Граф Карбури – шевалье. Приключения авантюриста

Утро выдалось не по-летнему прохладным и ветреным. Небо, закрытое тучами, вот-вот снова должно было пролиться дождём: ливень, шедший всю ночь, повсюду в городе оставил огромные лужи и непролазную грязь. Сильные порывы северного ветра готовы были сорвать огромные полотняные щиты с нарисованными на них гористыми странами: этими щитами закрыли от зрителей монумент, установленный за несколько месяцев до праздника.

Но неприветливая погода не испугала жителей города. Едва хмурый рассвет накрыл ближайшие к площади улицы, толпы людей потянулись к Неве. Пешком, на повозках, в экипажах и каретах празднично одетый люд торопился туда, где должно было состояться торжество. Сюда тянуло всех – и дворовых, и крестьян, и работных людей, и знатных горожан. Все с нетерпением поглядывали на небольшое двухэтажное здание Сената. Его вытянутый балкон был украшен разноцветными флагами, хлеставшими полотнищами под ударами сильного ветра. Именно с этого балкона императрица должна была руководить праздничным действом.

Но центром движения был наплавной мост через Неву. По нему с Васильевского острова ехали и шли люди, закрываясь от холодного ветра, готового сорвать не только флаги и знамёна, украшавшие мост, но, казалось, и самих горожан.

На Неве у моста качались на волнах многочисленные императорские яхты, различные суда, большие и маленькие, тоже украшенные флагами, заполненные множеством людей, ожидающих появления императрицы.

И вдруг, словно по мановению волшебной палочки, порывистый ветер, разогнав плотные тучи, явил городу голубое летнее небо и тёплое солнце и покинул праздничный город, который тут же стал тёплым и приветливым.

Площадь вокруг монумента стали заполнять войска – всего до пятнадцати тысяч человек.

Великое множество народа, заполнившее специально построенные галереи, дети и взрослые, расположившиеся на крышах всех соседних зданий, огромные толпы на противоположном берегу Васильевского острова – все хранили торжественное молчание.

Императрица прибыла по воде. Выйдя на берег, она в сопровождении своей свиты торжественно проследовала до Сената и, скрывшись в его распахнутых дверях, вскоре появилась на балконе. Широким взмахом белого шёлкового платка она дала знак, и в небо взлетела сигнальная ракета.

И тут же огромные, с «гористыми странами» щиты, закрывавшие монумент, стали опускаться в стороны, открывая зрителям столь долго ожидаемое зрелище.

Войска салютовали бронзовому Петру, на Неве в его честь подняли флаги на кораблях, началась пальба с крепости и судов, смешиваясь с барабанным боем и военной музыкой. И всё это покрывали ликующие крики горожан.

Мимо балкона Сената пошли парадом войска. Впереди Преображенского полка выступал Григорий Александрович Потёмкин. Он гордо сидел на коне и смотрел своим единственным глазом прямо в лицо императрице. Едва заметным движением он дал команду лошади, и та, гарцуя, пошла под балконом, красиво выкидывая ноги. И вдруг, когда государыня довольно улыбнулась своему любимцу, от переднего копыта его коня отлетел вверх ком грязи. Сделав вираж над головой полковника, падая вниз, он зацепился за его треуголку и завис над его лицом. Положение было угрожающим. Ком грязи медленно сползал вниз. Потёмкин боялся шевельнуться, но всё было напрасно. Грязь полностью залепила ему лицо, только единственный его глаз сверкал бешеным огнём. Екатерина не могла удержаться от смеха. Потёмкин гневно стрельнул на неё горящим глазом и, пришпорив коня, умчался с площади.

Как только войска проследовали вдоль Сената, отдавая честь императрице, народ хлынул к монументу. Теснота была немыслимая. Взвизгивали дамы, сердито бубнили, ссорясь, мужчины, мужики теснили господ, все дружно месили грязь, которая комьями повисала на обуви и платьях.

Время от времени на край толпы выбирался какой-нибудь изрядно помятый зритель: то сквозь мужские бока и спины протискивалась девица, фижмы платья которой были сломаны и торчали спереди и сзади, вместо того, чтобы располагаться по бокам; то на свет Божий выбирался мужик с босыми ногами, до колен залепленными грязью… Затоптанный мужской парик, чей-то ридикюль, обрывки лент, цветов и перьев от шляпок и ещё многое другое оставила на раскисшей от дождей земле толпа, хлынувшая к памятнику…

А со стороны старой Исаакиевской церкви, сквозь ряды стоявших там карет, пытаясь не запачкаться об их колёса, пробиралась молодая изящная женщина. Подойдя поближе к монументу, она остановилась, не решаясь идти дальше в толпу и ступить в грязное месиво, что начиналось впереди.

Это была актриса императорских театров Дарья Дмитриевна Корсакова.

В то же время, протискиваясь через лес чьих-то ног, сопровождаемый дамским визгом и чертыханьем мужиков, из толпы на четвереньках выполз грузный мужчина. Его новый дорогой камзол был невероятно грязен, остатки пышных кружев на груди и манжетах представляли весьма жалкое зрелище. Подмышкой он держал скомканный и спутанный парик неведомого цвета. Лицо его тоже было в грязных разводах, а глаза несчастны. Отдуваясь, он сел прямо в грязь и, подняв голову, встретился взглядом с Дарьей Дмитриевной, которая с удивлением и ужасом смотрела на него.

– Денис Иваныч!

– Дарья Дмитриевна! Дашенька! Бог мой, стыд-то какой!…

Фон-Визин тяжело поднялся, попытался было почиститься, да только и махнул грязной рукой.

– Хороша наша деревня, да улица грязна… – Вяло пошутил он. – Вы какими судьбами в Петербурге?

Дарья Дмитриевна была очень рада встрече. Только утром прибыла она из Москвы, очень устала, но была несказанно рада встрече и с тётушкой, и с кузеном. Все эти годы мечтала Дашенька помириться с дядюшкой, который её ни знать, ни видеть не хотел… Но если признаться честно, то гнев его давно прошёл. За годы, проведённые на войне, он научился ценить людей, долго не мог смириться со смертью своего воспитанника, и потому теперь любовь близких людей была для него особенно ценна. К тому же государыня при каждой встрече обещала помирить его с племянницей, которую очень хвалили все знатоки театра.

– Я записку Вам отправила с нарочным. – Сказала Дашенька, ласково глядя на Дениса Иваныча. – Разве Вам никто не передал, что меня императрица специально вызвала… Она хочет, чтобы я во всех праздничных спектаклях участвовала… И в « Бригадире» Вашем тоже… Я Вам в записке написала, где нынче остановилась, я у дядюшки не могу, Вы знаете… А в театре мне сказывали, что Вы завтра непременно на репетиции будете… Мне много чего Вам сказать надобно…

Фон-Визин Дашеньке необычайно обрадовался. Он её всегда любил, а заполучить на первое представление своей пьесы такую актрису, было вообще страшным везением. Наконец-то разрешено было поставить на придворной сцене « Бригадира», во всю шли репетиции, Иван Афанасьевич Дмитревской, руководивший постановкой, только что не ночевал в театре. Денису Иванычу очень хотелось тут же обсудить, обговорить с Дарьей Дмитриевной все подробности, но он прекрасно понимал, каким пугалом был сейчас перед ней, да и время поджимало – ему нужно было торопиться…

– Дашенька, душа моя, Дарья Дмитриевна, – только и взмолился он. – Должен я извиниться и откланяться. Поверите ли – у меня сегодня аудиенция в Царском селе вечером, по моей же просьбе, а когда теперь эту грязь смою – не ведаю… – Он было наклонился, чтобы ручку поцеловать своей любимице, да вовремя спохватился. – Не пережить мне того позора, что перед Вами в таком виде стою…

Дарья Дмитриевна засмеялась, достала кружевной платок, вытерла его лицо.

– Грязь – не сало, высохла и отстала… Так у нас говорят? Платок возьмите, я ещё один дам…. Я видела Вашего Ваньку… Он здесь недалеко, сразу за церковью стоит…

Фон-Визин, прощаясь, ещё раз извинился.

– Простите нелепость встречи нашей, Дарья Дмитриевна. Рад несказанно, что Вы в Петербурге нынче. Обо всём переговорим непременно… Домой ко мне во всякое время приходите, жене моей радость большую доставите… Слава Богу, нынче она дома осталась, отродясь толпы не любит…

Фон-Визин, хромая, побрёл разыскивать своего Ваньку, с трудом протискиваясь между каретами. Дарья Дмитриевна проводила его улыбкой, и решила всё-таки подойти к монументу поближе – слишком тесно её судьба была связана с Петром Великим, который возвышался теперь над площадью…

С наступлением темноты в городе вспыхнули сотни огней, освещались дворцы и набережные, немногочисленные мосты и суда на реке. Монумент был весь залит светом.

Праздник удался на славу.

Только к ночи длинный- длинный императорский поезд подтянулся к Царскому селу. Застоявшиеся лошади бежали прытко, кареты ярко освещались выносными фонарями, но день был трудным и долгим, и многие из вельмож, сопровождавших императрицу, крепко спали, спрятавшись за плотными занавесками своих экипажей. Даже те офицеры, которые должны были эскортировать государыню, потихоньку дремали в седле. Дремала и сама императрица, положив усталую голову на плечо Сашеньки Ланского. Но едва проехали заставу, задул снова северный ветер, да такой сильный, что затрещали, забились флаги, украшавшие кареты. Екатерина пристраивала голову на плече у Сашеньки то так, то этак, и, в конце концов, села, взявшись за неё руками.

– Всё болит головушка? Никак не проходит? – Участливо спросил Ланской.

– Болит, чтоб её! – Потёрла она свои виски. – И всё сильнее…

– Может, остановиться? Призвать лейб-медика?

Екатерина только руку сумела поднять.

– Едем, едем быстрее… Мне бы только до постели добраться… Никому никогда не говори, Сашенька, про пароксизмы мои… Не хочу, чтоб мои люди меня жалели… Это, друг мой, Сашенька, только тебе дозволено… Ты и жалей…

– А я и жалею! Ох, как жалею…

Ланской был искренен – он очень её жалел.

А в Царскосельском дворце в ожидании императрицы который час томился Фон-Визин. Он сидел то в кресле, то на канапе, то на стуле – время шло медленно. Чтобы не было слишком скучно, он стал пристально рассматривать стены в комнате, украшенные сибирской лазурью, потом перевёл взгляд на пол из красного дерева и перламутра, в котором, казалось, отражались его зелёный бархатный кафтан, белые штаны, застёгнутые у колен серебряными пряжками, и новые модные кружева жабо выше подбородка. На этом полу хорошо смотрелись и его новые башмаки, с пряжками, осыпанными стразами. В этом господине, тщательно одетым по последней моде, трудно было узнать Дениса Иваныча, сидевшего днём в грязи посреди Петровской площади.

Постепенно комната стала заполняться посетителями. Разговаривали тихо, но до Фон-Визина долетали отдельные фразы.

– Кажется, уже совсем близко от Царского…

– Говорят, у государыни опять случились пароксизмы…

– Стало быть, нынче никого принимать не будут…

Фон-Визин разочарованно прислушивался к разговорам.

– Государыня приехали, но принимать никого не будут! – Объявил флигель-адъютант.

Придворные потянулись к дверям, последним был разочарованный Фон-Визин.

– Государыня! Государыня!

Не все успели выйти, замерли в поклоне вдоль стен.

Екатерина, бледная, скрипя зубами от боли, прошла быстро, никого, казалось, не замечая. Ланской – рядом с ней, нога в ногу, позади – озабоченный лейб-медик. Но, проходя мимо Фон-Визина, склонившегося в придворном поклоне, императрица на секунду замедлила шаг.