Шут герцога де Лонгвиля

Тот наугад открыл первое попавшееся стихотворение и, сам себе не веря, прочел:

– «Родник иссяк и больше не воскреснет.

И не надейся, чудо не придет.

С самим собою будь хотя бы честен,

Всё поглотил земной водоворот…»

– Что?! – воскликнула Генриетта, выхватывая из рук маркиза тетрадь и впиваясь в текст. – Да… Ошибки нет! И дальше здесь:

«Померкло солнце, и луна пропала.

Заснули чувства, мысли и слова.

И полилась, в пути сметая скалы,

Пустая бесполезная молва».

– Изумительно и страшно! – тихо промолвил де Шатильон.

– Вы находите? – живо осведомилась баронесса.

– Я ничего не могу сказать… Я на своем веку не видел воочию людей, творящих подобные вещи, сочинителей стихов.

– Слыхал, Анри? Господин маркиз в восторге от твоих стихов. – Генриетта даже неприятно раскраснелась от волнения и гордости. – Можешь идти, Анри. Если понадобишься, я позову тебя.

– Одну минуточку! – воскликнул де Шатильон в тот момент, когда молодой человек уже собирался выполнить распоряжение госпожи. – Вы мыслите очень зрело. Я хотел бы знать, сколько вам лет? Я надеюсь, это не секрет?

– Нет, не секрет, – ответил Анри, берясь за дверную ручку. – Девятнадцать скоро будет.

И он вспомнил, как говорил о своем возрасте Франсуа: «Мне уже почти двадцать…»

– Я свободен? – осведомился юноша.

– Да, если у господина де Шатильона больше не будет вопросов, – сказала Генриетта, поглядывая на маркиза, но тот только отрицательно качнул головой в знак того, что он ничего не имеет против.

Когда дверь за молодым человеком закрылась, маркиз расширенными глазами взглянул на баронессу:

– Как? Ему всего девятнадцать?

– Неполных, дорогой де Шатильон, – улыбнулась госпожа де Жанлис. – А что?

– Но он выглядит гораздо старше. Я решил, что ему по меньшей мере лет на пять больше! И рассуждает он так, как не рассуждают юноши его возраста.

– Поэтому и обратились к нему на «вы»?

– Я не смог пересилить себя в общении с незаурядной личностью.

– Да, для бродяги он незауряден, – согласилась Генриетта.

– Как? Он нищенствовал? – изумился маркиз.

– Ну что вы! Хотя вы почти угадали. Он был недалек от нищего. Это актер бродячего театра, мой милый Альбер. И актер, поверьте мне, недурной. Хорошо, что он попал в надежные и заботливые руки и теперь ни в чем не нуждается. Он обожает меня разыгрывать и дурачить. С ним интересно…

– Надеюсь, он не переступает порога дозволенного?

– Нет, что вы. Но почему это внезапно так вас взволновало?

– Если бы он посмел оскорбить вас словом или поступком, я проткнул бы его насквозь!

– И вас не было бы его жаль? Не жаль незаурядного человека? – лукаво спросила Генриетта. – Ведь он же стоял бы перед вами беззащитен, слаб…

– Для меня это не имеет значения. Ведь враги и невежи не заслуживают сострадания! – с горячностью воскликнул де Шатильон.

– Вы мне нравитесь таким! – объявила баронесса. – И с вами мне ничего не страшно. Мне кажется, что я смогла бы даже вас полюбить.

– Вы говорите с сожалением?

– Да! Ибо я пока еще связана узами ужасного предстоящего брака.

– Но его можно избежать!

– Я хотела бы в этого. Но…

– Вы верите мне?

– Я сейчас верю вам, потому что человеку в трудный час необходимо хоть во что-то верить! Я верю в Бога. Но сегодня вы – мой бог! Я благословляю вас на спасение несчастной и заклинаю добиться успеха в этом нелегком деле!

– Я пойду ради вас на смерть! – провозгласил де Шатильон.

– Пишите мне, как обещали давеча, – спокойно ответила баронесса.

– Я обещаю это еще раз, моя несравненная, прекрасная Генриетта!

И воспламененный маркиз припал горячими губами к нежной ручке госпожи де Жанлис.

Глава 22

Прошло еще несколько дней, безрадостных и скучных. Наступил ноябрь, потекли темные бессолнечные недели. И каждое утро баронесса вставала с надеждой на известие от де Шатильона. Но он, видимо, не очень торопился с письмом. Генриетта нервничала, упрекала себя в легкомыслии и легковерии. Но не могла не признаться, что маркиз уже завладел ее сердцем и мыслями. Она во сне разговаривала с ним. Он неизменно клялся в любви и преданности, поэтому во сне Генриетта улыбалась, иногда даже смеялась, чем нередко пугала прислугу, дежурившую, в силу своих обязанностей, под дверью спальни госпожи. А наутро просыпалась с надеждой, что оно придет, сегодня, то самое, исписанное незнакомым почерком послание от НЕГО – благородного, чудесного, единственного ее Альбера! Но письма все не было, и она успокаивала себя мыслью о том, что, вероятно, маркиз занят какими-то неотложными делами.

Только случалось, что порой терпение изменяло ей. И в голову лезли обидные мысли о том, что ОН забыл о ней, бессовестно наврал, охладел и уже не вернется! Ее даже охватывала глупая ревность: а вдруг маркиз влюбился в какую-нибудь девицу…

Так проходили дни за днями, а Генриетта ничего не замечала вокруг. Наверное, теперь она действительно влюбилась. В груди то пела флейта, то царапались кошки. Не было аппетита, но, садясь за стол, баронесса съедала больше, чем когда-либо раньше. Она валилась с ног от усталости, но никак не могла заснуть, тщетно силясь до рассвета закрыть глаза.

Проклятое неуправляемое чувство! Теперь Генриетта частенько вспоминала стихи без рифмы, как-то оброненные Анри и так и ускользнувшие в неведомое Прошлое или Будущее… Страшно попадаться в когти Любви, это равносильно медленному самоубийству.

Ловушка, в которую угодила баронесса, знакома многим несчастным влюбленным, которые имели неосторожность отдать сердце человеку небрежному, ветреному, легкомысленному, не помнящему обещаний и своих клятв, произнесенных со слезами на глазах. Только в глазах в тот миг, кроме слез, ничего не было. Пусто. Или, как сказали бы в дальнейшем, вакуум.