Возвращение черной луны

– А ничего плохого в этом нет.

– Нету, конечно. Но ведь хочется спокойно семьей посидеть. Никого чужих сегодня не надо.

– Мы для деревенских отдельно праздник сделаем… Потом. – Обещает Лора.

Катя не против.

– А как же. Они же не отстанут.

Лора достает из буфета стеклянную посуду, наливает из чайника воду в широкий таз, вспоминая, как это делала много лет назад.

– Лорка, ты рюмочки протри насухо. Их надо пуще глаза беречь. Использовать только по праздникам для всей семьи. Гостям даже не давать из них пить. Бабушка твоя Ольга Петровна завещала. А мне говорила, раздать каждому из родины по одной… когда я в поход последний соберусь. Не иначе как заговорила их. Вот на что, не знаю. А знаю, что не бьются. Сколь уж раз роняла, а не бьются. Чудно.

– Бабушка и вправду колдуньей была?

– А как же! Знала много, делала хорошего и плохого. Не зря ж она помереть не могла, пока я топор в матицу не вбила. Помнишь, щербину-то в моей спаленке. Сама попросила.

– Не страшно тебе было топор вбивать?

– Страшно. А просьба умирающего – святое. Так и мать родная. Давно это было. Время – то идет! Слушай, сегодня ж пятница! Вовка после работы приедет, может, не один, с бабенкой какой. На смотрины.

– С бабенкой? И все ж, почему не он женится?

– А после той змеи подколодной, не получается. Бабы бросаются на него, мужик-то видный, с квартирой. И тут же отпадают. Как отговоренный! Вот уж где маминого искусства не хватает! Иной раз раскаиваюсь, просила же она, как просила меня… Хотела передать знахарство, а я не взяла! Хотела, что б я Хранительницей озера стала, а я отказалась.

– Бабушка была Хранительницей нашего озера?

– А кто? Только она. У меня страх был и недоверие всему, чему она верила, вот и отказалась. А кабы знала, как отговорить Вовку, да помочь ему, да и Сереге с Лехой – может, все бы у нас иначе было.

– Думаешь? – Лора пока не знала, как к сказанному теткой относиться и оставила эти размышления на потом.

Катя оказалась права, слух о приезде Лоры взбудоражил всю деревню.

– Максимовна, не одолжишь десятилитровую кастрюлю?

– Лорка, смотри, тетя Тома! И зачем тебе десятилитровая?

Над забором возвышалась седовласая голова соседки Тамары в сбившемся от азарта взбирания на забор платке.

– А холодец варить. – Не моргнув глазом, соврала соседка.

– Вроде не время для холодца. Свиней рановато резать. А вот не одолжу! Самим надо! Гостья у нас! Лорка из Америки заявилась!

– Здрасьте, тетя Тома, – Лоре было приятно произносить это забытое и домашнее «здрасьте». И даже повторила, с удовольствием слушая себя, – здрасьте!

– Тогда с гостьей вас! Здорово, Лорка! Как жизнь заморская?

– Потом расскажу, тетя Тома.

– А на нет и суда нет! Потом так потом.

– Ну, ты погляди на них! Разлюбопытствовались! Не поленилась на табуретку с той стороны взгромоздиться. Тебе сколько лет, спортсменка! Поди, забыла, как ногу ломала в свой юбилей десять лет назад…

13

Кате Кудиновой связисткой бы работать – вся ее жизнь прошла в заботах о мире между близкими ей людьми. Еще в молодости Горчаковых с Долиными мирила. С Полинкой они дружили до последнего. Она Полинку и схоронила.

Схоронила, как положено с братом своим Борисом, – рядышком, все ж были они законными мужем и женой. Ни он, ни она так и не определились с семьями, значит, место их одно, по этой жизни. Так решила Катерина Максимовна.

Матвей Евграфович после смерти дочери сляг в забытье. И лежал сутками в своей загородке, на привычно жестком своем матраце. Вставал с помощью Галины Ивановны раз в несколько дней. Кормила она его из ложки супом и жидкой кашей. Он, молча и, казалось, бессмысленно глотал пищу, наверное, не ощущая ее вкуса.

Стол кухонный стоял у окна, из него вид открывался на Маканчу, – край, где прожил он почти всю жизнь, где столько домов построил своими плотницкими золотыми руками. Глядел мастер на порядок домов, на редких прохожих, нарушающих своим расхристанным видом тишину родного пространства, которое от не человеческого, невесть откуда взявшегося духа, стало скисать, как молоко на подоконнике… Утомление приходило к нему очень быстро. Глаза его только на мгновение становились просительными. И Галина Ивановна помогала ему дойти до своего места.

Он худел и уменьшался в росте, строгие глаза глубоко запали в глазницы, помутнели, и Галина Ивановна ничего в них не видела – ни радости, ни сожаления. И пышный некогда его волос совсем выпал, сначала на затылке, потом на висках вытерся, как пух. За семь лет от крепкого рослого мужчины осталась мумия, живая мумия!.. Иногда с помощью жены она вставала, держась за стены, двигалась по комнатам.

Когда приходило письмо от Лоры, Галина Ивановна трясла Матвея Евграфовича за плечи:

– Дед, а дед! Письмо от Лоры! От внучи дорогой письмецо, слышишь?

Мумия старого мастера вздыхала, коричневые, как тончайшая, драгоценная кожа веки, вздрогнув, приоткрывались.

– Внуча, внуча моя, ро-ди-ма-я … – сдавленно доносилось из щели рта.

Он снова уходил в забытье, в даль далекую, где нет суеты и ограниченных, погрязших в пороках людей.

Что держало его здесь, на перепутье миров? Никак не могли понять ни доктора, ни Катя. Сердце крепкое, говорили.

Катя частенько приходила к Долиным, осматривала Матвея Евграфовича, – ни пролежней, ни намека даже… Что же происходило внутри этого некогда могучего тела, внутри его широкой и чистой, хотя и со своими подробностями души? Она приносила лекарства, давала советы, помогала Галине Ивановне его купать. Мыла хозяйственного куски из больницы, им частенько они доставались, приносила. Вместе они переодевали старика, стригли ему волосы и ногти, укладывали в чисто застеленную, пахнущую божьим простором постель.

Однако Галина Ивановна ушла первой. Споткнулась, упала на бегу, торопясь развесить в сенках постиранные тряпки – и сердечко ее умерло, разорвалось, как мыльный пузырек.

Матвей Евграфович или то, что от него осталось, посидел у гроба полчаса. Сгорбленно-неподвижной была его маленькая тень, прижатая к стулу, некогда сработанному его руками. А когда дали знак закрыть гроб и приготовиться к выносу, он сказал удивительно внятно и громко:

– Галя, моя единственная и разлюбезная. Иду я за тобой, уже иду.

Через семь дней Катя, забежавшая перед работой попроведать, нашла его неподвижным. На лице маленьком, коричневом, ставшем похожим на мордочку какого-то небольшого животного, были написаны покой и благость. Семь лет он лежал, подобно камню, боясь оставить Галину Ивановну одинешеньку, и всего семь дней понадобилось ему выполнить свое обещание единственной и разлюбезной.

Катя организовала, как всегда все быстро и хорошо – одновременно похороны старика и поминки Галины Ивановны. Все, оказывается, имеет место в жизни.

Когда старика Долина опускали в могилу, ее вдруг пронзила мысль: «Что-то странное есть в том, что в роддоме я каждый день ВСТРЕЧАЮ людей, а в жизни слишком часто провожаю тех, кого очень люблю». Но размышлять над этой внезапной мыслью у нее снова не хватило времени – свои беды, проблемы единственного сына, женившегося на безалаберной гулящей бабенке, бесчисленные заботы загнали и ее в тупик, и если бы не понимание Пети своего драгоценного, не тихая, успокаивающая его любовь, Кате впору было бы выть.

14

Когда Владимир Кудинов подкатил на своей старенькой машине к дому матери, там уже пыль стояла столбом. Он и не понял ничего – стол в горнице накрыт, словно в праздник, суета какая-то в воздухе двора. Серега, уже поддатый, однако помытый в бане, побритый дочиста и одетый в какие-то умопомрачительно яркие тряпки, сновал, как электровеник от огорода к дому.

День рождения матери праздновали зимой. Тогда что он мог забыть?

Его просто оторопь взяла, когда он увидел, что дядька, моложавый и легконогий, дымит не привычную «Приму», а нахально держит в руке пачку редкого в этих краях «Кента».