Мое облако – справа. Киноповести

Машина вновь сигналит.

– Блажен, кто верует… Ладно, извини, слышишь, труба зовет? Устраивайся пока. И морально подготовься по-человечески с козленочком нашим поговорить. Без подготовки, боюсь, не получится!

Тулайкин уходит.

Алевтина вытягивает ноги, замирает и…

…приглушенный расстоянием собачий лай вырывает ее из небытия, потому что у разведчика-диверсанта страх перед собаками вбит в подсознание на уровне рефлекса – бежать, спрятаться или хотя бы успеть приготовиться подороже продать свою жизнь.

Алевтина с трудом открывает глаза, залитые засохшей кровью из-под шлемофона, и не может сдержать стон – не столько от боли, сколько от отчаяния, обнаружив себя в положении, самом позорном для парашютиста. То есть когда купол парашюта запутался в кроне высокой сосны, а парашютист беспомощно болтается в стропах, как вытащенная в бредне из воды рыба. Обиднее всего – вися на дереве, видеть рядом достаточно большую и ровную лесную полянку, куда приземлиться не составило бы труда находящемуся в сознании человеку.

Белесый густой туман стелется по земле, ограничивая видимость несколькими метрами, но это ненадолго. Солнце поднялось высоко, и не позже, чем через полчаса, туман рассеется, немцы-поисковики спустят с поводков собак и тогда – всё…

Алевтина раскачивается в стропах. Ей удается освободиться от тяжелых батарей, и они с треском ломают ветви и гулко бьются о покрытую пожелтевшей хвоей землю. Алевтина на несколько секунд замирает, настороженно оглядываясь по сторонам. Потом достает из-за пояса десантный нож и начинает резать стропы.

– Помочь? – слышит она спокойный голос снизу, вздрагивает от неожиданности, и нож падает на землю рядом с батареями.

Каким-то чудом Алевтине удается выхватить из кобуры пистолет, но она не стреляет. Потому что видит внизу красивого парня лет двадцати пяти в бескозырке и распахнутой настежь прожженной телогрейке поверх тельняшки. Парень, имея за плечом немецкий карабин, держит руки поднятыми вверх и смотрит на Алевтину огромными, синими-пресиними глазами, красивее которых на своем девичьем веку она не видела.

– Наши? – неуверенно спрашивает она, – Партизаны?

– Наши, наши, – успокаивает ее парень, наклоняется и медленно поднимает нож. – Немцы лес прочесывают, скоро здесь будут. Матерущие, специально обученные, из ягдкоманды. Одной тебе от них не уйти…

Алевтина улыбается дрожащими губами, убирает пистолет в кобуру, потом тихонько плачет. Синеглазый снимает карабин, пристраивает его к дереву, надевает сверху на ствол бескозырку и, как пират, с ножом в зубах сноровисто влезает на дерево, помогает Алевтине выпутаться из строп парашюта и спуститься на землю.

– А теперь делаем ноги, боевая подруга! Они у тебя как, целые? И насчет пробежаться возражений, надеюсь, нет?

– Ноги целые, возражений нет, – говорит Алевтина, готовая следовать за спасителем-красавцем хоть на край света.

Спаситель перекидывает ремень карабина на шею, подхватывает одной рукой батареи, а другой хватает за руку Алевтину.

– Тогда – полундра! Главное, до болота добраться, здесь километра полтора. Собак со следа собьем, а без них фрицы в болото не сунутся – там грязно и пиявки!

– Пиявки?! – притворно ужасается Алевтина, сама себе удивляясь за неуместное кокетство и какое-то противоестественное веселье.

Они бегут через лес, продираясь сквозь чащобу, переползая осклизлые стволы бурелома, спускаясь и выкарабкиваясь через поросшие кустами малины и тальником овраги, и если бы не крепкая дружеская рука, Алевтина не прошла бы и десятой части пройденного пути. Доверие к спасителю, как и желание бездумно подчиняться его воле, у нее только нарастает. К тому же собачий брех остается за спиной и слышится гораздо слабее.

Синеглазый заставляет ее свернуть в очередной овраг, где они метров сто идут по колено в студеном ручье.

– Не переживай, – утешает Синеглазый Алевтину. – Сейчас на болото выйдем, там вода теплая – согреемся!

