Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

Тут я остановила Соню:

– Да это понятно, что Левочке он не может сказать причину своего поведения. Все это – последствие чтения моего дневника, где моя любовь к Сергею Николаевичу описана подробно.

– Зачем же ты дала ему читать?

– Да он уж очень просил, я не могла отказать ему.

– Теперь мне все понятно, – говорила Соня, – ведь Левочка этого не знает. Ну, слушай дальше:

«Все уладится, очень молодо, только жалко, что они с Таней не объяснились перед отъездом. А то ему тяжело».

В следующем письме (от 22 июня) Лев Николаевич пишет снова:

«Кузминский ничего не говорил ни Андрею Евстафьевичу, ни Фуксам. Инстинкт вернее ума. Ничего из этого не выйдет, и тем лучше»…

– Соня, я чувствовала, что Левочка недоволен, что я выхожу за Кузминского, а не за Дмитрия Алексеевича.

– Понятно, Дьяков лучший его друг, – сказала Соня.

Не помню, сколько времени прошло еще, когда Кузминский неожиданно приехал к нам. Без объяснений, почему он не ездил, он молча подал мне тетрадь мою. В отношения наши закралась какая-то натянутость, неловкость. Мать моя смягчала эту неловкость. Он прямо обожал ее. Она просто и ласково относилась к нему, но я не могла последовать ее примеру. Вечером у нас было довольно серьезное объяснение. Мы сидели у меня в комнате. Мама отозвали укладывать спать Вячеслава, и мы остались одни.

– На меня удручающе подействовал твой дневник. В Москве еще я не мог успокоиться. Я задавал себе вопросы: в состоянии ли я буду забыть все это, не будет ли эта любовь всегда стоять между нами, как злой призрак? Не будет ли она всегда служить мне обвинением и охлаждением к тебе? Буду ли я в состоянии примириться с этим и простить тебя?

– Простить! – воскликнула я. – Да я никогда не буду себя чувствовать виноватой перед тобой! Никогда никакого прощения я не прошу у тебя, – говорила я, краснея и волнуясь. – Мое прошлое принадлежит только мне одной, и никому больше. Я никому не позволю властвовать над моей душой и сердцем! Конечно, мой будущий муж имеет право требовать от меня целомудрия и любви, тогда как вы, бывши женихами, этого не даете нам, – с злой насмешкой сказала я. – Ты был в связи с графиней Бержинской, ты сам мне говорил это, и чуть было не женился на ней! И я не упрекаю тебя.

– Да, но разве я так сильно любил ее? Я легко расстался с ней.

– Этого я не знаю, – сказала я. Мы оба замолчали.

– Скажи мне, что побуждает тебя выйти за меня? – проговорил он, все еще с недоверием относясь ко мне. – Ты судишь, может быть, как все барышни, что надо же выйти замуж. Или же у тебя расчет какой?

– Расчет? В чем? Я могла бы выйти замуж по расчету, но это не в моем характере.

– За кого? За Дмитрия Алексеевича? – спросил он.

– Это дело мое. Говорить больше ничего не стану. Мы снова замолчали. Я села в угол дивана. Мне стало невыносимо грустно, тяжело, и я едва удерживалась от слез. Я видела, что и он страдал не менее моего, что в нем происходила сложная внутренняя работа. Он встал с своего кресла и начал нервно ходить по комнате. Его лицо было бледно, и две складки на лбу, которые я знала у него, говорили о его внутреннем волнении. Мне стало нестерпимо жаль его. Мне вспомнилась наша юная ссора из-за живых картин в Покровском. Это была вторая, но насколько серьезнее!

Неловкое, тяжелое молчание длилось довольно долго.

– Таня, – вдруг проговорил он, останавливаясь передо мною. – Так жить нельзя. Неужели ты не видишь, как я мучаюсь?

Слова эти были сказаны так чистосердечно, искренно, что я поверила, что любовь наша далеко от обоюдного обмана, как мне казалось это. Я хотела ему что-то сказать, но не выдержала и заплакала. Мои слезы были лучшим ответом на его вопрос. Он взял обе мои руки, отвел их от глаз моих, и мы, как тогда, пять лет тому назад, преступили «запрещенное» нами же самими.

– Как я часто плачу в последнее время, – сказала я, улыбаясь сквозь слезы, – и все от тебя.

24 июля 1867 года была назначена свадьба. Я с матерью поехала в Москву к отцу. Железная дорога уже ходила от Серпухова до Москвы. Отец, как и все в нашей семье, был огорчен, что я не выхожу за Дмитрия Алексеевича. Он был и гораздо старше и богаче. В те времена, если между женихом и невестой было менее 8 лет разницы, считалось неблагополучно. В Москве мы пробыли недели две: приданое задержало нас. Я избегала говорить и сидеть с отцом.

Возвратившись в Ясную Поляну, мы начали хлопотать о венчании. Так как мы были двоюродные, то надо было найти священника, который бы согласился обвенчать нас. Лев Николаевич и Кузминский ежедневно почти ездили в сельские церкви отыскивать священника. Наконец, не помню, кому из них, удалось найти старика – временно полкового священника, который за несколько сотен брался обвенчать.

Лев Николаевич пресмешно рассказывал про поиски и типы священников, а про последнего сказал:

«Ну, этот за сто рублей и в кучера пойдет, не то что перевенчает».

Однажды я поехала с Кузминским в одно из сел, где была церковь. Погода была чудная. Мы ехали в кабриолете. Лев Николаевич вышел с нами на крыльцо и, глядя на нас, сказал:

– Ты, Саша, кабриолет твой, лошадь, а в особенности Таня, имеете такой элегантный вид, что вам только впору в Петровский парк ехать, а не в Прудное.

Я запомнила слова его, потому что дорогой была встреча, взволновавшая меня. Соня хорошо пишет о ней:

«Странное событие было еще раз в их жизни. Сестра моя сделалась невестой А. М. Кузминского, которого с детства любила; но так как он был двоюродный брат, то надо было найти священника их перевенчать.

Совершенно независимо от них, Сергей Николаевич решил тогда вступить в брак с Марией Михайловной и тоже ехал к священнику назначить день своей свадьбы. Недалеко от г. Тулы, верстах в 4 – 5-ти, на узкой проселочной дороге, уединенной и мало езженной, встречаются два экипажа. В одном – моя сестра Таня с своим женихом Сашей Кузминским без кучера, в кабриолете, и в другом, в коляске, Сергей Николаевич. Узнав друг друга, они очень удивились и взволновались, как мне потом рассказывали оба. Молча поклонились друг другу, и молча разъехались всякий своей дорогой.

Это было прощание двух, горячо любивших друг друга людей, и судьба поиграла с ними, устроив эту необыкновенную, неожиданную и мгновенную встречу в самых неправдоподобных, романических условиях».

Да, в эту ночь подушка моя была мокра от слез, и я не спрашивала бы благочестивую Верочку, как тогда в Петербурге, как она думает: можно ли любить двух? Но мало кто поймет это.

Лев Николаевич понял и не осудил меня, когда я ему рассказала про это.

На свадьбу приехала моя любимая кузина Елена Михайловна. Она помогала брату в устройстве квартиры. Приехал брат Саша, Лиза, Дьяковы. Церковь была небольшая, недалеко от Тулы. Хотя свадьба была очень скромная, но я и Кузминский были в подвенечных костюмах: я – в белом длинном платье со шлейфом, как носили тогда, и в венке из померанцевых цветов.

Брат был шафером в парадном мундире Преображенского полка.

Лев Николаевич был моим посаженым отцом и благословлял меня дома с матерью. Мама, хотя и крепилась, но плакала. В церковь она не поехала.

Я ехала с Соней в карете, Вячеслав – с образом. Ему было шесть лет. Он очень гордо и серьезно исполнял свою обязанность: в белый атласный башмачок клал золотой и обувал меня. Он же в церкви нес наш образ, которым благословлял Лев Николаевич.

Кузминский с сестрой приехали из Тулы и были уже в церкви. Не помню хорошо, кто был шафер Кузминского, кажется, Свербеев, но помню, что получила букет из белых роз.

Я очень волновалась, молилась, и слезы во все время стояли в глазах моих. Почему? Не знаю.

У Толстых был обед с тостами, шампанским и мороженым. Маша и Софеш были необыкновенно милы со мной. Мне недоставало лишь моих милых Вари и Лизы.

– Таня, приезжай погостить в Черемошню к нам, хотя бы в память прошлого, – говорила Маша, целуя и поздравляя меня после венчания.

Лиза шепнула мне на ухо: «А скоро и ты будешь на моей свадьбе».

Лев Николаевич говорил мне:

– Таня, а ведь теперь ты настоящая стала, а то ты так себе девочка была; на тебя теперь много обязанностей ляжет в жизни твоей. Ты это сознаешь? – спросил он.

– Нет, пока я все такая же, – смеясь ответила я.

– А как бы Долинька радовалась на свою малютку! – сказал мне Дмитрий Алексеевич. – Не забывайте нас и приезжайте к нам.

– Мама, – укладывая с ней свои вещи, говорила я, – Дмитрий Алексеевич такой хороший, добрый, он тронул меня сегодня своим участием. Я так желала бы, чтобы он был счастлив.

– От тебя зависело сделать его счастье.