Восход стоит мессы

– Благодарю, ваше величество, – ответила Маргарита, усаживаясь на принесенный слугой стул.

Музыка зазвучала вновь.

– Эту песню я впервые услышал в военном лагере при Жарнаке, – негромко сказал Генрих, склонившись к своей невесте и как бы невзначай касаясь ее руки. – Ваш брат герцог Анжуйский тогда здорово задал нам жару, и мне казалось, что теперь не до любви и не до музыки. Но битва при Жарнаке давно стала историей, а песня живет до сих пор.

– Любовь – это сама жизнь, – ответила Маргарита, и он отметил, что она не отстранилась от него. – Что, как не любовь, противостоит смерти? Но какой же музе, сколь прекрасной, столь и жестокой посвящены эти строки? – спросила Маргарита.

Она смотрела на него с любопытством, ожидая услышать романтическую историю.

– О, мадам, о музах поэтов не говорят, ведь очарование тайны легко разрушить неосторожным словом, – ответил Генрих.

– Простите, сир, я не должна была спрашивать об этом. Я знаю, вы умеете хранить тайны… и быть хорошим другом.

Он смотрел на нее, любуясь нежным изгибом ее губ, выбившимся из-под куафюры локоном…

– Я был бы счастлив предложить свою дружбу вам, – ответил Генрих с легким поклоном.

Она улыбнулась, ничего не ответив.

* * *

Он был совсем рядом, и в его темных глазах отражалось обаяние летней ночи. Нет, он не нравился ей совершенно. Она любила других мужчин: высоких, красивых и элегантных. А этот юноша был совсем не в ее вкусе. Она отвела взгляд, разорвав незримую нить между ними, и вдруг ощутила щемящее разочарование, будто от утраты чего-то ценного.

Когда вечер подошел к концу, и Маргарита пожелала оставить общество, король Наваррский, согласно этикету, отправился ее проводить.

– Ваш друг невероятно талантлив, – сказала она, когда они шли вдвоем по аллее сада. – Не сомневаюсь, что скоро весь двор будет петь его песни.

– Я непременно передам Агриппе ваши слова, мадам. Он будет весьма польщен этой оценкой, ведь всем известно о вашем поэтическом даровании и тонком вкусе.

Оказывается, ему известно об ее поэтическом даровании. Кто бы мог подумать. Гиз никогда не говорил с ней о стихах.

– Не нужен тонкий вкус, чтобы восхищаться тем, что и вправду трогает сердце, – ответила она. – Хорошие стихи, как море или небо, прекрасны сами по себе. Однажды мне довелось посетить Нормандию. Эти земли суровы и даже грубы, но они пленяют своею холодной красотой.

– В таком случае вам непременно нужно побывать в ля Рошели, – ответил он. – Это особенный город. Ля Рошель и вполовину не так изыскана, как Париж, но в ней есть свое очарование, которого нет более нигде. Очарование силы и свободы. Она уступает вам в изяществе, но по духу похожа на вас.

Маргарита улыбнулась.

– А вы умеете говорить комплименты дамам, сир, – ответила она. – И договариваться с крепостями тоже. Вы очень деликатно умолчали, что эта независимая и гордая твердыня теперь покорна вам.

– Покорна? – слегка удивился собеседник. – Я бы не сказал, что покорна. Ля Рошель открыла мне свои ворота лишь потому, что я никогда не оскорбил бы ее этим словом.

– Но ведь там размещены ваши войска.

– Да. Для защиты от врагов.

Она резко прищурилась.

– А Бордо и Лион вы тоже заняли для защиты от врагов? И тоже не хотите оскорбить их?

Король Наваррский посмотрел на нее с интересом, очевидно, не желая принимать запальчивый тон.

– Нет, – спокойно ответил он, – Бордо и Лион были взяты силой, вы правы. Я не апостол Петр, мадам, и далек от святости. Эти города нам нужны для того, чтобы ля Рошель, Нерак и Ажен были в безопасности. Такова логика войны. Но, уверяю вас, меня она не радует, ибо мало удовольствия иметь в своем тылу города, что ненавидят нас. Быть может, когда-нибудь нам удастся завоевать их доверие.

Они уже миновали вход во дворец и вышли в центральную галерею.

Он придержал дверь, пропуская ее вперед.

– Завоевать их доверие? – с сомнением произнесла Маргарита. – Впрочем, когда я слушаю вас, это не кажется мне невозможным.

Да, пожалуй, он был способен завоевать доверие кого угодно. Маргарита подумала, что ее будущий муж в свои восемнадцать отлично видел пределы того, что может себе позволить. Как на войне, так и в любви.

Она вдруг заметила, как он смотрит на нее, улыбаясь одними глазами, и опустила взгляд, испугавшись, что он прочтет ее мысли.

– Вот мы и пришли, – сказал он.

Она присела в реверансе и протянула ему руку для поцелуя. Он коснулся губами кончиков ее пальцев, как требовал этикет. Потом вдруг повернул ее ладонь и нежно поцеловал голубоватую жилку чуть выше запястья… По телу ее пробежали горячие токи, она хотела отнять руку, но почему-то не сделала этого. Он продолжал скользить губами по ее коже, постепенно приближаясь к сгибу локтя, и ей вдруг показалось, что время остановилось, а в огромном замке нет никого, кроме них…

Какая ошибка! Где-то рядом скрипнула дверь. Маргарита очнулась от оцепенения, выдернула руку и резко отстранилась от него. Он не стал ее удерживать, лишь еще раз поклонился, словно бы извиняясь за свою неуместную пылкость. Впрочем, он совершенно не выглядел смущенным. В его глазах светилось восхищение, приличествующее молодому провинциалу, и лишь в самой их глубине ей почудилась… да, спокойная самоуверенность. Не слишком ли много он себе возомнил!

– По-моему, вы плохо знакомы с придворным этикетом, сир, – насмешливо заметила она, пытаясь скрыть растерянность.

– Быть может, мадам, вы дадите мне несколько уроков? Чтобы в будущем я мог избежать ошибок, – голос его был исполнен смирения, но в глазах мелькнули озорные огоньки. Вот так юноша из деревни! Ей вдруг стало весело, прямо как тогда, во время басданса. И почему он так странно на нее влияет?

– Я пришлю к вам учителя, – ответила Маргарита, делая над собой усилие, чтобы не улыбнуться. – Доброй ночи, ваше величество.

– Доброй ночи, мадам, – церемонно произнес он.

* * *

Муза, вдохновлявшая Агриппу д’Обинье, напомнила о себе совсем скоро. Однажды, проходя мимо комнаты друга, Генрих заметил, что дверь приоткрыта.

Он постучал.

– Ну, кто там еще? – раздался недовольный голос. Генрих вошел.

– А-а, это вы, сир, – Агриппа встал, небрежно поклонился и снова рухнул в кресло. В руках он держал лист тонкой беленой бумаги, исписанный изящным почерком. Генриха одолело недоброе предчувствие.

– Опять? – спросил он, кивая на письмо. Он уже научился безошибочно узнавать эти письма, после которых Агриппа становился сам не свой.

Агриппа поднял на Генриха измученный взгляд.

– Да, ваше величество. Я должен уехать по очень важному делу.

– По важному делу, значит, – фыркнул Генрих.

Агриппа вспыхнул, но тут же сник и неопределенно пожал плечами.

– Тебе не надоело? – Генрих начал злиться. – Сколько можно бегать за этой капризной бабенкой? Ее настроение меняется, как погода за окном. От Парижа до Тура четыре дня пути, пока ты доедешь, она уже и не вспомнит о тебе. Кстати, что она там пишет? Дай-ка сюда письмо, – Генрих требовательно протянул руку.