Жернова судьбы

– Пульхерия Ивановна, идите туда, прошу вас! Будьте рядом с Елизаветой Владимировной! Она вас как дочь любит! – заметался под одеялами Иван. Его неподдельное беспокойство передалось Пульхерии:

– Не волнуйся, любый мой, пойду я, пойду. Если не в опочивальне, так у дверей постою, подожду, чем всё закончится. Спи, спи, я пошла.

Поцеловав Ваньку в горячечный лоб, она незримой тенью выскользнула из его комнаты, велев Савке не спать и следить за другом, щупать лоб и в случае чего мчаться за травницей.

Елизавете Владимировне действительно было плохо. Безобразное поведение сына, в котором она окончательно перестала узнавать своего малыша, заставили её думать горькую думу.

– Где-то мы просмотрели тебя, сыночек, в чём-то оплошали, что ты вырос таким бесчувственным…

Много она размышляла о судьбе поместья и крепостных. Понятно было, что Саша не собирается придерживаться родительских устоев, ничего-то он не впитал от них: ни бережного подхода к управлению, ни разумного отношения к крестьянам. Зато от Федьки мигом набрался жестокости и безжалостности.

– Богородица, Пресвятая Дева Мария, – взмолилась барыня. – Не оставь моего сына, надели его умом да благочестием! Отцом ведь будет…

Дикая расправа с Ванькой вселила ужас в материнское сердце, нужно было найти способ защитить парня в дальнейшем.

Все эти мысли изрядно подточили её и так слабое здоровье, и в ночь у Елизаветы Владимировны случился удар. Срочно привезли доктора, но он, побыв недолго у барыни, посоветовал позвать исповедника, потому как преставиться она может в любой момент, а его мастерство тут бессильно. Елизавета Владимировна отказалась от священника и позвала к себе сына. Именно в это время Ванька отправил Пульхерию к госпоже, но её не пустили, сказав, что барыня хочет поговорить с сыном наедине. Девушка присела на пуфик около стены и случайно услышала голоса за стеной. Она обратилась в слух.

Барыня лежала, высоко приподнятая на пуховых подушках. Лицо её пожелтело, левая сторона была парализована, из уголка рта тоненькой струйкой стекала слюна. Говорила она с большим трудом, невнятно, часто останавливаясь и передыхая. Саша сидел рядом с матерью и держал её за руку.

– Сынок, – начала она, – час мой близок, посему слушай меня, не перебивай. Ты остаёшься хозяином на земле и над людьми… Прошу тебя, будь добрым и справедливым барином, рачительно относись к доходам от поместья… не разбазаривай попусту то, что достаётся тяжким крестьянским трудом… помни: всякая копейка полита кровавым людским потом… В нашем поместье никогда не били крепостных, сынок…– барыня задохнулась, сын крепче сжал материну ладонь:

– Отдохните, матушка!

– Скоро отдохну! – она улыбнулась правым уголком рта. – Дай уж мне закончить… Слово – лучший способ достучаться до самого закоснелого преступника… усовещивать, а не бить… наказывать работой, отлучением от привычной жизни, но не розгами и кулаками… Будь добросердечен, сыночек, крепостные – те же дети, их надобно прощать… они будут благодарны… Прислушивайся к Семёну и Парфёну: они мужики умные, дурного не посоветуют, за их плечами – опыт… не дадут промашку совершить…

Барыня опять остановилась, лицо её исказилось, из правого глаза потекла слеза.

– Теперь о главном… Саша, достань из верхнего ящика трюмо бумагу с печатью и подписью…

Саша повиновался.

– Читай.

Саша начал бормотать, потом остановился и воскликнул:

– Вольная на имя Ивана Андреевича Зарецкого? Это кто такой? Ванька?! Матушка, да вы не в своём уме!! Вы… вы с ума сошли! – в негодовании он вскочил, швырнул листок на стол и заметался по комнате.

– Как вы можете отпускать на волю этого… смерда?! Эту… свинью?!

– Саша, сядь и послушай, – твёрдо сказала Елизавета Владимировна. – Сядь, сынок.

Молодой барин в ярости скрипнул зубами, но матери послушался, опустился на кровать, но за руку не взял.

– Дело в том, милый, что Ваня – твой брат.

– Что??? – Саша вскочил. – Что такое вы говорите, матушка?!

– Твой сводный брат по отцу. Старший брат, – барыня тяжело дышала, видно было, что силы её на исходе. – Андрей Александрович очень убивался по старшим сыновьям… искал утешения, а я была очень слаба, опустошена и разбита… жила своим горем… когда он мне сказал, что у Татьяны будет ребёнок от него… я не обиделась… не расстроилась, а обрадовалась… думала, глядя на мальчишку и видя в нём себя, он успокоится… А потом сама понесла… ты родился… мы решили, что вы будете хорошими друзьями… Теперь пришло время открыть правду. Саша, – она обратила взгляд на сына, – ты должен всё рассказать брату… дать ему вольную. Наследство поделите на две равные доли… у него такие же права, как и у тебя… Это было последней волей твоего отца… и моей…

Она с неожиданной силой сжала руку сына:

– Саша… крестись на образа и клянись, что исполнишь нашу волю!… Клянись… – она закашлялась и стала задыхаться, но глаза неотступно следили за юношей. Саша повернулся к иконам, перекрестился, скривив рот, и сказал:

– Клянусь!

– Да будет воля твоя… – пробормотала Елизавета Владимировна. – Позови исповедника…

Но священник не успел выслушать исповедь: барыня впала в беспамятство, взор её помутнел, она ничего не слышала и не понимала. Пролежав несколько часов, она тихо скончалась, так и не успев покаяться в своих грехах.

Когда во всеуслышание объявили, что Елизавета Владимировна преставилась, среди дворовых воцарилось горестное молчание. Они знали, что теперь их жизнь изменится раз и навсегда и что перемены эти далеко не к лучшему…

Ванька, узнав о кончине своей покровительницы, не проронил ни слезинки, они все запеклись в его сердце. Он ясно понимал, что его мир разрушился и что грядущее в лице молодого барина уготовит ему только страдания.

В душе Пульхерии, которая слышала всю исповедь барыни, затеплился крохотный лучик надежды.

На третий день Елизавету Владимировну похоронили в семейном склепе, где уже покоилось тело её мужа и двух сыновей. Саша устроил богатые поминки, пригласив всех, кто знал покойницу, таковых оказалось достаточно. Крестьянам тоже было выставлено угощение и объявлены выходные до девятого дня. Дворне такой привилегии не досталось: работы в поместье было как всегда много.

Сразу после похорон барин вызвал к себе Ваньку и холодно сообщил, что он снимается с должности управляющего и отправляется работать в конюшню. Жить, естественно, будет там же, в смежном помещении, где живут все конюхи. Ванька чего-то подобного и ожидал, поэтому даже не удивился. С поклоном сказал: «Слушаю, барин», – и пошёл переселяться.

– Одёжу оставь, а сапоги сымай, – поигрывал плёткой Федька, как тень, следовавший за Иваном и наблюдавший, как он собирается. – Перья, чернила да книги тебе теперь не понадобятся, да, стихоплёт? – ухмыльнулся он.

– Фёдор, – парень медленно обернулся, движения пока давались ему с трудом, он остерегался резко поворачиваться, – тебе-то что за корысть во всём этом, не пойму? Что за радость мучить людей?

– А тебе и понимать не надо, – улыбка вновь покривила губы Федьки. – И вопросы задавать не след! Знай своё место, холоп!

Рукоять плети указала на стопку книг, которые Ванька собрался положить в сундучок:

– Барина?

– Материны это, священные книги.

– Эти бери. Все остальное оставь, читать тебе недосуг будет. Отправит тебя барин на скотный двор, будешь хлев свиньям да коровам чистить.

Ванька пожал плечами:

– Что барин прикажет, то и буду делать, а ты мне не указ! – нотки негодования проскользнули в ответе, что не преминуло отметить чуткое ухо Фёдора.

– Ты не дерзи, парень, – рукоять упёрлась Ивану в грудь. – А то, не ровён час, без языка останешься!

Взгляды их скрестились – серый, как осенняя вода в озере, Ивана и чёрный без просвету – Федьки. С минуту они смотрели друг на друга не мигая, потом в комнату вбежал Савка, и оба парня перевели глаза на него.

– Ваня! – увидев подручного барина, осёкся.

– Пошёл живей! – приказал Фёдор. – И щенка своего забирай! У! – Он замахнулся на Савву, тот пригнулся и шмыгнул за Ваньку.

– Дай мальцу хоть вещички собрать, – попросил Ванька.

– Плохо просишь, – сузил чёрные глаза Фёдор.