Исповедь массажистки. Кончиками пальцев по струнам души

– Гуля, Гулечка, он жив. Максимка жив. Он в реанимации. Я им тут их осиное гнездо разнесу, они чуть не угробили сына мне. Ты не волнуйся. Ты только лежи, тебе вставать нельзя. Швы разойдутся.

– Что с малышом? Почему реанимация? Ты видел его?

– Я не знаю. Они тут все разное говорят. С главным врачом так и не поговорил – два дня не могу поймать. В реанимацию не пускают. Говорят – ждите.

– Где ты был вчера? Почему не пришел?

– Да я малость… ну, знаешь, с ребятами, как из роддома приехал, все давай поздравлять, мол, традиция, проставиться надо… виноват.

– Ты что, пил? – только сейчас замечаю идущий него слабый запах перегара. – Ты два дня пил, пока нашего ребенка тут чуть не уморили? Да ты хоть знаешь, что мне сказала эта ведьма белобрысая? Что Макс умер! Понимаешь, умер! Я сама чуть на месте не умерла… А ты в это время с друзьями пьянствовал… Да ты… – я задыхаюсь от гнева и обиды – ты… как ты мог…

– Прости, Гуль, но ведь они говорят – традиция… Я никогда больше… поверь, прости меня, Гуль. Да я за Макса им тут всем глотки поперегрызаю.

Я откидываю одеяло и, стоная от боли, сползаю с больничной койки. Живот болит, швы тянет, мне наплевать. Олег пытается меня удержать, но на его плечо ложится увесистая рука отца.

– Оставь ее.

Я бреду по больничным коридорам как танк по минному полю – медленно, но верно. Теперь остановить меня никто не сможет. Я должна увидеть моего сына. Из палат слышатся стоны рожениц. Тусклый свет ламп, пол загажен чем-то. Пахнет больницей и кашей. Как же тут все противно. Ненавижу это место, скорей бы забрать малыша и бежать отсюда без оглядки.

Слезы катятся по лицу, я размазываю их кулаком, и сжимаю кисть с такой силой, чтобы ногти врезались в кожу. Боль заряжает меня энергией, и я пробиваюсь через все препоны в реанимацию, к дежурному врачу. Полная загорелая женщина с добрым понимающим взглядом.

– Вы знаете, что такое симптом Арлекина, Гуля? Идемте, я покажу вам вашего ребенка.

В палате реанимации она подводит меня к люльке и разворачивает комочек ткани, внутри которого находится мой сын. Граждане, кто придумывает эти названия болезням? Это жестоко. Арлекин. Половина моего ребенка синего цвета. А другая – ярко-розового. Причем это разделение до того ровное, как будто границу по линейке прочертили. Я в ступоре. Смотрю на сына, не могу ни пошевелиться, ни глаз отвести. Слов нет.

– Вы видите? – говорит мягким голосом врач. – Выраженное различие в окраске правой и левой половин тела новорожденного. Скорее всего, следствие грубых вегетативно-сосудистых расстройств, спровоцированных родовой травмой. У малыша нарушено кровообращение. Кроме того, у вас с ребенком резус-конфликт. Стресс пережили в день родов, у вас в анкете написано. Мне очень жаль, стечение стольких печальных обстоятельств. Такое бывает.

Что же они все твердят одно и то же. Такое бывает. Такое бывает. Как будто они про порвавшийся башмак говорят. Где? С кем такое бывает? Ни разу такого ужаса не видела. Почему такое бывает только со мной?

– Он будет жить, доктор? – хрипло спрашиваю я. Она посмотрела на меня со смесью жалости и усталости.

– Никто вам гарантии не даст. Надейтесь. Молитесь. Мы делаем все возможное.

