никогда не буду брать деньги за уколы и капельницы. Потому что мне НИКТО, подчеркиваю тремя красными линиями, НИКТО ничего бесплатно не делал. Может, это время было такое, жесткое, жестокое. Люди учились выживать после советских тепличных условий. Да, в Союзе мы не жировали, но и не голодали. Теперь же, чтобы не голодать, надо было отгрызать свой кусок, расталкивая таких же, как ты, и не зевать.

Мне некому было пожаловаться: с родителями мы почти не общались, папа был болен и почти не выходил из дома. Нам с Максом туда путь был закрыт – мама ясно дала мне это понять во время нашего последнего разговора. У сестер была своя жизнь, они занимались ею и не имели никакого желания лезть в мою. Даже для того, чтобы помочь. Даже для того, чтобы поговорить. Я – изгой. Хорошо, все равно жаловаться мне не дала бы гордость. Скорее, гордыня.

– Господи, шептала я в своей импровизированной молельне в углу крошечной кухоньки, – Господи, если Ты слышишь меня. Ты должен слышать, ведь душа моя кричит изо всех сил. Помоги! Все, что мне надо, – это здоровый сын. Я уже просила Тебя вернуть его мне, тогда, валяясь на полу перед реанимацией в роддоме, вернуть живым. Почему я не сказала «живым и здоровым»?! Ну, хорошо, может, не совсем здоровым, но насколько это возможно. Чтобы он мог ходить, сам кушать, уметь делать необходимые вещи. Господи, пусть у него в головке все будет на месте! Врачи сказали, что при его отклонениях возможно нормальное интеллектуальное развитие. Пока результаты хорошие, пусть и дальше так будет. Я выучусь, буду работать с ним каждый день. Я не устану, не сдамся. Я даю слово! И… если у нас все будет хорошо, я клянусь, я положу жизнь на то, чтобы помогать таким же, как он! Я никогда не откажу в помощи больному ребенку!

В отчаянии я была готова дать любой зарок, пообещать что угодно. Невольно я вспомнила разговор с отцом перед свадьбой. О боги, в который раз! Тогда я тоже, без ума от счастья, готовы была пообещать отцу невозможные вещи, лишь бы он дал согласие на свадьбу. Как похожи и какие разные эти две ситуации! Как давно это было! От той глупой, безобидной, наивной и счастливой девчонки ничего не осталось, только воспоминания, потертые, далекие и потому какие-то нереальные.

Говорят, трудности делают характер. Судя по моей жизни, высшие силы из меня готовили никак не меньше, чем Маргарет Тэтчер, железную леди. Готова поспорить, этой леди и не снилось то, что выпало мне. Ладно, договорились не ныть, значить, не ныть. Прорвемся.

* * *

Было малышу около полутора лет тогда. Этакий ангелочек с русыми кудряшками и огромными живыми серыми глазами. Спал он с нами в нашей кровати. В ногах. Как-то вечером вижу раскуроченную кровать и моего мужа, проводящего археологические раскопки между одеялом и простыней.

– Ты чего там копаешься? – недоуменно спросила я Олега. Он вытащил взъерошенную голову из-под одеяла и уставился на меня в упор.

– Иголку не видела, Гуль? Пришла моя очередь таращить на него глаза.

– Я шил, ну, зашивал брюки здесь утром, она, собака, выпала, и все. Как сквозь землю. Все перетряхнул.

– Боже мой, только этого не хватало, давай вместе искать. Еще уколется кто-нибудь ночью.

Через двадцать минут, пересмотрев все постельное белье и обшарив матрас под увеличительным стеклом, мы сдались. Может, в щель на полу укатилась, может, на одежду прицепилась, да упала потом где-то. Ничего хорошего, но, авось, найдется.

Ночью Максимка спал плохо, сильно плакал. Я, сонная, ничего не замечала, качала на руках, прижимала к себе, а утром увидела, как черная нитка свисает из-под локтя малыша. В сердце моем как будто оборвалась струна, на которой все держалось. Ну, за что ему все эти мучения? Оказывается, проклятая игла зашла в ручку чуть повыше локтя и там сломалась. Часть с ушком я вытянула за нитку, а часть с острием осталась внутри.

Я рвала и метала, обвиняя Олега во всех смертных грехах. Я плакала и угрожала. Не выдержав моей истерики, он хлопнул дверью и ушел на работу. Я кинулась к телефону обзванивать подруг по училищу в поисках специалиста, который мог бы сыну помочь. Из всех названных имен выбрала профессора Ниязова – светило детской хирургии. Сгребла в ладошку последние деньги на такси, ревущего Макса в охапку, и помчалась в больницу.

– Так-так, девушка, – Ниязов, низенький, с брюшком и слегка лысеющий товарищ, смотрел на меня сверху вниз, несмотря на то, что я была сантиметров на пятнадцать повыше его ростом, – кем, вы говорите, муж работает?

– Он строитель простой, Аблулла Мирзаевич. Помогите прошу вас, я найду деньги.

