Держи это в тайне

Держи это в тайне
Уилл Джонсон

Томми видит своего дядю в слезах и не может понять, почему он плачет. Чтобы отвлечь его, он отправляется с ним в путешествие по Европе прошлого. Читатель переносится во времена испанской гражданской войны, Сталинградской битвы и Холокоста, а Томми растет в Англии, запятнанной фашизмом. Наконец, все, что было тайным, становится явным, а главный герой находит любовь своей жизни в России.

Держи это в тайне

Уилл Джонсон

Посвящается Бену, Филиппе и Флоре

Прежде чем сказать, подумайте о том, что

нам все равно не суждено остаться в живых.

    «Молитва о Сохранении», Одри Лорд

В тех краях, где мы сейчас, никогда не расцветут цветы весной.

    Иехуда Амихай

© Уилл Джонсон, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Глава первая: Томми I

Я никогда не забуду тот день, когда увидел, как плачет мой дядя Джек. Мне не приходилось раньше видеть плачущего мужчину потому, что в те времена они некогда и не плакали. Этого просто не было. За исключением случаев, когда были пьяны и хохотали от души. Или под воздействием выпитого, погружались в сентиментальные воспоминания о своем прошлом. Но это все было как-то по-другому. Да и мужчины были другие, мне кажется. Или что-то в этом роде. Наверное. А может быть, именно дядя Джек был другим. Я не знаю.

Мне было тогда семь или восемь лет, мне кажется. Я помню, как моя мама послала меня в мясную лавку дяди Джека купить немного бекона и кровянки. Но не из-за того, что Джек был нашим родственником – все в округе говорили, что у него лучший мясной магазин на Олд-Кент-роуд. Теперь его там нет. Я проходил мимо, несколько месяцев назад. Сейчас там дешевая пивная и место тусовки педиков.

Я точно знаю, это было весной. Лондонские платаны уже начали отсвечивать тем особым светло-зеленым тоном свежести, восьмилетнему мальчику это казалось, своего рода, естественным маяком надежды после серой, влажной и бесконечно долгой зимы. Еще мне надо было купить немного горячих пасхальных плюшек в булочной. Так что это происходило, скорее всего, в преддверии Пасхи. Это сейчас вы можете купить пасхальные плюшки в супермаркете, когда вам захочется, да и в любое время года. Сейчас. Тогда все было по-другому. Нет нечего вечного. А мне казалось тогда, что есть. Я был так уверен, что некоторые вещи никогда не меняются. Но я ошибался. Много дерьмовых изменений. Даже дерьмо изменится, оставь вы его достаточно надолго. Это поначалу оно разных цветов, но потом меняется. Очень похоже на нашу жизнь, как я убедился.

Во всяком случае, вовсю светило солнце, и мне было восемь, и в списке успеваемости моего класса в школе я занимал верхние строки. «Шпоры» делали успехи в тот сезон в Лиге, и Пропуск в Пимплико шел по телевизору, во второй половине дня, и все было все в порядке моем маленьком мире. Дядя Джек был высоким, сильным мужчиной с широкими плечами и черными волосами, приятной улыбкой и добрыми глазами. Он был всегда веселым и приветливым со своей семьей и с клиентами, так что поручение сходить к нему в магазин давало мне возможность перекинуться с ним парочкой шутливых бонмо – хотя я не и знал такого слова тогда.

Будучи членом семьи, я мог заходить в магазин со служебного входа, чтобы сделать сюрприз для него – и я так всегда делал: тадам!

Но как-то я увидел, как дядя Джек плачет.

Нет, он не рыдал навзрыд. Это были натужные раскатистые всхлипывания, исполненные печали, которые, как мне казалось, начинали свой путь где-то очень глубоко в его груди, похожие на звук большого тесака, врезающегося в мраморный красно-белый окорок: говяжий или бараний или свиной.

Я вздрогнул и начал отступать к выходу. Я просто обалдел – хотя тогда мы так не говорили.

Неожиданно Дядя Джек поднял голову и наши глаза встретились. Я увидел в его взгляде непостижимую, беспредельную скорбь, которая, в раз сковала холодом мою душу.

Но дядя Джек вдруг усмехнулся и сказал, вытирая влажное лицо своими сильными руками:

– Все в порядке, Томми. Не о чем беспокоиться. Но ты заходи лучше через торговый зал, малыш.

И немного обдумав, он добавил:

– Томми – о том, что ты вот увидел, не рассказывай не кому – а, сынок? Давай, это будет секрет.

И я быстро оббежал здание и толкнул стеклянную дверь парадного входа. Колокольчик звякнул, и дядя Джек появился, право, как ни в чём не бывало; сияющий, как медный пятак. Просто олицетворение человека, который никогда в своей жизни не плакал.

