Держи это в тайне

С ним будет все в порядке. С ним было все в порядке. Но, все же, дяди Джека не было с нами.

Дядя Билл и мой отец, вместе пробивались к дому через безлюдные пески пустынь, пустынь – бескрайних и безграничных, взбираясь с бархана на бархан, а потом еще – долгий путь домой через всю Италию. Монте-Кассино- ад наяву. Как позже рассказал мне отец об этом, незадолго перед своей смертью. Ад наяву, восставший, чтобы схватить вас, заставив смотреть в глаза смерти, чувствовать вонь ее грязного, смрадного дыхания, слышать ее отвратно хриплый гогот, испробовать ее дерьмо.

А дядя Сэм, который побывал в жарких влажных и непроходимых джунглях Малайзии, вернувшись с симптомами малярии и стойкой ненавистью ко всему японскому. Он умер прежде, чем мы узнали, что такое «суши». А еще он не верил в британский автопром. В чем-то он был прав.

И муж моей тети Риты, Артур, был в том же концлагере, что и дядя Чарли. Стэн, мой старший кузен, высаживался в Нормандии и судя по его рассказам, с боями пробивал свой путь на Берлин. И муж тети Дорис, который был десантником и побывал в небе над Арнемом, хотя до этого боялся высоты и полетов.

– Ну, просто нужно победить свой страх, а? Перебороть себя. Наш мир стал бы скучным, если бы мы делали только то, что нам нравится, согласен?

Слова, слова, слова. Когда тебе восемь – ты просто веришь услышанному. Истории.

Но никто почему-то не упомянул, что дядя Джо, отсидел пять лет (это я уже позже узнал) в британской военной тюрьме за продажу оружия и боеприпасов сицилийской мафии. Я видел дядю Джо лишь раз. Он неожиданно объявился в нашем доме, и как любила говорить моя мама, огорошил ее своим визитом. Он приехал на золотистом кабриолете Ягуар: с кожаными сиденьями и полированной деревянной приборной панелью. На нем был шелковый костюм, и от него пахло коньяком. Маме он подарил бутылку шампанского. Потом, сел и укатил с молодой, привлекательной, но излишне накрашенной юной особой, как оказалось, ожидавшей его в авто. Позже, моя мама, в праведном негодовании смиренно смутившись, назвала ее «блудницей». Словом, с которым я не сталкивался прежде – кроме как в контексте прогулок, походов в городские трущобы – «поблудить» для меня значило: долго искать дорогу или гулять без определенной цели. Мне понравился дяде Джо таким, каким я тогда его увидел. Хотя я осознавал – он не должен был мне нравиться. Я не был глуп. А теперь я понимаю – наш «клан» было не очень умным. Неумным настолько, что пытаться скрыть правду о дяде Джеке за семью замками. А дядя Джо. Но они не знали ничего о нем. На самом деле, ничего.

Дядя Джо сунул мне в ладонь банкноту в десять шиллингов, уходя. Его подружка мне подмигнула и так широко улыбнулась, что все смогли увидеть ее ровные зубы. Ее грудь плавно покачивалась, а ее каблучки мелодично цокали по тротуарной плитке, отдаваясь крошечные сейсмическими толчками в моем созревающем организме. Я до сих пор помню эти ощущения. Отдаленно.

Мне казалось – дядя Джо жил жизнью, о которой мечтал дядя Джек, в те моменты, когда тот мысленно был не с нами. Такая мысль была в моей голове. Но как оказалось, все было далеко не так. Абсолютно по-другому. Это была моя самоуверенность. Бахвальство. Басни об отчаянной храбрости и героизме.

А вот дядя Джек не был на войне. Он работал в торговом флоте, никогда не палил из оружия в ярости: легко отделался – так утверждал наш семейный миф. Отсиделся в войну. С «белым»

билетом. Вот о чем, говорил наш миф. Хотя нет, на самом деле, не так легко отделался, как вот – муж моей тети Дорин. Тот был на Багамах, в охране чертового герцога Виндзорского. Он так и не видел немцев. Только, если ты не считаешь нашего герцога немцем – а я так считаю, надо признаться.