– Ааа, найдете, говорите? – он противно зацокал языком. – А вы хоть знаете, о какой сумме речь идет? Операция-то из разряда сложнейших. А вдруг у вашего мальчика заражение крови, а? А вдруг нерв задет? Он и так у вас… трудный… так тут еще и это. Я вам, дорогая, скажу, это еще и не каждый возьмется делать. Ох ох ох… как же вас, девушка, угораздило, а? Следить надо за ребенком, да… ох ох…

Он встал, прошелся по кабинету, усиленно скрипя деревянным паркетом, подошел ко мне, похлопал по плечу.

– Что же делать, профессор? – взмолилась я – у меня никого нет! Помогите, пожалуйста! У меня на вас вся надежда.

– Что, что делать… нет у вас ничего, кроме надежды, денег даже нет у тебя, девочка. Муж никчемный. Да. Что глаза круглые делаешь? Был бы толковый муж, он бы тут сидел, а не ты. Ладно, помогу тебе, добрый я человек, ничего тут не поделаешь. И денег не возьму.

Я готова была ему в ноги упасть. «Спасибо, Господи, за всех добрых людей, которых ты мне посылаешь!»

– Только, – продолжает мой «спаситель», – поскольку оперировать я возьмусь лишь из моего личного желания тебе помочь, без денег, без бумаг, придешь вечером ко мне. Принесешь ребенка, оставишь в больнице, а сама тут останешься в моем кабинете, понимаешь, о чем я, девочка?

Он опять взялся хлопать меня по плечу, и рука его как будто невзначай сползает в вырез моего платья и сильно сжимает грудь. Мне как будто лягушку в платье засунули, так было противно. Так вот что, оказывается, тут означает доброта и благородство. Рыцарь наших дней профессор Ниязов почти безвозмездно помогает отчаявшейся матери вылечить ребенка, безвозмездно, всего-то за одну ночь, проведенную с ним на кушетке в его кабинете. Желающим записываться в очередь.

Сижу и не могу пошевелиться, от отвращения и гнева ступор нашел. «Боже, Боже, что же делать? Вот старый кобель, ты же клятву Гиппократа давал, черт тебя побери в твоих круглых гигантских очках и с блестящей лысиной! И как тебя земля носит?»

Мой «благодетель» извлек свою влажную ручонку из моего декольте, облизнул и без того блестящие от слюны губы, и прошлепал на место, вытирая на ходу белым платочком капельки пота со лба.

– Иди, иди, девочка. Мне работать надо. В девять часов придешь, – обыденно пробормотал он и уткнулся носом в бумаги на столе, показывая мне всем своим видом, что аудиенция окончена.

Притащилась я домой с моим хныкающим свертком на ватных ногах. Ладно, время есть еще, надо Олегу позвонить на работу. Он, наверное, тоже всех на ноги поднял, ищет врача. И нас ищет, беспокоится. После утренней ссоры и моей истерики мы не разговаривали, он хлопнул дверью и ушел, а я села за телефон и сразу потом уехала к Ниязову.

Толкаю дверь, странно – она не открывается, нажала бедром со всей силы – дверь поддалась и медленно тяжело поехала внутрь квартиры. По другую сторону двери на полу лежало тело. Моего мужа. Вот почему дверь не открывалась. Запах водки, которым на километр разило от супруга, не оставлял сомнений, чем он занимался весь день, пока я обрывала телефон, тряслась в трамвае, пробивалась к кабинету, где обитает «светило науки» и, наконец, терпела все эти его «ох и ах, заходи ближе к вечеру, девочка». Фу.

А тут вот что. Лежит, молчит. А я-то, дурочка наивная, думала, беспокоится, на ноги всех поставил, телефоны обрывал. Ан нет. Теперь помочь мне некому. Никому мы с тобой, Макс, не нужны. И надеяться можем только на себя. Сын уснул в одеялке у меня на руках, я тихонько отнесла его на кровать. Взгляд упал на торчащие из-под кровати носки кирзовых сапог, которые Олег одевал на работу.

Волна из смеси отчаяния, гнева и злости, накопленных за сегодняшний день, стала медленно подниматься из желудка к голове. Я сунула ноги в сапоги, метнулась в коридор, где лежало бездыханное тело, и давай пинать его ногами изо всех сил, вымещая на нем все мое горе, пока не упала рядом, задыхаясь и захлебываясь слезами.

Не знаю, сколько я там пролежала, упиваясь жалостью к себе, но отчетливо понимая, что другой альтернативы, кроме как пойти к гадкому профессору, у меня уже нет. «Ничего, перетерпишь», – говорила я себе. Не сахарная, авось, не растаешь. Вроде так раньше бабушки говорили. Не ты первая, не ты последняя. Так тоже говорили они, наверное, эти бабушки. Ты уже столько терпела ради своего малыша. Главное – чтобы достали иголку. Остальное не важно.

Мои самоувещевания прервал телефонный звонок. Я побежала в комнату, чтобы скорее ответить, пока не проснулся Максим.

– Гуля, ты? Привет, это я, Анора, с курса. Мне девочки сказали, у тебя с ребенком беда. Ты решила вопрос? Если что, мы поможем.

– Аааа, да спасибо, – забормотала я, стараясь унять дрожь и хрипоту в голосе, – я к Ниязову ездила…

– Что? Профессор который? Из Института? Причем тут он? Да он в жизни таких вещей не делал. И что он? Согласился?

– Ну… там операция сложная, дорогая, а у меня платить ему нечем было. И он… – тут я опять пустилась в рыдания.