Исповедь массажистки. Кончиками пальцев по струнам души

– Гулька! А ты не брала? Может, ты взяла, а?

Мои глаза становятся еще больше подружкиных.

– Зачем?

– Ну, не знаю… посмотреть.

– Так мы ж смотрели уже вчера. Кольца как кольца. Красивые. Ты же при мне их обратно убрала.

Потихоньку, крадучись, как охотник, который не хочет спугнуть зверя, в комнату вплывает бабушка Заремки, тетя Фатима. За ней, вытирая руки об кухонное полотенце, по стеночке двигается тетя Фаина. За ними напирают в дверь остальные тети, многоюродные сестры и прочий родственный люд. Сердце мое забилось в усиленном ритме.

– Гулечка… – неестественно ласковым тоном заговорила тетя Фаина, – ты, может, взяла и забыла на место положить. Так ты поищи у себя в сумке, может, случайно туда положила.

– Да вы что? – еле выдохнула я, не веря, что такое может со мной приключиться… – Зачем мне это? Я не воровка.

– Да мы и не говорим, что ты воровка, что ты! Просто мало ли… взяла посмотреть, потом случайно положила куда-нибудь и забыла обратно вернуть? А? Поищи, пожалуйста.

– Тетя Фаина, я не слабоумная, чтобы брать чужие вещи и случайно складывать себе в сумку. Я не брала ваши кольца. Может, кто-то другой взял.

– Кто? Из чужих в доме только ты! – вырвалось из бабушкиных губ, перекошенных от злости. У меня задрожали губы и коленки. Было очевидно, что про себя она уже провела следствие, суд, и вынесла приговор.

– В смысле… ты не чужая, конечно, – залепетала Зарема, – Но остальные – семья. И потом никто не знал, что они там лежат. Только ты, бабушка Фатима, мама и я.

Коленки мои задрожали еще сильнее, так, что стали потихоньку подгибаться, а глаза наполнились слезами. Что я могла сделать против этой татаро-монгольской орды одна, вооруженная только карандашом Пупа наперевес?

– Я не брала, я поклянусь, чем хотите, я вообще никогда чужое не брала. Это не я, Зарема, я же твоя лучшая подруга, как же так, я бы никогда… – запричитала я сквозь слезы, которые уже градом катились из моих глаз, смывая красиво нарисованные этим проклятым утром стрелки и размазывая тушь по щекам.

Я смотрела на людей передо мной, таких приветливых и ласковых этим утром, и отчетливо видела, что никто из них мне не верит… даже Заремка, с которой я не раз делилась последним бутербродом и которая не раз клялась мне в дружбе навеки, до гроба, и вообще! Как же было унизительно быть подозреваемой в воровстве! Как же доказать мою невиновность, если мне на слово никто не верит!

Вопрос решила суровая бабушка Фатима, причем решила кардинально. – Надо ее обыскать! Зарема, где ее сумка?

Заремка фурией метнулась в прихожую и принесла серую маленькую сумочку, которую я выпросила у мамы в честь подружкиной свадьбы. Старательно избегая смотреть в мою сторону, чтобы случайно не встретиться со мной взглядом, она протянула сумочку бабке. Та, не церемонясь, рванула замок-молнию и давай хищно рыться внутри, как стервятник в желудке дохлой животины. Смекнув, что так искать неудобно, она принялась трясти сумку над кроватью, и все мои скромные пожитки: зеркальце, платочек, ручка, помада, гребешок и деньги – четыре рубля пятьдесят шесть копеек – полетели на одеяло. Бабка-полицай не успокоилась и принялась ощупывать сумку в поиске потайных кармашков, и, не найдя таковых, в сердцах швырнула сумку на кровать. Заремкины родственницы стояли по стеночкам, таращили глаза и вытягивали шеи от любопытства.

Я чувствовала, что меня выворачивает наизнанку от стыда и отвращения. Мне и в голову не могло придти, что они на этом не успокоятся. Я схватила сумку и начала как попало запихивать в нее все содержимое. Выбраться бы только отсюда, а там, в подъезде, уже можно будет дать волю слезам. И ноги моей больше не будет в этом доме!

– Куда это ты собралась, ласточка моя? – ехидным тоном пролаяла бабка Фатима. – Колечки маленькие, а вдруг ты их на себе спрятала? Думала – хитрая, да? Думала – не найдут? А ну-ка, снимай платье!

Ноги мои теперь подкосились, так что пришлось опереться на подоконник, чтобы не упасть. Это что же? Они меня всю обыскивать будут? Это же нельзя! Это не по-советски, не по-человечески, в конце концов! Это же только в фильмах про фашистов бывает!

– Вы не имеете права… – из последних сил выдохнула я, – …я не дам себя раздевать. Это унизительно… это стыдно. Вызывайте милицию, и пусть они разбираются.

