После банкета

Нечто похожее случалось и после. Тогда, во время столь печально закончившегося заседания «Кагэн», Ногути сказал: «Давайте оставим разговоры о прошлом. Мы ведь еще молоды». В том, что касалось историй о блестящем прошлом, так оно и было, но к вещам из прошлого Ногути был необычайно привязан. По мере их сближения Кадзу несколько раз видела, как он приглаживает седые волосы старой расческой, спросила, и оказалось, что Ногути пользуется ею уже тридцать лет. В молодости у него была очень густая шевелюра и зубцы обыкновенных расчесок ломались, поэтому он специально заказал прочный гребень из самшита.

Нельзя сказать, что такое отношение к вещам возникло из скупости или бедности. Сопротивляясь порожденному американской экономикой потребления поверхностному шику, привычке гнаться за всем новым, Ногути твердо придерживался английской традиции любви к старине. Дух конфуцианской бережливости прекрасно сочетался с аристократическим вкусом. Кадзу не понимала стиль отставшей от времени мужской моды, на котором настаивал Ногути.

Даже в зимние холода Кадзу не отложила утренние прогулки по саду. Ступая по иголочкам инея, она порой задумывалась, что ей больше нравится, что больше привлекает в Ногути: послужной список бывшего посла-аристократа или его нынешняя преданность реформам. Первое сверкало обывательски понятным блеском, второе, непонятное, давало почувствовать вектор жизни, направленный в будущее. Для Кадзу эти черты почти слились с внешностью Ногути: все равно что спросить, что ей кажется красивее – его острый нос или оттопыренные уши.

Их любовь развивалась очень медленно; впервые они поцеловались, когда Кадзу пришла в дом Ногути с новогодними поздравлениями. Цвет ее шелкового кимоно походил на зеленовато-голубой фарфор, и на этом фоне закручивались белые струйки, мерцали серебром ящерки, стелились ветви сосны. На широком серебристо-сером поясе оби золотой и алой нитью был вышит символ праздника – большой лангуст. Норковое манто Кадзу оставила в машине.

Дом Ногути с закрытыми даже в Новый год воротами выглядел угнетающе. Но сломанный звонок наконец-то починили – это Кадзу знала. Она еще во время предыдущих визитов заметила, с каким пренебрежением смотрит на нее пожилая служанка, всегда заставлявшая долго ждать, пока откроет. Порой Ногути по-немецки произносил название книги, чтобы эта женщина достала ее с полки. Та без запинки по-немецки повторяла название и, пробежав глазами по корешкам, вынимала нужную книгу. С этих пор Кадзу ее невзлюбила.

Здесь, в отдалении от большой дороги, царила тишина, слышались только сухие удары деревянной ракетки по волану. Кадзу каждый раз охватывал стыд перед шофером, когда, нажав звонок у ворот, она была вынуждена долго ждать, пока ей откроют. Ярким пятном тут смотрелась только сосна из небольшого новогоднего украшения у ворот – туда косо падали прозрачные лучи зимнего солнца.

Кадзу разглядывала безлюдную улицу. Солнце обнажало там и сям причудливые рытвины на дороге с облезшим асфальтом, расчерченной тенями деревьев и фонарных столбов. На черной земле, особенно заметной из-за растаявшего инея, блестели глубокие отпечатки толстых шин.

Снова раздались звуки, сопровождавшие игру в волан. Они доносились откуда-то из ближних дворов, но игравших детей видно не было, и смеха не слышалось. Все смолкло. «А-а, волан упал», – подумала Кадзу. Через какое-то время удары ракетки возобновились. Опять стихли. С нетерпением ожидая, когда снова что-то послышится, Кадзу рисовала в воображении ярко раскрашенный волан, который упал в лужу грязи и талой воды. Вскоре за невидимым забором, будто скрываясь от людских глаз, прерванная игра возобновилась.

У калитки застучали гэта. Кадзу напряглась в предчувствии неизбежной встречи с неприятной служанкой. Калитка отворилась. Встречать ее вышел сам Ногути в парадном кимоно, и Кадзу зарделась от неожиданности.

– Отправил прислугу развлечься. Сегодня я один, – объявил Ногути.

– Поздравляю вас. А вы надели парадное кимоно, просто великолепно.

Прямо у калитки Кадзу кольнула ревность: так аккуратно сидело на Ногути кимоно. Кто помогал ему одеваться? От этой мысли уже по дороге через коридор в гостиную у нее испортилось настроение.

Ногути, как обычно, делал вид, что не замечает ее недовольства. Взяв в руки чайничек, он собирался налить Кадзу традиционное новогоднее сакэ. Она подумала, что ей придется в испорченном настроении взять в руки блистающую золотом и серебром лаковую чашечку, и, как обычно, вспыхнула. Ногути среагировал спокойно:

– Какая глупость. Прислуга помогла одеться. Европейскую одежду я надеваю без чужой помощи, но с кимоно справиться сложно.

– Если вы думаете обо мне, увольте эту прислугу. Служанка должна лучше заботиться о вас. Ее следует уволить. – Выговорив это, Кадзу расплакалась. – Я дома от волнения за вас плохо сплю.

Ногути молчал. Считал лазоревые шарики плодов травы «драконьи усы» под цветущей сливой. Послушав некоторое время всхлипы Кадзу, будто вспомнив, поднял чайничек с сакэ. Кадзу прикрыла руки мокрым от слез платком, взяла деревянную чашечку, но сразу отставила ее на циновку и продолжила плакать, уткнувшись лицом в колени Ногути, обтянутые дорогим шелком. На этот случай она расстелила поверх его кимоно носовой платок сухой стороной вниз: не хотела испачкать ткань.

Ногути осторожно погладил похожий на барабан бант ее пояса. Кадзу была уверена, что теперь его привлечет видная за воротом кимоно гладкая спина с благоухающей упругой белой кожей. В поглаживании руки Ногути, в тишине, витавшей в воздухе, было что-то от музыки, которую Кадзу хорошо знала. И вот тогда они впервые поцеловались.

Глава седьмая

Церемония Омидзутори в храмовом зале Нигацудо

Поездка в Нару на церемонию Омидзутори была, с одной стороны, договоренностью с Кадзу, а с другой – приглашением друга, директора газетного издательства. Подразумевалось, конечно же, что приглашает издательство. Еще к ним должны были присоединиться почтенный старец-журналист восьмидесяти лет, предприниматель и преклонного возраста экономический обозреватель. Кадзу, услышав об этом, не могла взять в толк, почему Ногути позвал ее с собой в такую наполовину официальную поездку.

Ногути весьма щепетильно разделял официальное и личное, поэтому вряд ли он, приглашая Кадзу, просто воспользовался случаем. За свой счет они могли вдвоем поехать и в другое место, – собственно, причин затевать такую поездку на людях не было. Кадзу слышала от людей о церемонии Омидзутори, но решила, что хотя она с Ногути и группа от издательства проведут это время как бы отдельно, вечером все сойдутся в храмовом зале Нигацудо.

Кадзу огорчали большие расходы, которые легли на плечи Ногути. Было неприятно, что ее смущают важные друзья любимого мужчины. Как хозяйка ресторана, Кадзу спокойно общалась с влиятельными людьми, но ей не хотелось, будучи частным лицом, говорить с ними, словно со своими гостями.

Она пыталась расспрашивать Ногути, но тот сердился и не давал объяснений. В конце концов, изрядно поломав голову, Кадзу с конвертом, куда было вложено двадцать тысяч иен, нанесла Ногути визит. Она намеревалась вручить их как расходы на поездку.

Кадзу привыкла, что известные политики спокойно принимают деньги. Нагаяма Гэнки тоже брал у нее на карманные расходы – сто тысяч, двести тысяч, а то и миллион иен.

Однако с Ногути все обстояло иначе, и деньги стали причиной их первой размолвки. По поводу нынешней поездки он мыслил вполне определенно:

– Мне нужно оплатить только ваш билет и номер в гостинице. Меня пригласили раньше, я ни на что не тратился. Когда я сказал, что поеду с владелицей «Сэцугоан», все пришли в восторг и предложили сделать приглашение и вам. Но я настоял, что сам заплачу за вас. Ведь это разумно?

– Мне-то в наше первое путешествие хотелось поехать только вдвоем и в какое-нибудь тихое место.

– Даже так? А я хотел представить вас друзьям.

Последняя фраза Ногути положила конец пререканиям. Она произвела на Кадзу глубокое впечатление, а прямота и честность любимого доставили ей искреннюю радость.

– Хорошо, поступим, как вы говорите. Взамен, в благодарность за то, что меня приняли в ваши ряды, давайте после поездки пригласим всех в «Сэцугоан».

– Хорошая мысль, – прохладно согласился Ногути.

Двенадцатого числа группа встретилась на Токийском вокзале, чтобы сесть на отправлявшийся в девять утра поезд «Цубамэ», и Кадзу поразилась, как молодо выглядит Ногути. Впрочем, это было естественно: троим из пятерых мужчин перевалило за семьдесят.

Кадзу долго обдумывала, в каком кимоно ей отправиться в поездку. Можно сказать, в этом путешествии обществу впервые официально демонстрировались ее отношения с Ногути. Она собиралась как-то выразить в одежде его имя – Ногути Юкэн. В этом столь внушительном имени для изображения подходил только первый иероглиф его фамилии: «но» со значением «поле».

