Жернова судьбы

– Ну, что ж, Ваня, – спустя вечность мягко сказала барыня. – Расскажи мне всё без утайки.

– Матушка… – начал он было, но язык присох к нёбу, гортань словно была забита песком – сколько ни силился, ничего не смог выдавить из себя, никаких оправданий. Тяжело рухнул на колени:

– Виноват, наказывайте!

– Это понятно, что виноват. И наказание понесёшь. Но я хочу знать правду: за что тебя бил барин?

Парень по-прежнему молчал, язык отказывался повиноваться.

– Ваня, я жду! – Елизавета Владимировна не собиралась отступаться. – Можешь стоять здесь, сколь твоей душеньке угодно, но рассказать придётся!

Ванька попытался сглотнуть – не получилось.

– Выпей воды, – барыня налила из хрустального графина воды в хрустальный же стакан и протянула крепостному. Он жадно проглотил влагу и осторожно поставил стакан на край трюмо. Утёрся ладонью.

– Ну? – уже требовательно вопросила хозяйка.

– За вирши, – честно сказал парень.

– За эти, что ль? – тряхнула она листком.

– Да.

– Ты меня за дурочку держишь? – в голосе Елизаветы Владимировны послышалась нарастающая гроза.

– Нет, матушка, как можно! – испугался Ванька, подняв взгляд на хозяйку.

– Смотри на меня! – глаза её метали молнии. – Я сама расскажу тебе, как всё было, холоп!

Ванька вздрогнул, будто его ударили. Никогда, никогда прежде барыня не называла его этим словом, никогда не давала почувствовать, что он бесправный, безмолвный раб. Что же творится в её душе, какие муки он ей причинил?!

– Ты возжелал свою госпожу, жену твоего барина, – продолжала она, – стал писать ей подмётные письма, склонил к прелюбодеянию и надругался надо всем святым в этом доме! Так ли я рассказываю?! Как давно вы сладили??

Каждое слово Елизаветы Владимировны забивало раскалённые гвозди в сердце несчастного, он начал раскачиваться, не в силах вынести гнетущей боли, сквозившей в голосе барыни, схватился руками за виски и почти выкрикнул:

– Нет! Не так!

– А как?? – ещё грозней вопросила она.

– Государыня-матушка, я действительно писал госпоже, но только вирши. Я хотел услужить ей, сделать приятное, ведь Пульхерия Ивановна любит поэтическое слово! Простите, что заставил вас страдать, накажите меня, непотребного, только не смущайте Пульхерию Ивановну и сами не мучайтесь! – к глазам опять подступили слёзы. Пока он говорил, Елизавета Владимировна не сводила с него пылающего взора:

– Ваня, понимаешь ли ты, как мы с покойным Андреем Александровичем доверяли тебе? Можешь ли ты оценить глубину нашего доверия?! Мы всё тебе дали: нашу заботу, любовь, прекрасное образование! Мы, наконец, никогда не делали различий между нашим сыном и тобой! И так-то ты отплатил за нашу доброту? Предательством?!– голос её взлетел до небес, слова причиняли страдания куда мучительней Федькиных сапог.

– А может, Ваня, это не ты и виноват? – внезапно интонации барыни стали вкрадчивыми. – Может, это моя невестка воспылала к тебе страстью? Вон как ты хорош собой, холоп! Крепок, умён, язык куда как подвешен! Стихоплёт!! Может, это на неё нашла блажь побаловаться с крепостным?! Известны такие случаи, и немало. Но да не у нас в поместье!! Она склонила тебя к прелюбодейству?! Отвечай!

Слова Елизаветы Владимировны жгли калёным железом, хлестали пуще кнута. Ванька, не зная, куда деваться от распирающей его грудь боли, рванул на себе рубаху и разодрал её до пояса с каким-то рычаньем, явив барыне багровые кровоподтёки, обезобразившие его торс:

– Нет, барыня, нет! Один я виноват, меня и казните! Пульхерия Ивановна – ангел во плоти, невинна она! Вам как перед Богом клянусь! – он истово перекрестился. – Не предавал я вас, матушка… Одни токмо вирши были на уме… Накажите холопа, как пожелаете, но Пульхерию Ивановну не заставляйте страдать!

Всплеск сильнейших эмоций окончательно обессилил парня, он почти упал на пол, плечи затряслись от сухих рыданий.

Елизавета Владимировна молча смотрела на распростёртого у её ног Ваньку, весь облик которого являл смирение и покорство. Потом она перевела взгляд на портрет младшего сына и тяжело вздохнула:

– Вставай, Ваня, вставай, дружок. Я верю тебе.

Ванька поднялся, запахивая порванную рубаху и потупив взор.

– Иди, милый, возвращайся к своим обязанностям, – ласка, прозвучавшая в её голосе, заставила парня поднять на госпожу глаза. Она улыбалась.

– Я вижу, что ты невиновен. Я разберусь далее с этим делом. Тебя никто больше не тронет, дружок, иди спокойно. Ты и так уже наказан сверх меры.

Ванька поклонился и, пошатываясь, вышел за дверь. Елизавета Владимировна взяла в руки изображение Александра Андреевича и опять вздохнула:

– Как же мне быть, Саша, чтоб никто из вас обижен не был… Тебе надобно нрав усмирять, чтоб быть справедливым хозяином, и к Ване прислушиваться: он простая душа да верный помощник был бы в деле управления поместьем. А ты себе дружка нашёл, который тебя уже с пути истинного своротил…

Барыня предалась тяжёлым раздумьям.

«Простая душа» тем временем вышла из барских покоев, отмахнулась от казачка, совавшего ему армяк, носки да опорки, и побрела по двору, преисполненная омерзения к себе, желая скорей забраться в свою нору и отлежаться там, никого не видя и не слыша.

Именно в этот момент на подъездную аллею въехала коляска с Пульхерией Ивановной и проследовала к парадным дверям. Савка успел вскочить на подножку, шепнуть ей на ухо о происшедшем и умчаться восвояси. Пульхерия, выйдя с помощью Палаши из коляски, стала искать взглядом любимого и нашла… Ванька шёл босой по мёрзлой земле, тяжело ступая, заметно было, что каждый шаг даётся ему с трудом. Разодранная рубаха, которую он не придерживал на груди, разлетелась на две стороны от ветра, и были видны страшные, огромные багрово-синюшные кровоподтёки. Увидев барыню, он остановился и, как все дворовые, отвесил земной поклон. Как ей хватило сил не ахнуть, не прижать ладонь ко рту, не брызнуть слезами – она не знала, но сухо склонила голову в знак приветствия и, раздираемая болью и негодованием, поспешила в свои покои.

Придя в комнату, Ванька был встречен Саввой, который бережно поддержал его, уложил на кровать и укрыл тёплой шубой поверх одеяла.

– Хорошо ли тебе? – спросил.

– Хорошо, – односложно ответил парень. Уж так пакостно было ему на душе, что ещё одно лживое слово ничего не могло изменить. Он застонал и глубже зарылся в шубу. Сон не шёл, но лежал он тихо, чтоб никто не приставал с ненужной заботой. После всего того, что он вытворял в покоях Елизаветы Владимировны, ему самому хотелось себя отхлестать. Но вскоре опять пришлось подставить себя ласковым рукам Дуньки, которая прибежала с порцией горького отвара и лечебной мазью и стала обрабатывать его синяки и ссадины. Потом Савва стоял над душой, заставляя поесть, потом, наконец, наступила тишина, и Иван продолжил бичевать себя за ложь и за клятвопреступление. Забылся вязким, непрочным сном далеко за полночь, и как будто сразу его разбудили ласковые поглаживания: Пульхерия сидела на кровати и перебирала его грязные, слипшиеся от пота и крови волосы.

– Видите, Пульхерия Ивановна, как всё вышло, – еле слышно сказал он.

– Я уж знаю. Разговаривала и с иродом своим, и с матерью его. Сказала, что прежде чем набрасываться на невинного, надо было поговорить с той, у кого нашли этот листок! Что ж он с тобой сделал, зверь! – в её голосе не было слёз, один лишь гнев. – Избил до полусмерти да ещё и похвалялся, какой у него слуга умелый – это про Федьку-палача! Если б могла, сама бы отлупила его как следует, изверга этого!

– Пусенька, – прервал её Ванька, выпростав руку из-под одеял и обняв свою возлюбленную.

Она замолчала: он впервые назвал её домашним именем, да так нежно и ласково, что сердце зашлось.

– Что, Иванушка? – сдавленным от прихлынувших чувств голосом спросила она.

– Изолгался я весь. Изоврался – сил моих боле нет. Всем вру, а уж сегодня…перед Богом поклялся, что у нас ничего не было, и крест на себя положил… Клятвопреступник я теперь… как в глаза людям смотреть?

– Знаешь, Ванечка, – поглаживая его по голове, спокойно сказала Пульхерия. – Ответ мы все дадим на том свете да на Страшном суде. И твои преступления, любимый, – ничто перед злодеяниями этих господ. Ты жертву принёс, чтобы меня выгородить, какое ж это преступление… Бог-то всё видит…

– А зачем вы-то сюда пришли? – всполошился Ванька. – В опасность себя поставили? Барин-то, чаю, за вами следит пуще прежнего!

– Не волнуйся, барин у матери своей, не до меня ему.

– А что с барыней? – парень ещё больше заволновался.

– Доктор пришёл, занемогла она и сына позвала к себе.