– Ага, сейчас мы вызовем! Стыдно ей! А кольца у подружки на свадьбе воровать не стыдно? Говорила я тебе, Зарема, на цыганку она похожа со своими глазищами зелеными, нельзя ей доверять! А ну, снимай, я сказала, а то сама сниму! И церемониться с тобой не буду!

Вся родственная толпа стояла с открытыми ртами и глазела на нашу перепалку. Никому не пришло в голову заступиться за меня. Может, и пришло, только бабку они боялись. А скорее всего, наплевать им было на чужую девчонку, когда успешное бракосочетание их Заремы оказалось под угрозой.

Родственников вывели из комнаты, и я, в присутствии лишь фашистской бабки, Заремки и ее мамы, заливаясь слезами, стянула платье, каждый сантиметр которого они прощупали и на свет просмотрели. Бабка настаивала на снятии нижнего белья, мама, видя мое близкое к обмороку состояние, ее отговаривала. Но бабка была кремень! Как будто в гестапо проходила практику. Если надо, она бы и пытки, не задумываясь, применила. Так сказать, допрос с пристрастием, метод физического воздействия.

Спасла меня Феруза, пятнадцатилетняя троюродная сестренка Заремы. Оказывается, пока меня мучили в спальне, остальные продолжили механически ковыряться по шкафам и искать треклятые кольца, пока, наконец, маленькая Феруза ни наткнулась на красную коробочку в шкафу, на полке с постельным бельем, спрятанную между простынями и пододеяльниками.

Цепкие бабкины пальцы разжались на моем плече как по волшебству, оставляя белые следы, которые к вечеру превратились в синяки. Она с треском хлопнула себя по лбу.

– От, старая колода. Я их же перепрятала сегодня утром от греха подальше. Утром встаю, думаю – народу в доме куча, туда-сюда ходят, а кольца-то почти на виду! Как у меня из головы вылетело, ну, слава Аллаху! Нашлись! Ты не серчай, дочка, – бросила она в мою сторону, не поднимая глаз, – как говорится, и на старуху бывает проруха, одевайся быстрее, сейчас уже жених приедет. Заремка, ты что ж, не готова еще! Ну-ка, шустро заканчивай свои мазилки, а я пойду матери на кухню помогу.

Несколько секунд Заремка и ее тетя Фаина стояли как вкопанные, и вдруг кинулись суетиться вокруг меня, гладить по плечам и по спине, извиняться, натягивать на меня измятое платье… Бабка утопала прочь, тетя Фаина сказала, что мне надо выпить чаю, она сейчас сделает мигом, и тоже тихонько выскользнула из комнаты. Зарема стояла и смотрела на меня, не зная, какой реакции от меня ожидать. Я молча застегнула все пуговицы на платье. Взяла сумку и направилась к двери. Прошла через зал под молчаливым гнетом любопытных взглядов крымско-татарской родни и принялась возиться с ремешками туфель в коридоре. Как назло, там не горел свет, а включать мне не хотелось из принципа. Противно было дотрагиваться до чего-либо в этом доме. Подруга моя очнулась от ступора, ураганом ворвалась в прихожую, заняв в своем пышном платье почти все пространство маленького коридора.

– Гулечка, не уходи, пожалуйста, ну прости меня, ну пойми же – свадьба, если бы кольца не нашлись, где бы мы их взяли? Уже бы даже новые не успели бы купить, до регистрации час, да и денег нет на новые, ты представляешь все бы сорвалось… это же катастрофа…

– Я тут ни при чем. Дай мне уйти.

– Прости, пожалуйста, да, ужасно некрасиво получилось, я никогда, вот клянусь, никогда бы на тебя не подумала, но действительно никто не знал, где они… кто бы мог подумать, что у бабки маразм уже близко… – теперь она говорила свистящим шепотом почти мне в ухо. – Гулечка, ты бы знала, как я их всех тут ненавижу, я ж и за Костю-то замуж иду, лишь бы сбежать поскорее из этого дурдома, сама уже не могу в этой тирании жить, все бабку боятся, слова ей поперек сказать нельзя… останься до конца, я умоляю тебя! Кого я сейчас найду свидетелем вместо тебя, Гуля, моя жизнь в твоих руках, ну хочешь, я на колени встану, не уходи.

– Я думала, ты его любишь. Костю.

– Да люблю, люблю, ты не уйдешь ведь, да? Мама чай сделала, пойдем, – и она потянула меня за рукав обратно в комнату.

Сейчас я практически не помню, как на автомате докрасила невесту. Приехали другие девочки, потом жених с друзьями, после разных забав, называемых выкупом невесты, поехали в ЗАГС, расписались. Потом, как водится, была поездка по красивым местам столицы пофотографироваться, потом домой отдохнуть, и вот последнее усилие с моей стороны – ресторан. Может, это была моя паранойя, но мне казалось, что все эти нарядные шушукающиеся гости только и делают, что глазеют на меня и обсуждают утрешний мой позор. Как говорится в старом анекдоте: «Ложки-то нашлись, но осадок остался…»

События всего дня слились в одну серо-буро-малиновую массу, приправленную предательством подруги, стыдобищем подозрения в воровстве и унижением обыска. Я сидела за столом с каменным лицом и считала минуты до момента, когда можно будет уйти домой, не испортив Зареме свадебный пир. И вдруг… это самое «вдруг» я буду помнить всю жизнь в ярчайших красках и малейших деталях. В дверь свадебного зала вошел высокий и красивый парень, и остановился в растерянности, соображая, в какую сторону ему двигаться дальше. Тут я поняла, что означает, когда говорят, что жизнь – это зебра. Черную полосу своей жизни я с утра по-пластунски ползу, словно через болото, грязь, бурелом и прочие неприятные вещи. И вот, наконец, в качестве вознаграждения за все мои муки мученические, я вижу эту вожделенную замечательную белую полосу, по которой идти будет одно удовольствие – мягкая травка с цветочками и ягодками по краям дорожки, ласково пригреваемая весенним солнышком.

Мое воплощение мечты о (ни много, ни мало) собственном муже прошагало длинными ногами до стола новобрачных, пробормотало слова поздравления, сунуло конверт в руки жениху и отчалило в поисках своего места за столом. Я обернулась к предательнице-Заремке и обрадовала ее, что передумала уходить и, может быть, даже прощу ее за утреннее безобразие, если она познакомит меня с этим парнем, потому как именно с ним я планирую повторить ее с Костяном прогулку до ЗАГСа. Подруга моя открыла свой подкрашенный красной помадой ротик, который тут же растянулся в облегченной улыбке.

В общем, так началась моя самая первая большая любовь всей жизни. Через три дня Олег предложил мне стать его женой. Когда я по пионерски радостно, с веселым энтузиазмом и улыбкой шесть-на-девять объявила эту новость дома, как не трудно догадаться, реакция родителей меня разочаровала до глубины души. Как они могли не радоваться вместе со мной? Когда мне так хорошо, у меня бабочки в животе, звезды в глазах, и прочая нечисть и живность во всех частях организма танцует джигу и мешает адекватно соображать, да ну и черт с ним, с соображением, если я его люблю, и он меня любит!

– Рано тебе еще замуж! – вынесла приговор суровая мама, оторвавшись от швейной машинки и перестав на минуту стучать… чем там она стучит, эта машинка, педалями, что ли… – Отучись сначала, профессию, как говорится, приобрети, а потом уже и по мужикам скакать начнешь.

– Во-первых, я ни по кому скакать не собираюсь. У меня жених. Один единственный. На всю жизнь. А во-вторых, ты в курсе вообще, сколько мне учиться? Я же в медицинском! Так и старой девой можно остаться, если ждать до конца. Можно прекрасно совмещать приятное с полезным, – парировала я, уверенная, что главное – пожениться, а остальное – трын-трава, и все само собой как-нибудь наладится.

– А жить вы на что собираетесь? И где?

– Олег работает… да. Не фирмач, конечно, строитель… зарплата небольшая, но стабильная… у него руки золотые, так все говорят. И потом, я буду подрабатывать. Уколы там делать, капельницы и все такое. Ну, как-нибудь… мам, ну, не порти ты мне сегодняшний день, ну, пожалуйста. Мааам, знаешь какая я счастливая, а?

– Ой, делай что хочешь, все равно меня никогда не слушаешь. В любом случае отец – против. Иди с ним говори.

Папа сидел на балконе, курил и читал «Правду». Как же я его люблю, моего папочку! Люблю его смуглые большие руки с выступающими венами, все время чем-то занятые – чинят ли старый будильник, или режут мясо на плов, держат ли мои тетрадки, чтобы проверять, как написаны уроки, или возятся во внутренностях его любимой «Волги». Папа мой работал таксистом. Работал много, ночами тоже, относительно неплохо зарабатывал. В Узбекистане принято, что мужчина несет ответственность за материальное состояние семьи. Может, сейчас акценты немного и сместились, женщины стали более востребованы на работе, чем раньше, точнее, получили больше возможностей зарабатывать деньги. Тогда мама, хоть и украинка была, но полностью приняла восточный устрой семейной жизни, так сказать, наш узбекский домострой, переквалифицировалась, так сказать, в серого кардинала, и мнение отца, Анвара Шариповича, у нас официально было всегда главенствующим и решающим.

– Замуж за русского ты не пойдешь. Это исключено. Отец говорил медленно и спокойно, как будто сказку на ночь рассказывал.

– Папа! Ты что же, националист! Сам на русской женился! – не веря своим ушам, вскричала я в сердцах.

– Дурак был.

– Я тоже дура! Вся в тебя!

– Пойми, дочка, за русским будешь иметь свободу, но не будешь иметь денег. Будешь сама беспокоиться, чем детей кормить.

– Неправда, Олег очень ответственный!

– Это ты за три дня поняла? Какая умная дочь у меня, оказывается…