Я вхожу в палату к папе и Олегу, не поднимая глаз от пола. Я не хочу никого видеть. Я хочу только своего малыша. Моего такого желанного Максима Олеговича. Разноцветного, какого угодно, моего маленького, мою зайку. Мое сердце сжимается, и спазм в груди не дает дышать. Чертова тетя Нина, которой приспичило выброситься из окна именно в тот день. Чертова мама, которая предпочла сплетничать в толпе соседей, а не остаться со мной. Чертов таксист и его сломанная машина. Чертовы врачи, которые не могли правильно принять роды. Почему за все ваши провинности должен отвечать маленький мальчик, которому всего два дня от роду? Будьте вы все прокляты, как я вас всех ненавижу. И себя тоже. Как мне спасти его? За что нам это? Ему больно сейчас? Когда мне его отдадут?

С каждым вопросом грудь сжимает все сильнее, подушка насквозь промокла от слез. Олег пробует взять меня за руку, я отталкиваю его руку, и отец, достав из кармана сигареты, уводит его из палаты.

В течение недели я то сижу, как арестант, в своей палате, то валяюсь на полу у реанимации в слезах и прошу отдать мне моего мальчика. В любом состоянии, но только живого! Каждый вечер мне кажется, что у меня не осталось больше слез, но проходит время, и глаза мои снова ими наполняются. Врачи твердят одно и то же. Ждите, надейтесь. Маму я больше не видела. Она не приходила ко мне в больницу больше ни разу. Отец, вечно с грустными глазами и напряженным лицом, приходит каждый день. Говорит о чем-то с врачами. С Олегом стоят, совещаются в коридоре. Мне никто ничего не объясняет. По-моему, они думают, что у меня крыша поехала.

Выясняется, что не только у меня. В палату вбегает медсестра с бешеными глазами и кричит:

– Липченко, идите, идите скорее во двор. Там ваш муж. Уймите его, ради Бога, он нас всех тут спалит.

Я бросаюсь в дверь и бегу по коридорам вниз, на улицу. Скатываюсь по лестнице вниз на улицу, и налетаю на Олега с двумя канистрами бензина.

– Гуля, они тут все вымогатели. Они каждый день требуют с меня деньги на какие то немыслимые лекарства. Мы уже все отдали, что было, а они до сих пор ничего конкретного сказать не могут. Я требую у них позвать главного врача. Я до министра дойду, я расскажу, что за бардак у них тут творится. Они меня не замечали, слушать не хотели, сколько мы с поклонами ни ходили… только вот теперь очнулись, забегали, видимо, с ними по-другому нельзя… вот сожгу их тут к чертовой матери, может, тогда они очухаются и начнут делать свою работу…

Он дышит тяжело, я вижу, как он измучен. Я беру его за руку повыше локтя и встаю рядом. Вся администрация больницы высыпала на лестницу… я слышу звук милицейской сирены. Приезжает милиция, они хватают Олега, орут на него:

– Ты идиот, ты понимаешь, что твои действия будут квалифицироваться как терроризм!?

– Сажайте, делайте, что хотите со мной, но поднимите шум, пусть наверху услышат, чтобы хоть кто-нибудь дал им тут пинок под зад. Я должен сына спасти. Он неделю уже тут умирает. Гуля, мать твоя отказалась помогать, говорит писать отказную, отцу плохо… сердце… мы с тобой вместе… я тебя люблю. И Макса люблю, мы прорвемся, родная!

Мой муж в тюрьме на трое суток, а меня с Максом срочно переводят в институт «Мать и дитя». В роддоме был большой скандал. Главного врача и кого-то еще сняли с работы. Я до сих пор не знаю, что там произошло в день моих родов и после, прикрывали ли они врачебную ошибку? Надеялись ли они, что Макс умрет и им удастся все замять? Но неделя промедления в лечении дорого досталась Максу. Он провел в больнице 2 месяца. В августе мне разрешили его забрать. Моя мечта сбылась, я получила живого сына на руки. Если бы я тогда просила Бога вернуть мне сына здоровым, а не просто живым… Было бы это слишком много?