Кадзу немедля приступила к подготовке. После долгих размышлений она сочла, что более чем достаточно, если узор, связанный с именем Ногути, будет понятен ей одной: по подолу, на шелке спокойного темно-коричневого цвета, тянутся вверх окруженные белыми облачками хвощ и одуванчики, оттененные золотом, – они передают идею «весеннего поля». На шнуре полосатого желто-зеленого пояса оби – пряжка с цветочным рисунком. А вот ярко-лиловую подкладку накидки хаори, серой со струящимися полосами расцветки, Кадзу обдумывала долго.

Восьмидесятилетнего седовласого старца можно было назвать основоположником японской журналистики, он пользовался всеобщим уважением. Доктор права, он еще и перевел немало произведений английской литературы, был по-английски ироничен, одобрял прогресс, вот разве что выступал против закона о запрете проституции. К Ногути этот одинокий старик обращался на «ты». Ушедший на покой предприниматель прославился в поэзии хайку[21 - Хайку – стихотворная форма жанра классической японской поэзии, трехстишие из строк 5-7-5 слогов.], экономический обозреватель беспрерывно выдавал сплетни.

Все были в прекрасном настроении, обществом Кадзу не пренебрегали, но и специально не подлаживались. В общем, поездка до Нары прошла приятно. Когда экономист закончил раздавать характеристики политикам и финансистам: «дурак», «бездарность», «прохвост», «оппортунист», «умственно отсталый», «сумасшедший», «притворщик», «ветреник», «самый большой в истории скупердяй», «склеротик», «тупица», «эпилептик» и так далее, – разговор зашел о поэзии.

– О хайку я могу судить только как европеец, – заметил восьмидесятилетний старец. И, подчеркивая свою эрудицию и начитанность, продолжил: – У Тэрады Торахико[22 - Тэрада Торахико (1878–1935) – японский физик, занимался в том числе исследованием землетрясений.] в эссе «Беседы о поэзии хайку» есть эпизод, где молодой немецкий физик, приехав отдохнуть в Японию, заделался японцем и с гордостью заявил японскому другу: «Я написал хайку!» Оно звучало так: «В Камакуре было много журавлей». Стихотворение по форме – чередование строк с количеством слогов пять-семь-пять – и правда было хайку. У меня после теперешних рассказов нашего приятеля родился такой же по форме стих: «И в политике, и в финансах сборище одних дураков».

Все засмеялись, но прозвучи такая шутка из уст молодого человека, никто и не подумал бы смеяться. Кадзу, когда заговорили о поэзии, озаботилась, как поступить с накидкой: стоит ли снять ее в вагоне, где работало отопление. Вскоре тема разговора вновь сменилась.

Беседа спутников была слишком сложной, требовала хорошей памяти на детали. Слушая такое, сразу вспоминаешь разговоры молодых людей, которые мнят себя знатоками женщин. Ненужные детали, ненужное стремление к подробностям – лишь бы придать сказанному больше правдоподобия. Например, если речь идет о событиях в двенадцатый год Сёва[23 - Сёва – по японскому летосчислению, основанному на годах правления, период 1925–1989.], молодой человек ограничится фразой:

– Где-то в десятом или двенадцатом году Сёва.

Здесь же высказывались пространно:

– Так. Это было седьмого июня в двенадцатый год Сёва. Точно, седьмого числа. Кажется, была суббота. Вскоре после того, как я ушел со службы.

Чем оживленнее становилась беседа, тем больше усилий требовалось, чтобы ее поддерживать. Во всяком случае, со стороны это выглядело бодро. Однако Ногути выделялся и здесь. Кадзу не понимала, отчего он любит такое общение, но он один с достоинством сохранял свою «молодость». Неизменно кивком показывал, что слушает, если разговор становился скучным, и, прилежно посчитав дольки очищенного грейпфрута, ровно половину молча предлагал Кадзу. Дольки были разного размера – одно и то же их количество могло составлять меньше половины. Кадзу с затаенным удивлением внимательно разглядывала тонкие, цвета вечерней луны кусочки морщинистой кожуры, прилипшей к мякоти.

В половине седьмого вечера прибыли в Осаку. Компания сразу погрузилась во встречавшую их машину и поехала в гостиницу в Наре. Там, не передохнув, все собрались и отправились в ресторан. В Наре стояло непривычное тепло. В прежние времена церемония Омидзутори всегда сопровождалась жутким холодом, поэтому Кадзу со стариками радовались теплому вечеру.

Церемония Сюниэ в храме Тодайдзи, которую называют практикой Омидзутори, каждый год начинается первого марта. Но вершины это действо достигает вечером двенадцатого числа, когда монахи с огромным, искристым снопом факелов обходят места церемонии, после чего ранним утром тринадцатого числа следует церемония Омидзутори и Даттан. Тогда служители – одни с огромными факелами, другие с полными воды сосудами – следуют тем же путем. Большинство зрителей собирается двенадцатого вечером.

После ужина компания поспешила в зал Нигацудо, перед которым собралась целая толпа. Они казались скорее зеваками, глазеющими на происшествие, нежели людьми, которые пришли посмотреть на религиозную церемонию.