Слова, слова, слова. Когда тебе восемь – ты просто веришь услышанному. Истории.

– Так, говоришь Джек, – начинал кто то из наших, подначивая его, – в то время, как я сдерживал грудью несущуюся на меня танковую дивизию, ты плавал за семью морями, у тебя были девушки в каждом порту, и ты наслаждался беззаботной жизнью.

Дядя Джек не отвечал на это. Никогда. Ни пары с уст. Только однажды.

Я хорошо запомнил. Это случилось на Рождество 1964 года или 65-го. Почему именно тогда? Понятия не имею. Должно быть, он пил в тот вечер. Хотя обычно он не брал ни грамма. Но в тот вечер, он был пьян в стельку. Просто, блин, – в зю-зю! Хотя я не заметил, что ему это принесло радость расслабления.

Все, что я помню, как он стоял, немного пошатываясь, и тихо произнес:

– Вы все. Вы ничего не знаете. Ни хрена не знаете – большинство из вас. Чертовы идиоты!

А потом он ушел.

Установившееся молчание в комнате, из-за этой неожиданной вспышки гнева, сохранялось до тех пор, пока тетя Рита не заиграла первые аккорды из «Белых скал Дувра» и мы все охотно запели.

После этого случая, дядя Джек не приходил на наши встречи до следующей Пасхи, предпочитая проводить каждое воскресенье в одиночестве, в своей квартире.

Еще одна часть мозаики. Но, в то время, это было просто что-то непонятное, что непонятно почему произошло. Эпизод. И он, конечно же, стал семейной историей.

Мы умели сдерживать свои эмоции. Мы же англичане. Или, по крайней мере, не выказывать их на людях. Иначе, это было бы как-то не по-английски. Также неприлично, как и хихикать в церкви. Или злословить в присутствии детей. Или писать в фонтаны. Или болтать за воскресным обедом. Так что, мои родители никогда не обсуждали эту вспышку гнева дяди Джека. И никогда не говорили о нем в моем присутствии, хотя, как-то я подслушал на кухне маму. Она сказала моему отцу, что дядя Джек – странный парень. Неужели? А помните выражение его лица, когда он узнал, что мы летим в отпуск в Испанию?

Жизнь протекала своим чередом в нашем эгоистичном маленьком мире.

Я взрослел, проходя извилистый путь юношеского становления. Так получилось, что я начал проводить больше времени с дядей Джеком. Он жил недалеко от нас. Я был самым старшим в семье, «помешан» на книгах, шум и гам от моих младших братьев и сестер вынуждал меня искать убежище в его квартире, где я мог спокойно делать мою домашнюю работу. И, мне кажется, у нас было много общего. Одиночество. Нигилизм. Слово, которое я выучил и полюбил в шестом классе. Но это слово, как и разгадка тайны дяди Джека были еще отдалены на много лет в будущее от тех вечеров и выходных, когда я затаскивал свой переполненный школьный ранец в его квартиру и принимался за учебу.

В квартире дяди Джека было по-спартански пусто, но безукоризненно чисто. У него были книги, я перелистывал их по утрам в субботу, когда тот был чем-то занят, но абсолютно не было никаких побрякушек. Только три фотографии. Черно-белые снимки – на них наш мир казался проще. Я никого на ней не узнавал там. На одной, был запечатлен матрос на палубе корабля, покрытого льдом и снегом, всматривающийся куда-то вдаль – спокойное море и облака. Улыбка этого моряка была единственным признаком жизни в округе; куски льда, плавающие вокруг корабля. На второй – была изображена молодая женщина с короткими темными волосами и большими чувственными глазами. Ее улыбка вдохновляла и согревала душу, если достаточно долго всматриваться в портрет. Она стояла, застыв на фото в том времени, о котором я ничего не знал. На ней была какая-то грубая военная форма, но без шевронов и знаков отличия. Кожаная куртка в стиле «милитари», частично расстегнутая вверху, так что можно было видеть ее кожу и ложбинку на груди. На заднем фоне угловатые деревья. Лес. Пейзаж нездешний. Ну – это не похоже на Южный Лондон, скажем так. На третьей фотографии можно было рассмотреть темноволосую девушку, а рядом – ее двойника блондинку. Девушки широко улыбались в камеру и нежно держали друг друга за руки, с любовью, как два неразлучника. Длинные винтовки, мне казалось, они были предназначены для охоты. Так оно и оказалось, как я уже знаю сейчас.

Я пристально всматривался в глаза этой женщины – а женщины ли? Она выглядела совсем юной. Чуть старше меня – я тогда не знал, что именно эти глаза и их нежность, улыбчивый прищур, приведут меня сегодня сюда, – пить кофе в кафе, в город на берегу Волги.

Истории. Ты веришь всему, когда тебе одиннадцать. Во все мифы, ложь и прочую ерунду, которую рассказывают о тех вещах, правду о которых, хотели бы скрыть. Слова, слова, слова, ла-ла, ла-ла.

Итак, как же проводил свободное время дядя Джек? Не знаю, если честно. Положа руку на сердце. Честность. Пустые слова.

Он много читал – я это знаю. И благодаря нему, моя коллекция марок заняла третье место, во времена моей учебы в начальной школе. Он дал мне марки в коричневом бумажном конверте – на них не было штемпелей или еще чего-то, они были просто отклеены со своих «родных» конвертов. И они были со всего мира. Испания. Германия. Франция. Австралия.

– Неплохо иметь товарищей в торговом, не так ли, малыш?

Слова, истории – ты веришь всему, когда тебе десять. Или восемь. Я до сих пор верю, хотя мне – пятьдесят четыре. Надежда. Вера. Любовь. Вечные поиски.

В конце концов, оказалось, что дядя Джек знал о жизни. А я – нет. Несмотря на то, что все эти годы писал на «отлично» еженедельные контрольные в школе. И вот, я наслаждаюсь этим кофе и уже знаю, как написать слово «нигилизм», все равно – я ничего не понимаю.

Имейте в виду, я все же знал больше, чем некоторые. Я помню школьную поездку в Западный Лондон, в Институт Содружества. Я стоял рядом с Джоном Бакстером, моим лучшим другом, рассматривая на стене огромную карту мира. Так вот, Джон даже не знал, где искать Британию. На карте.

– Прикинь. Мы же такая важная страна, а здесь – какой-то маленький, убогий остров.

О, Джон, – все меняется, мой друг. Буквально все. Нет ничего неизменного, на что ты мог бы рассчитывать. Неизменен только курс на изменения. О, Джон. Где ты сейчас, приятель? Я потерял тебя где-то в пути, вместе с моей коллекцией марок. Но Джон, я скоро вернусь, солнце. Скоро.

Очевидный факт был только в том, что дядя Джек тратил свои деньги на футбол. И книги. Когда мне было восемь, каждую вторую субботу он брал меня с собой на стадион. По субботам он открывал свой магазин в шесть, и закрывал его в полдень. Затем мы садились в автобус номер 49, в сторону Лондонского моста, там пересаживались в 55-й, с надписью «Лейтон» на табло, но скоро выходили – на Севэн-Систерс, и далее пешком, вверх, к Тоттенхэм-Хай-роуд. Одно из беднейших мест в Англии. Даже беднее, чем Олд-Кент-роуд. Беднее, чем Северный Лондон – не важно, что они о себе говорят. В дни матчей, улицы пестрели темно-синими и белыми цветами.

Те дни на стадионе Уайт Харт Лейн. Дни – воспитания. Слова. Это там я научился материться. А громкие слова я выучил где-то уже в другом месте.

Я прилежно учился в школе. Так надо было. Но существовало только три вещи, которые меня действительно интересовали. Книги, спорт и марки. Пока мне не исполнилось двенадцать, потом это стали – книги, спорт и женщины. Марки потерялись в пути. Ничего из этого не получило свою былую важность многие года спустя после войны. Все уже было по-другому. Ну, за исключением, женщин. Они должны были оставаться, еще на какое-то время, чем-то загадочным, как неисследованное «черное сердце Африки», как «где-же-он-есть-этот-Гинду-чёртов-куш». Так оно есть до сих пор. Даже сегодня. Особенно сегодня. И кажется, имеет ту же важность.

Книги и спорт имели власть надо мной. И книги о спорте – и не провоцируй меня!

Марки – это мое знакомство с миром. Наверное, мне было тогда шесть. Паренек постарше подошел ко мне на детской площадке и сказал:

– Я слышал, ты собираешь марки.

Я кивнул.

– Можно я пополню твою коллекцию?

– Да, конечно.

И с этими словами, он наступил, со всей своей силой, на мою ногу. Я не заплакал. Я не дядя Джек, в любом случае. Хотя, кажется, мне приходилось плакать. Внутри себя. Ну, почти внутри. Но не сегодня. Не сегодня. Пожалуйста, не дай мне заплакать сегодня. Даже, если от счастья.

Книги казались простыми. Все легко. Без напряга. Без усилий. Книги, с которыми я справлялся. Мне кажется, я начал с комиксов. «Победитель», в основном – там, я читал истории, которые описывали, как члены моей семьи, мужского пола, выиграли войну. Ты веришь всему, когда тебе двенадцать. Я «проглотил» все книги, которые были в обязательной программе. «Ласточки и амазонки». Шерлок Холмс. Биглс. «Ветер в ивах». Славная Чертова Пятерка. Слова, слова, истории – дешевка.

«Ты знаешь, «Ветер в ивах» – является еще одной причиной, почему я сейчас здесь, мне так кажется. Хотя это, в основном, из-за Джека. Я ненавидел эту книгу. До сих пор ненавижу. Сколько мне было, когда я впервые прочитал ее? Восемь? Девять? Неважно. Мне нравились Мышка и Кротик и Барсучёк. Я обожал там эпизод о том, как ласки и горностаи захватили Лягушиный Зал. Это просто лучшее, из того, что я когда-либо читал. Ласки и горностаи были такими крутыми. Круче некуда. Крутизна. Вершина крутизны. Пик крутизны. Очуметь, я бы сказал. Я провел несколько дней, гуляя по Олд-Кент-роуд, создавая в голове, как мне казалось, мое лучшее перевоплощение в ласку. Я представлял себе целую банду из нас, ласок, и то, как мы приходим на стадион посмотреть, как с Канониров набивают чучела. Мы бы отобрали у них Хайбери – теперь это Эмирейтс, конечно. Видите, как все меняется.

Но ты же знаешь, чем это закончилось. Ласок и горностаев выгнали, и Жаба забрала свое родовое гнездо обратно. Это действительно расстроило меня. В моей ранней юности, это меня возмутило. Это меня рассердило. Оно меня разозлило, вывело из себя, привело в бешенство; пока, наконец, я не выучил несколько новых слов – оно ранило мои эстетические чувства. И ранит до сих пор. Жаба-коряба. Жаба-сучка. Таких не показывают в документальных фильмах о природе.

Слова, слова, слова. Истории. Все же, «Ветер в ивах» научила меня не верить таким историям. Меня это по-прежнему раздражает, но теперь я знаю, что это все аллегория. А ласки – это рабочий класс и его поражение неизбежно, потому что Кеннет Грэм был скрытым фашистом, чьи вымышленные рассказы служили для укрепления значимости буржуазии. Или элиты. Выбирай сам, солнышко. Сделай, этот чертов выбор. Вот так, большинство вещей меняется – Хайбери стал Эмирэйтс. А «Ветер в ивах» имеет неизменный дар раздражать меня. Отвращение к отродью порожденное жабой – корябой остается со мной.

Единственное, что было у дяди Джека – это книги. Тысячи книг. Как и в фильме «Зулус» – там кто-то подбегает к Майклу Кейну и говорит: