Зеркало с Бирюзовой улицы. Современная фантастика

В длинном подземном переходе своя жизнь. Тут по утрам можно видеть парня, спящего в инвалидном кресле. Он чем-то опоен и, похоже, болен ДЦП. У него неестественно вывернуты ноги и шея, даже во сне. Кто-то его привозит с утра и оставляет. Вечером его уже нет. Зато подкатывают небритые граждане и их спитые бабы, просят мелочь. Бойкие продавцы с товаром, разложенным на гофроящиках. Натуральный негр торгует контрафактной туалетной водой. Много продают лимонов и гранатов. Монета для оплаты – сторублевка.

– Пять на сто! Пять на сто! – выкрикивает торговка, перекладывая ярко-желтые лимоны в пакет. – Лимоны, лимоны! Гранаты сладкие два на сто!

Чуть дальше – продажа шерстяных носков разного размера и окраса.

– Носки шерстяные за сто! Всего за сто! Подходим, разбираем!

Гранаты, платки «пуховые», зелень… я уже приготовился воткнуть ракушки наушников в уши, чтобы не слышать подземный сюр, как вдруг увидел ЭТО.

Зеркало

За «носками» стояла старушка. В масочке и очечках. А рядом с ней, на полиэтиленовом пакете, прислоненное к стене, стояло зеркало. Вертикальное, где-то метр двадцать в высоту, шесть дециметров в ширину, как определил мой опытный взгляд краснодеревщика в далеком прошлом. Стекло было мутноватым, но я не смотрел в само зеркало. Я видел только деревянную резную раму, и меня несло к ней, как Рокфора к сыру в детском мультике.

Потому что это было произведение искусства, а не рама. Благородное дерево, потемневшее от времени. Местами сильно потертое и грязное. Грязное от прошедших десятилетий, когда его протирали мокрой тряпкой, и грязь въедалась в поры дерева. Но резьба… Бог ты мой, вот это резьба! Волны, стебли, бутоны, распустившиеся цветы, листья, звенья цепи, какая работа, неужели… неужели это продается? Тут, в заплеванном московском подземном переходе? Да, продается. Не отрывая глаз от предмета вожделения, я увидел мужчину, разочарованно покачавшего головой:

– Нет, это слишком дорого, – сказал он и уплыл с толпой в глубину тоннеля. А я остался поглаживать кончиками пальцев дивную работу. Да, это было старое зеркало. Может быть, даже дореволюционное – своеобразное стекло со скосами по периметру выдавало старинное происхождение. Да и мутноватое оно…

Я гладил пальцами поверхность рамы, чувствуя, как неизвестный художник вел резец, где прервался, где подправил форму листьев. Я даже глаза прикрыл, внутренне урча от удовольствия.

– Я вижу, молодой человек знает толк в хороших вещах? – прямо над ухом услышал я голос старушки и отдернул от зеркала руку.

– Простите, не удержался… Да, вещь редкой красоты!

Старушка подправила масочку, запихнул ее под стекла очков.

– Продается! – заявила она, испытующе глядя на меня.

– Да что вы! Такая красота! Не жалко?

– Жалко, конечно, но что делать. Эта вещь мне уже не нужна, – старушка вздохнула.

– Да… и почем? – фальшиво небрежно поинтересовался я. Старушка снова поправила масочку на носу и четко произнесла:

– Двадцать три тысячи. Рублей. Себе в убыток.

Я прямо почувствовал, как зашевелились мои кровные двадцать три тысячи в кошельке. Но одернул себя. Во-первых, последние. Во-вторых, не буду же я пользоваться бабкиной безграмотностью.

– Извините, но мне кажется, что вы можете продать эту… э… работу гораздо дороже, – проблеял я.

– Да знаю я! – отрезала бабулька. – Не берут ни на аукционы, ни в скупку. Говорят – «Приведите в порядок, тогда и приносите». А мне это зеркало ни к чему. Деньги понадобились. Да и не хочется, чтобы оно у кого попало висело.

Бабуля помедлила, наблюдая за мной.

– Ну, что решил?

– Беру! – выдохнул я и, боясь, что голос разума затопчет ногами мой безумный порыв, вытащил портмоне, вынул тощую пачку тысячных купюр и протянул старушке.

– Вот, пересчитайте!

Бабушка сняла перчатки и деловито пересчитала деньги. Ровно двадцать три купюры. Посмотрела на меня с жалостью и решительно сунула мне в руки тысячу.

– Двадцать две. Я ошиблась. Давай, скорей, помоги мне завернуть зеркало, а то вон, видишь, патруль идет.

Мы засуетились. Бабка вытащила из пакета, на котором стояло зеркало, ветошь, и мы принялись деловито обматывать покупку.

– Ты это, если что, скажи, что я твоя тетка, и ты мне помогаешь зеркало перевезти! – пыхтя, вполголоса сказала она. Стараясь не смотреть в сторону полицейского патруля, лениво дефилирующего в дальнем конце тоннеля, я спросил:

– Если что, откуда мы едем?

– А? С Бирюзовой улицы, с Бирюзовой! Ну вот, все. Дотащишь? Стекло не разбей!

– Да мне без пересадок, справлюсь!

– Ну давай, пока-пока! – бабуля помахала мне рукой и припустила к лестнице наверх, а я потащился в метро, крикнув в ответ:

– Спасибо!

Начало новой жизни

Я не стал спорить с контролером и молча заплатил за провоз багажа. В душе у меня звучали фанфары. Только бы довезти, не разбить! Не поскользнуться на ледяных колдобинах в нечищеном проулке рядом с домом. Там ничейная земля, снег и лед не убирают от слова «совсем».

Успешно пробившись через три двери с кодовыми замками, занес, наконец, свою драгоценную находку в квартиру. Скинул куртку, ботинки, сорвал тряпки, которыми было обмотано зеркало и нежно внес в свою комнату. Прислонил к стене. Потом подставил стул, спинкой к стене, поставил зеркало на стул, повыше. Вот, другое дело!

На меня смотрел Неудачник. Тощий, как глист. Темноволосый, давно не стриженый придурок тридцати двух лет с тысячью в кармане, возвращенной неизвестной старушкой. Да, еще брошенный хорошей девушкой. Но зеркало…

Отражение мое в зеркале слегка искажалось, примерно посередине был слабо заметный изгиб. Но это не уменьшало прелести дивной резной рамы. Я не буду ее «реставрировать» – сдирать лак, править обломанные участки, морить и лакировать до блеска или «благородной матовости»… я оставлю, как есть. Чтобы рама не выглядела, как старая актриса после подтяжки лица и установки белоснежных имплантов… нет, я слегка почищу ее, натру воском. Зеркало помою. Все… а раз на химию нужны деньги, ты, ленивец, пойдешь сейчас и поработаешь! Сосиску можешь сожрать. Разрешаю!

Часа через три толмач из игрушки получил имя Матвей и холщовую суму с принадлежностями для записей – перо, жестяную чернильницу, пергамент. Мешочек посыпать написанное. Деревянную досочку, чтобы класть на нее листы и писать. Все это я отправил моему куратору от игры и написал, что готов принимать больше заказов. Я даже предложил им нарисовать подружку Матвея, но куратор ответил, что подружку рисует другой художник. Знаю я, кто рисует. Некто Софа. Что Софа понимает в подружках, хотел бы я знать.

– А хотел бы я знать, – говорил я сам с собой, играя в ту самую игрушку, про царя Алексея Тишайшего, – что ты сам-то понимаешь в подружках? Упустил девчонку? Бабуля что сказала?

Бабуля посмотрела на меня поверх очков (общались через мессенджер) и сказала:

– Да-а-а… Допрыгался. Даже Светка сбежала.

Вот это «даже» Свете не понравилось бы.

Бабушке Света нравилась. И это «даже» в бабулиных устах вовсе не означало, что Светка – никудышная, под забором найденная, готовая на все. Бабушка имела ввиду, что Света – образец терпения и снисхождения, раз столько времени провела со мной, разгильдяем без приличного образования. Но Светка бы точно подумала первое и жутко обиделась бы.

А я даже объяснить ей не мог, в ответ на ее «надоело играть в семью», что я не знаю, я не знаю, как живут нормальные семьи. Потому что единственная семья, которая была для меня примером – мои бабуля и дедуля, души друг в друге не чаявшие, но проявлявшие это довольно странно. И у меня нет возможности обеспечить семью. Свету, детей, зарабатывать на всех, если Светка захочет воспитывать малышей, а не таскаться на работу.

Я дал ей уйти. Не стал удерживать. Типа честный. Обиделся еще! На что? Она же права!

У нас в типографии платят… минимум, чтобы люди с голоду не померли и приходили «выполнять свои функции». Светка, вот ты себе представь.

Наша типография расположена в пригороде Москвы. В настоящей деревне. Деревня там со времен царя Гороха. Дорога – одна, как полагается. В последние годы посреди голого поля (буквально, на бывших совхозных землях) выросли новые жилые многоэтажки. И если раньше эти слившиеся со временем деревни имели максимум трехэтажную застройку плюс один небольшой «новый район» с тремя панельными девятиэтажками, но при этом были обеспечены школами, детскими садами, поликлиникой, больницей и даже домом культуры, то все новые кварталы не получили никакой инфраструктуры. В том числе дороги не были проложены. Это – общая участь всех московских пригородов.

Выехать или въехать невозможно. Перекресток, на нем светофор. Светофор, соответственно, пропускает то жителей новейшего микрорайона, то нас всех, остальных, включая другой новый микрорайон. Работать же в нашей глухомани практически негде. Вот все и едут в сторону Москвы. И наш автобус, который привез с утра пораньше на фабрику работяг, возвращается к метро за нами.