Он помогает девушке подняться по склону овражка, отводит рукой нависшие кусты и вдруг резко толкает Алевтину вперед…

…на опушку леса рядом с грунтовой дорогой, где, оперевшись спиной на березовый ствол, дремлет немецкий солдат-поводырь, а лежащая рядом с ним овчарка дергает ушами, напрягается и уже не отводит взгляда от Алевтины, готовая броситься на нее по первому приказу. Здесь же три полицая грузят на телегу тело в знакомом Алевтине маскхалате. Еще два лежащих на траве тела в маскхалатах она успевает заметить, перед тем, как недоуменно оглянуться на провожатого и получить от него сильнейший удар прикладом карабина в поясницу.

– Везунчик ты, Генка, – слышит связанная и брошенная на телегу рядом с телами мертвых десантников Алевтина, как завидует Синеглазому один из полицаев. – Опять козырного туза из колоды вытянул, пока мы с трупаками по всему лесу корячились!

– А дураков работа любит! – смеется Синеглазый, сидя на земле и выливая из снятого сапога воду.

– Да не, это потому, что она баба, – рассудительно говорит второй полицай. – Бабы завсегда на таких ведутся, как густёра на мормышку. Особенно, когда при тельняшке и в бескозырке.

– Моряк с печки бряк, – с прибалтийским акцентом ворчит третий, усевшись на передок телеги и беря вожжи в руки. – Из тех, которые плавают и не тонут.

– Вы мне, хлопцы, лучше скажите, куда того раненного дели, при котором рация была? – спрашивает синеглазый Генка, выливая воду из второго сапога.

– Его фельдфебель с Гюнтером на мотоцикле гауптману показывать увезли. Пока не сдох и чтобы успеть сказать, если сдохнет, что это мы, а не они виноваты.

– Жалко, сапоги у него были получше, чем у этого, – Генка стаскивает сапоги с одного из мертвых на телеге и тут же переобувается, не брезгуя снятыми с трупа портянками. – И на черта вы, спрашивается, с ними корячились? Проще было здесь закопать. А еще проще вообще не закапывать!

– В комендатура приказ есть доставить, – оправдывается возница, пожатием плеч выражая полное согласие с Генкиными словами.

– Тогда по пути нас с мамзелью до гауптмана подбросишь, яволь? – не дожидаясь ответа, Генка запрыгивает на телегу и садится на рогожу поверх покойников напротив связанной Алевтины. – Готовьте могарыч, хлопцы. Если бы не я, вам бы точно от Хоппе по первое число досталось. Умоются Гюнтер с фельдфебелем – у них одна рация и полумертвый бугай, который не радист вовсе. Радистка – вот она, живая, здоровехонькая!

– l?ks, vana norima! – кричит по-эстонски возница, щелкает вожжами по крупу лошади, и телега трогается.

Генка, заглядывая в лицо Алевтины бездонно синими глазами, насмешливо напевает:

Ты, моряк, красивый сам собою,

Тебе от роду двадцать лет!

Полюби меня ты все душою,

Что ты скажешь мне в ответ?

– и вдруг с криком: – Перестань так смотреть, курва московская! – с широкого замаха бьет ее кулаком по лицу…

С тихим скрипом приоткрывается дверь – совсем на чуть-чуть, но этого достаточно для худенькой десятилетней девочки, чтобы просочиться в комнату. Вид у девочки самый что ни на есть заговорщицкий и хитрый. Какое-то время она стоит, прислушиваясь к шуму в коридоре, потом оборачивается и вздрагивает, увидев Алевтину.

– Ой! А вы кто и что здесь делаете?

– Я? Я новый воспитатель и учительница истории. Алевтина Леонтьевна меня зовут. Что здесь делаю? Жить буду!

– А-а… Ну тогда…

– А теперь скажи, прелестное дитя, как тебя зовут и что здесь делаешь ты? – строгим воспитательским голосом спрашивает Алевтина.

– Я Томочка Томилина, из четвертого класса.

– Из интерната или детдомовская?

– Из интерната. Я дома живу. С папой и мамой. Меня каждое утро дядя Сёма сюда привозит, а после уроков отвозит домой.

– Дядя Сёма?

– Папин шофер, – сказав про маму, папу и про папиного шофера, Томочка чувствует себя гораздо увереннее. – Можно я ее заберу? – говорит она про куклу тоном избалованного ребенка, которому никто никогда и ни в чем не отказывал.

– Значит, это твоя кукла? Ты за ней пришла?