– Дядя Джек, как там твои…? – я запнулся.

– Все в порядке, Томми. Как жизнь? Что хочет сегодня твоя мама?

Прошло много-много лет, прежде чем я узнал причину того, почему дядя Джек плакал, в то яркое весеннее многообещающее утро. В то утро, которое заставляло, удивленно открыв рот, как нарцисс на солнце, танцевать, – радуясь, что ты живешь на этой прекрасной и удивительной планете.

За многое я благодарен ему – моему дяде Джеку. Он научил меня плакать. Он научил меня жить. В некотором смысле, иносказательно, теоретически, благодаря провидению, он – причина того, что я сейчас здесь. Сижу в этом кафе, потягиваю кофе, ожидая женщину, чей смех, голос, улыбка и глаза научили меня надеяться и заново жить.

А дядя Джек. Ну, я никогда не забуду тот день. Также как и тот день, когда я узнал, почему он плакал. Вот так. Да и сегодняшний день мне не забыть по той же причине. Дни? Где была бы наша жизнь, если бы не дни?

У нас была большая и дружная семья. Мои мама и папа сами когда-то были младшими в своих семьях из пяти и четырех детей соответственно. Поэтому я был окружен шумной компанией старших кузенов, общительных дядюшек и тетушек Последние – сплошь домохозяйки, а если и немного работали, то не более восьми часов в неделю – деньжата, мелочевка, гроши, нал, бакшиш, калабашки, бабки, лавэ, балабасики, капуста, зелень. Как видишь – мне всегда нравились слова. А где же взяться историям, если не из слов?

По воскресеньям происходили сходы наших «кланов». У бабушек и дедушек. То у одних, то у других поочередно. Одни выходные вместе с шумной и сентиментальной родней матери; следующие – с более сдержанными и более трезвыми родственниками моего отца.

Всегда казалось, что Дядя Джек держался немного обособлено, немного не к месту, как будто он мечтал о другой жизни, наверное, в другом мире. Где-то далеко-далеко от своей мясной лавки на Олд-Кент-роуд.

А «кланы», как я помню, вовсю собой гордилось. У них были автомобили – да, старые и проржавелые Форд Попьюларз, ну и что! В их домах появлялись телевизоры – современные, по меркам 1966 года. Они летали в отпуска за границу, о чем их родители никогда даже не мечтали, а о тех местах не только не слышали, но и едва ли могли себе их представить. У них были морозильные камеры и центральное отопление и дети, и все права гордиться этим.

И у дяди Джека все это было. За исключением заграничных отпусков. Я вообще не помню, что бы он куда-то ездил. Он никогда не покидал свою квартиру, которая находилась над магазином. Он выходил только за покупками, или ради одного из собраний наших «кланов», или посмотреть на игру «Шпор». А мои бабушки и дедушки, его дяди и тети, жили не далее чем за пару автобусных остановок, а то и так можно было к ним прогуляться пешком, если ты в хорошей форме. У него не было автомобиля. Детей тоже. Ну, и телека не было.

Дядя Джек всегда приносил с собой в коробке замечательный огромный кусок мяса, его хватало на всех нас. И он всегда отказывался от предложения подвезти его домой.

– Надо бы растрясти всю эту еду, – он весело шутил, когда мой отец предлагал его подкинуть. – Прогулка сейчас – это самое то.

И он ускорял шаг, как будто пытался убежать от какого-то дурного сна.

Теперь – когда я все знаю. Хотя – нет, не знаю. Я видел все, – но глазами ребенка – не понимая того. Слышал – но ушами ребенка. Невинно и беспрекословно веря, что все так и есть, как оно кажется. Мы утратили столько веры с тех пор. А может, это только я. И, ты знаешь, это случилось только тогда, когда я был уже достаточно взрослый, чтобы иметь своих собственных детей и свою собственную морозильную камеру, тогда я и начал сопоставлять все это. Я, словно гигант, собирал сложную мозаику, где лазурный небесный свод сверху, а узкая лента зелени внизу. На самом деле это трудно. Это приносит головную боль и ночные кошмары. Как, впрочем, и все лучшее, что есть в этой жизни. Но оно того стоит. А полное понимание картины, пришло ко мне только последние несколько месяцев. И это произошло только тогда, когда я нашел недостающую деталь мозаики, моего дяди Джека, которая и связала все воедино. А на тот момент, сказанное выше, не имело вообще смысла. Так может быть в жизни, как я убедился.