* * *

Отношения с родителями окончательно испортились. Мать свою я возненавидела за один день и навсегда. В день нашего перевода из роддома в больницу.

Мамино напряженное лицо пыталось принять выражение сочувствия, даже изобразить натянутую улыбку, она, видимо, не могла решить, какую тактику убеждения выбрать: привычно «давить» авторитетом или сыграть роль мамы-доброго друга и советчика. Вышло ни то, ни се. Она бесконечно мерила палату шагами, поправляла что-то на моей кровати, переставляла банки-склянки на подоконнике, и говорила. Говорила такое, что у меня волосы дыбом вставали.

– Оставь его, он все равно не выживет. Напиши отказную.

– Зачем же мне писать, если он умрет, как ты говоришь? Мама, что ты делаешь, это же внук твой! Как можно?

– Гуля, ты мне дочь, и я не хочу, чтобы жизнь твоя катилась коту под хвост. Ну, даже если выживет. Ты хоть понимаешь, что ты на себя берешь? Ребенок инвалид – это несчастная женская судьба. Ты думаешь, твой муж тебя будет поддерживать. Не делай вид, что не видишь, что он начал пить. Да, пока все хорошо было, и он себя держал, а как столкнулся с трудностями – вот, пожалуйста. А ведь настоящие трудности ваши еще и не начинались! Ребенок-то еще в больнице – за ним врачи смотрят. Они его лечат, кормят. А вы сидите дома и переживаете… А потом что? Ты не сможешь работать, ты будешь к нему, к этому инвалиду, привязана на всю жизнь. Ни друзей, ни работы, ни денег. Ни праздников, ни отпусков, ни отдыха. На улице в вас будут пальцем тыкать. Ты будешь за это, как собака, на всех кидаться… А потом у тебя силы кончатся, терпение не резиновое. Но поздно уже будет, некуда деть будет его. Решайся сейчас. Что делать, Бог дал, Бог взял. Жаль, конечно. Но это еще не все. Будут другие дети у тебя, а этот забудется, ты ж молодая еще. Гуля, я прошу тебя, подумай. Я сидела молча, смотрела на мать и не могла поверить, что она все это говорит. Да, может она была не лучшей матерью мне, может, я завидовала иногда подругам, для которых мамы были и подружками, и поддержкой, и лаской не обижали. У меня ничего этого не было. Но ведь она была моя мама. Она же любила меня. Не могла не любить. Пусть по своему, как она это понимала, но любила! Как же она может говорить такие вещи? Она что, фашист? Гестаповец?

В начале разговора, как только я поняла, куда она клонит, я хотела объяснить ей, что я чувствую. Я хотела понимания, сочувствия и жалости, да, а что в этом плохого? Каждому надо, чтобы его жалели. Это глупость, когда говорят, что жалость провоцирует слабость. Ничего подобного. Когда тебя кто-то жалеет, ты понимаешь, что ты не один, что кто-то хотя бы попытался разделить твою беду, твою боль. Кто-то согласен морально поддержать тебя, хотя бы понять, на худой конец. В случае с моей мамой надеяться было не на что. Она была кремень. Оставалось сжать зубы и защищаться.

– Ничего, мы проживем. Я, Макс и Олег. У меня, мама, ни силы не кончатся, ни терпение. Ты понимаешь, что я не смогу жить, зная, что мой сын где-то один, без меня. Может, ему больно, может, ему голодно или холодно. Может, его кто-то обижает. Как же я спать-то буду? Есть, дышать, в конце концов…

Из глаз моих полились слезы… оо, сколько же я соленых литров наплакала за эти месяцы!

– Вот попомнишь мои слова, а поздно будет, – мама смотрела на меня, как на щенка на улице, которого вроде и жалко, а домой взять – не возьмешь. И боишься лишний раз шаг сделать в его сторону, погладить, потому что он потом надеяться будет на что-то большее, а большее ты дать не готова.

Олег снял маленькую квартирку возле больницы, почти без мебели – колченогий столик да матрас на полу. От родителей каждый день ездить навещать Макса было нереально – слишком далеко, ни времени на это не было, ни денег. Вечерами мы сидели вдвоем, пили чай из щербатых пиалушек и мечтали, что вот когда Макса вылечат и выпишут, мы будем настоящей семьей. Олег думал выучить Макса какому-нибудь ремеслу, может быть, сапожному, чтобы мог всегда копейку заработать, а я возражала, говорила, что, может быть, он захочет учиться и станет кем-нибудь, кем мы не смогли стать (институт-то я забросила). Олег смотрел на меня странно и уходил от темы.

Жили мы в жуткой нищете тогда – все накопления ушли на врачей, лекарства, на оплату квартиры уходила Олегова зарплата, а питались мы на его «левые» подработки и мои копейки от уколов, массажей и капельниц по соседям.

– Гулька, радуйся, – влетел вечером Олег в дверь, – Михалыч – вот мужик, прораб-то наш. К завтрему, к выписке-то Максимкиной, смотри какой царский подарок сделал! – Торжественно в комнату вплыла большущая картонная коробка.

Я тут же сунула внутрь свой любопытный нос, и ах! Коробка была полна красно-белых упаковок со смесью «Малютка». С картинки на коробке смотрел толстый и довольный карапуз. Сколько же там всего? Ага, пятьдесят коробок, ну, теперь Максу будет чем питаться на первое время! Молоко-то у меня как пришло, так и ушло – пить его было некому, сын был в реанимации, а туда даже кормить не пускали.

– Молодец твой Михалыч! Ты его поцелуй от меня завтра! – поцеловав мужа, я залилась счастливым смехом, представляя себе это зрелище – мой огромный двухметровый муж наклоняется чмокнуть в щеку маленького суховатого мужичонку с желтыми прокуренными усами. Ну, надо же, не перевелись добрые люди на земле! Дай ему Бог здоровья!

В те дни мне действительно казалось, что счастье опять поселилось у нас в доме. Да, пусть малюсенькое, еле различимое, но оно есть, и все возможно в этой жизни. Возможно быть счастливой даже при пустом холодильнике. Даже если родители и сестры не хотят с тобой разговаривать. Даже если не знаешь, будет ли чем заплатить за квартиру в следующем месяце. Это же все вещи поправимые. Вот только бы с сынулькой, с моим малышом, все было в порядке.

Макса выписали, и мой мир наполнился светом его больших серых глаз. Я ничего не замечала вокруг, кроме моего любимого сыночка, кормила его смесью из бутылочки, выносила его гулять на руках, коляски у нас пока не было. А он лежал себе тихонько и смотрел на меня. Так на меня никто не смотрел и никогда. В его вселенной я была в самом центре. Точнее, самым центром. Как солнышко. В его глазах я читала, что он будет меня любить всегда, несмотря ни на что – буду я красивая или нет, толстая или худая, молодая или старая. Я это чувствовала, и сердце мое щемило от нежности к этому маленькому существу.

Через неделю пришел отец. Хмурый. Вид больной. Шушукался опять с Олегом на кухне. Оказывается, втайне от матери принес нам денег. Спасибо, папа.

– Смотри, смотри пап, а ведь у Максимки твой нос! И ушки! Точь-в-точь уши как у тебя! Вот потеха!

Я была так рада папиному визиту, ведь это может означать, что лед тронулся. Что моя семья примет Макса к себе. Надежда теплилась во мне и не собиралась умирать даже в последнюю очередь.

Сынишке было уже четыре месяца, а он еще не держал головку. Тогда я еще не знала, что и сидеть он у меня научится только в 2 года. И то только благодаря моим каждодневным усилиям: массажам, упражнениям и прочим процедурам, которым я обучалась, как могла – с миру по нитке.

Приходящая медсестра из поликлиники прятала глаза и говорила: