Граф Карбури – шевалье. Приключения авантюриста

– Понял наконец? Так чем же история сия – не сюжет для трагедии русской? Надо так написать, чтоб не хуже, чем у Шекспеара было… У нас теперь никто трагедий не пишет, после Ломоносова да Сумарокова все трагедии кончились… – Она перестала смеяться и сказала очень серьёзно. – Так вот… Отдохнёшь от дел дипломатических и начнёшь дела литературные, и мне доложишь, как писать надумал. Отечеству нашему литераторы нужны, не менее, чем дипломаты.

Она подала Денису Иванычу руку для поцелуя и сказала на прощанье.

– Я, Денис Иваныч, каюсь, твоего « Недоросля» так и не прочла… Я его Григорию Александровичу на суд отдам: как князь Потёмкин скажет, так и судьба твоей пиесы будет…

Напросившись на аудиенцию к всемогущему фавориту, в назначенное время Фон-Визин направился к нему читать своего «Недоросля».

Впрочем, напрашиваться долго не пришлось. Потёмкин старых знакомых не забывал, а Фон-Визина выделал особо: ценил его талант и остроумие, а самое главное – было у них общим далёкое детство, учёба в гимназии при Московском университете, поездка в Петербург в числе пяти лучших учеников и в сопровождении любимого директора гимназии Ивана Иваныча Мелиссино… Правда, несколько позже был Денис Иваныч переведён в Университет на философский факультет с золотой медалью, а Григория Александровича перед тем отчислили из гимназии за непослушание и нехождение в классы… Потёмкин часто о том вспоминал и очень хохотал при этом. В общем, он весьма благодушествовал к Фон-Визину, если не сказать просто – любил его, как старого товарища. Денис Иваныч мало в том сомневался, так как однажды, совсем нечаянно, в вечерних сумерках Царскосельского парка наткнулся на царственную пару, которая, не спеша, прогуливалась по аллее и вела негромкую беседу. Фон-Визин струсил от неожиданности и, насколько позволяла его грузная фигура, резво сиганул в колючий барбарисовый куст. И хотя с перепугу он мало прислушивался к беседе императрицы с фаворитом, но, услышав собственное имя, напрягся, мгновенно превратившись в слух и внимание.

– Сто лет, как тебя не видела, папа… Сделай, чтоб один был после представления комедии, чтобы я придти могла… Вчера свидеться хотела, так чёрт Фон-Визина к тебе принёс… – Говорила императрица, ласково прижимаясь к плечу друга.

Потёмкин громко расхохотался.

– Так я его с детства люблю. Ты и сама его к себе часто зовёшь…

– Это правда… Он меня знатно забавит… Только ты его любишь, а я – тебя.

Они прошли. Денис Иваныч, расцарапав себе физиономию, выбрался из колючего куста в полной растерянности – не знал радоваться ему или огорчаться…

Приёмная князя Потёмкина в Таврическом дворце была забита до отказа. Фон-Визин утомился раскланиваться со множеством весьма высокопоставленных особ, увешанных звёздами и орденами. Он скромно встал в углу и приготовился терпеливо ждать. Несмотря на огромное стечение народа, здесь царило глубокое молчание: все знали, что светлейший ещё изволит почивать. Пока Денис Иваныч разглядывал просителей, противу себя в таком же отдалённом углу, заметил он маленькую фигурку бедно одетого человека. Каким-то образом тот сумел проникнуть сюда, прятался за колонной, прижимая ногой небольшую котомку, набитую, бог знает чем. Человечек этот был дьячком, с остренькой жиденькой бородёнкой, поредевшей, видимо, от долгих лет нелёгкой жизни. Фон-Визин пожалел его, хотел было расспросить у прислуги, кто таков, но распахнулась настежь дверь спальни, и на пороге появился сам Потёмкин, в шлафроке и туфлях на босу ногу. Он пристально оглядел приёмную и, не здороваясь ни с кем, зычно позвал своего камердинера. В мгновение ока приёмная пришла в движение: посетители опрометью бросились на поиски этого камердинера, опережая в резвости друг друга. Тут только Потёмкин заметил Фон-Визина, одиноко стоявшего на прежнем месте, и поманил его мощной рукой с вечно обгрызенными ногтями. Денис Иваныч поспешил за ним в опочивальню. Следом за ним с кофейником и чашками на серебряном подносе осторожно проскользнул и камердинер. Светлейший, указав, куда поставить поднос, тут же отправил его прочь.

– Здравствуй, Денис Иваныч, рад тебя видеть. – Повернулся он к Фон-Визину. – Садись вот тут рядом, давай кофею попьём.

Фон-Визин поблагодарил и отказался, сославшись на головную боль.

– Государыня поведала мне о пароксизмах твоих. Погляди-ка на меня… Я хоть и старее тебя годами, а жизнь веду, куда более шумную… В войсках сижу по полгода, ночами не сплю, и полведра пива зараз выпиваю. В парной могу сутки просидеть, женщин люблю – на всё силушки хватает… Отчего ты-то такой хилый? От того, видать, что всё пиесы пишешь…

Фон-Визин подхватил, усмехаясь.

– Точно так, Григорий Александрович… Лекарь мой мне предписал не токмо кофею не пить, но и пиес не писать, ибо все медики утверждают, что литераторы более всех должны апоплексии опасаться. Бедная жизнь, тяжкая работа и скоропостижная смерть – вот чем пиит от всех прочих тварей отличается.

– Ну, ну… Поживёшь ещё…

Они поговорили ещё о том-о сём как старые знакомцы. Григорий Александрович был известный меломан, содержал прекрасный роговой оркестр, а во время дружеских обедов у него непременно пели оперные арии известные певицы. А нынче задумал он настоящий оркестр собрать из разных инструментов, и пригласить капельмейстера из Австрии, про которого много говорят сейчас знающие люди. Потёмкин всё вспоминал, вспоминал его фамилию, да так и не вспомнил.

– Ну, который у епископа Зальцбургского капельмейстером служил…

– Кавалера Моцарта, что ли?

Потёмкин радостно закивал головой.

– Его… Музыка-то у него хорошая, только сомневаюсь, справится ли с оркестром… Как думаешь?

Фон-Визин пожал плечами.

– Этого я знать не могу, но у людей сведущих справиться можно…

Князь, наконец, отодвинул чашку.

– Вот и разузнай, что он за птица… Я тогда человека в Австрию пошлю для переговоров… Ну, вот… Кофей выпит…

Он вытянулся на постели, почесал голые ступни одну о другую. Достал из кармана атласного шлафрока большую морковку и с хрустом вонзил в неё зубы.

– Морковку тоже не хочешь?

Фон-Визин отрицательно покачал головой. Эту страсть светлейшего к моркови знали все придворные. Из карманов его дорогих камзолов с бриллиантовыми пуговицами почти всегда торчали очищенные хвостики этих даров Земли…

– Тогда – к делу… Там вот на столе твой «Недоросль» лежит… Матушка нынче к театру совсем охладела, всё каменьями да гравюрами занимается. Сашенька Ланской шибко их любит… Садись-ка поудобней, да читай свою пиесу.

– Мне везде удобно, Григорий Александрович… Только прежде, чем я читать начну, не могу ли я Вас просить принять человека одного?

Потёмкин удивлённо уставился на него.

– Какого это человека?

Фон-Визин пояснил извиняющимся тоном.

– Что за человек – не ведаю, только, похоже, он в Вашей приёмной с раннего утра дожидается. Умаялся весь, с дороги видно… Дьячок какой-то…

Потёмкин пожал плечами.

– Велик труд! Примем твоего дьячка. Я добрый нынче…

Но едва дёрнул он за сонетку, как в спальню вбежал тот самый дьячок и с размаху шлёпнулся у постели к самым босым ногам князя. Тот от неожиданности даже сел в кровати.

– Ты как посмел?! Кто таков?

Дьячок неожиданно тонким визгливым голосом завопил.

– Смилуйся, Ваша светлость! Гришенька, ненаглядный мой!

Он крепко обхватил ноги светлейшего, да так, что тот и пошевелиться не мог.

– Пусти, дурак!

Дьячок не переставал вопить.

– Не вели казнить, вели слово молвить…

– Совсем спятил! Я тебе кто – царь Иван Васильевич?

– Ой, прости, Гришенька, сокол ясный… С перепугу все слова забыл, кои тебе сказать хотел…

Потёмкин, наконец, освободился от цепких рук дьячка, встал и потянулся к сонетке.

– Какой я тебе Гришенька? Ну, Денис Иваныч, сосватал ты мне гостя…

Дьячок сел на пол и заплакал.