Тогда я не спрашивал дядю Джека, от чего он плакал в то утро, когда мне было восемь лет. Это было бы неприлично. Мне было восемь. Я англичанин. Восьмилетним английским мальчикам не пристало задавать вопросы старшим, почему их глаза переполнены слезами настолько, что печаль ручьями струится вниз по их лицам, в то время как они рубят топором огромные куски мяса. Он бы, все равно не сказал. Ему потребовалось годы, чтобы признаться. Забавно но, в конце концов – я даже не просил сказать. Я, как бы, сам к этому дошел. Почти. Хотя и нуждался в подсказке.

Я знал таблицу умножения. Я всегда получал десять баллов из десяти на еженедельной школьной контрольной с общих дисциплин. У меня была коллекция марок, которая четко и однозначно занимала третье место в школе, в годы моей учебы. Я мог назвать все страны Содружества. И всех королей и королев Англии. И, конечно же, в правильном порядке. Я был на вершине таблицы успеваемости в школе, и я знал заумные слова. Даже мог написать некоторые из них. Все было хорошо в моем маленьком бесхитростном мире.

Вот я и не спрашивал дядю Джека, почему тот плакал. Тогда. Не спрашивал и потом. Но теперь я знаю. И знаешь, дорогой мой, я до сих пор не понимаю до конца.

Я не понимаю, как его не сломали те неимоверные, мучительные страдания и слезы, каждую минуту, каждого часа, каждого дня его жизни на этой земле. И тогда когда он общался со своим клиентам, и тогда когда прогуливался по улицам южного Лондона, и тогда когда он кушал со всеми нами в дни воскресных сборов. И на трибунах стадиона. Да каждый гребаный день, будучи в сознании.

Так на что они были похожи, эти наши собрания «кланов»? Честно говоря, у меня сохранились только примерные воспоминания. Громкий шумный смех. Все задействованы в веселье. Совместно готовят. Убирают посуду. Несколько бокалов для взрослых. Кружка пива или шэнди для моих кузенов постарше. Глоток хереса для меня на Рождество. Вино пока не дошло в нашу часть южного Лондона – это случилось в скором будущем. Когда вино, наконец, появилось, спустя несколько лет, это был непритязательный Liebfraumilch. Хотя на случай, если бы нас действительно замучила жажда – было припасено несколько ящиков шампанского.

Но я помню разговоры. И смех.

Фортепиано. Все мы стоим вокруг старой Джоанн. Песни. Рождественские песни. Сентиментальные песни о вечной любви и о сердцах, разбитых этой несносной жизнью. Непристойные опереточные песенки, полные недомолвок, от которых все взрослые оглушительно смеялись. И дети тоже хохотали – хотя я нечего не понимал в них, и провел бесконечно долгие часы в раздумьях о том, кого бы из моих многочисленных кузенов и кузин можно было расспросить – почему же все смеялись. При этом, не хотелось самому быть обсмеянным и выпровоженным вон за то только, что мне было пять. Или только девять лет. Или неважно сколько.

Мы также много пели патриотических песен. Тех, что пели во время войны. Мои родители, их братья и сестры, все они знали слова. И, независимо от времени года, ближе к вечеру, когда пиво вливалось, а скотч вытекал, наш «клан» впадал в сентиментальность. Вспоминалась, как правило, война. Ночи, проведенные на станциях метро во время Лондонского Блица. Отключения электричества. Продпайки. Звуки бомбардировщиков Люфтваффе. Слухи, последние новости, сплетни. Протяжные оглушительные бомбардировки. Несчастные случаи. Семья под номером 28 полностью погибла, когда на их бомбоубежище в саду упал снаряд прямым попаданием. Крылатые бомбы, а позже и баллистические В-2— их пронзительный вой вызывал животный страх, у всех, кто его слышал. Тетя Рита сама видела взрослого мужчину, который обделался на улице, услышав этот звук. Дух Лондонского Блица – «Лондон переживет его, но Гитлер не сможет пережить Лондон!». Моя бабушка, мать моего отца, узнала, что ее старший сын (мой дядя Чарли) был оставлен раненым в бельгийском лесу, услышала она это от Билла Хиггинса, что жил на соседней улице и воевал в взводе Чарли (а не от Военного Министерства – их телеграмма – «Пропавший без вести» – пришла позже). Они оставили там дядю Чарли с небольшим запасом воды, двумя пачками сигарет и белым носовым платком, предварительно положив жгут на его ногу и предоставив его на милость медицинского персонала Вермахта. Они не получали новостей от Чарли в течение шести лет.

– С ним все в порядке, Мэгги. Это же просто пуля в бедре. Мы вынуждены были оставить его там. С ним все хорошо, моя дорогая.