Жизнь, какой мы ее знали

Мы разделили поровну яйца, картошку и лук. Я подглядывала за мамой, чтобы она не обделила себя. Омлета каждому досталось по паре чайных ложек, и мы ели маленькими кусочками, чтобы продлить удовольствие.

Потом Мэтт вскочил и сказал, что у него тоже есть вкуснятина, которую он приберегал на особый случай, и сегодня, похоже, подходящий вечер. Он кинулся в свою комнату и вернулся с плиткой шоколада.

– Нашел у себя в рюкзаке, когда разбирал вещи, – сказал он. – Не знаю, насколько он старый, но шоколад ведь не портится.

И нам всем досталось по кусочку шоколада на десерт. Я почти забыла, как люблю шоколад: есть в нем что-то такое, от чего жизнь сразу становится немного волшебнее.

А после ужина мы сидели и пели. Ни у кого из нас нет выдающегося голоса, и мы все знаем разные песни, но нашим единственным слушателем был Хортон, а ему все понравилось. Мы распевали больше часа, и смеялись, и миссис Несбитт рассказывала истории о маме, когда та была маленькой.

Мы как будто снова были счастливы.

6 июня

Сегодня за обедом Меган устроила то же самое со своим арахисово-повидловым сэндвичем. На этот раз она отдала половинку Сэмми.

Будет продолжать в том же духе – станет самой популярной девчонкой в старшей школе.

Я дождалась ее после уроков и оттащила в сторонку от церковной компании.

– Почему ты не съедаешь всю свою порцию? – спросила я.

– Не голодная, – сказала она.

Я люблю Меган, и она совсем не толстая, но мне доводилось видеть, как она уминает двойные бургеры и большую картошку фри, да еще запивает это молочным коктейлем. Я пригляделась к ней – по-настоящему пригляделась – и заметила, что она похудела, может, килограммов на пять. Штука в том, что мы все теряем вес, и такое запросто можно упустить. Это что-то вроде луны: если на нее не смотреть, то можно притворяться, будто она такая как раньше.

– Ты, вообще, ешь? – спросила я.

– Конечно ем, – ответила она. – Просто теперь мне много не нужно. Бог питает меня. А не пища.

– Тогда зачем съедать даже половину сэндвича? – спросила я. