Мое облако – справа. Киноповести

– Что с тобой? – трясет за плечо приятеля Вован.

– Да так, ничего, – говорит Чимба и касается век указательным и большим пальцами. – Соринка в глаз попала…

Он берет в руку веером карты и, криво ухмыльнувшись, запевает совсем другую песню, которую Вован так же легко и быстро подхватывает:

Вечер за решеткой догорает,

Солнце гаснет, словно уголек,

И тихонько песню напевает

На тюремной койке паренек…

Вован и Чимба азартно режутся в карты. Горел стучит молотком…

8

Сказать, что Тулайкин, как-то умудрившийся одной рукой нести перед собой свернутый рулоном полосатый матрац, идет по интернатовскому коридору, – не сказать ничего. Ибо он не идет, а шес-тву-ет. Именно так – важно и неторопливо, снисходительно, но блюдя авторитет, свысока, но с намеком на отеческую нежность взирая директорским оком на вверенный его чуткому наставничеству контингент в лице четвероклассников. Четвероклассники по ходу его движения испуганно лепечут: «Здравствуйте, Василий Петрович!» – прилипают спинами к стенам и почти готовы залезть с ногами на подоконник.

Следом за Тулайкиным, как грузовая баржа в кильватере мощного ледокола, с обычным шерстяным одеялом и стопкой постельного белья движется Алевтина, на которую контингент реагирует более лаконичным «Здрасьте!» – и провожает любопытными взглядами.

Свернув в узкий закуток в конце коридора, Василий открывает ногой обшарпанную дверь и, компенсируя возможное неудовольствие от ее обшарпанности, не выпуская матрац, вытанцовывает перед Алевтиной танец дворецкого перед госпожой под названием: «Милости просим, входите!»

Алевтина входит в комнату. Тулайкин шес-тву-ет следом.

Комната выглядит довольно удручающе, как любое нежилое помещение в учебном учреждении, которому до сих пор не находилось должного применения. Ободранная штукатурка на стенах, грубый деревянный стол. Рядом стул с обломанной спинкой. Старый бельевой шкаф – пустой, с распахнутыми настежь створками, одна из которых висит на одной петле. Куча бумажного мусора в углу – отходов от процесса изготовления стенгазеты. Относительно новым предметом смотрится солдатская кровать с пружинной сеткой.

– Если бы мои желания совпадали с моими возможностями, вместо этого убогого чулана я, Алечка, подарил бы тебе лучший номер в гостинице «Москва»! – говорит Тулайкин.

Алевтина уже начинает привыкать к его манере общения и отвечает соответственно – то есть с иронией и легким кокетством:

– Ты удивительно любезен, Василий! И проницателен: если бы твои возможности совпадали с моими желаниями, на меньшее я бы и не согласилась.

Тулайкин раскатывает матрац на кровати и скептически рассматривает входную дверь.

– Навести порядок, и выйдет очень даже ничего, – утешает его Алевтина. – После блиндажей и госпиталя сразу в гостиничный номер было бы слишком… контрастно, мягко говоря.

– Попрошу Иваныча вставить замок. Странно, есть чем закрываться изнутри. Коряво сделано, но пока с той стороны со всей дури плечом не вмазать, выдержит.

– А что, есть дурные?

– Да не, я тут один такой… – отвечает Тулайкин несколько отстраненно, трогая руками самодельный запор из оконного шпингалета. – Как мы с Иванычем эту чуланку недоглядели?

– Подумаешь, устроили девочки секретную комнату. Ничего страшного и наверняка совсем не то, о чем ты подумал.

– Ты уверена? Слава Богу, а то я уж было подумал…

Алевтина садится на кровать и, заметив что-то за шкафом, привстает и достает из-за его задней стенки тряпичную куклу.

– Видишь? Всего лишь девчоночьи секретики.

– Вообще-то детдомовские в куклы не играют.

– Стесняются. Поэтому кукла здесь, за шкафом, а не в спальне под подушкой.

Тулайкин берет куклу у Алевтины.

– Бензином пахнет. Запах слабый, но чувствуется.

– Вася, да тебе с таким чутьем в разведке цены бы не было!

– Какая разведка? Я и в пехоте-то на фронте меньше суток продержался…

За окном приглушенно и настойчиво сигналит машина.

Тулайкин подходит к окну и тихим блеющим голоском напевает:

– Козлятушки-ребятушки, отворитеся, отопритеся, машина пришла, молочка привезла.

– Молочка?

– И молочка тоже. Американского сгущенного, банок пять, на младшую детдомовскую группу в тридцать человек недельный запас. А кроме молочка, крупу, жмых и масло постное, как обычно… И еще одного паскудного козленочка довеском. Того самого, по фамилии Ахтаров, а по кличке Комар.

– Как ты зло и по-прокурорски.

– Слушай, Аля, не начинай, а? Я же тебе говорил…

– Что значит «не начинай»? И что ты про Ахтарова говорил, я помню. И готова еще раз повторить: так нельзя! Авансом приговорил мальчишку, словно он прожженный злодей. Непедагогично, Вася.

– Вот такой хреновый из меня педагог. Только жизненный опыт мне подсказывает: люди не становятся подлецами нечаянно. Подлость – она в любом возрасте себя покажет. Ахтаров – тот еще гаденыш. Трусливый на самом деле, но это в нем страшнее всего… Ты в своих турпоходах по фрицевским тылам полицаев видела?

– Причем здесь полицаи?

– А если видела, то можешь представить на примере какого-нибудь виденного тобой полицая, как он в детстве на сверстников ябедничал и над малышами издевался?

– Если бы не война, совсем не обязательно, чтобы такой мальчик стал полицаем. Перебесился бы, попал бы под влияние хороших товарищей и, глядишь, стал бы нормальным рабочим или даже инженером.

– Или счетоводом.

– Или счетоводом!

– А те мальчики, которые под хорошее влияние правильных товарищей попасть не успели, но на немцев с кулаками бросались? Они сейчас где?

– Вот я и говорю: война – дело страшное!

– Ты Комара-Ахтарова еще не видела. А когда увидишь, подумай: получился бы или нет из него полицай.

– И не подумаю думать! Все равно это непедагогично. И даже нечеловечно!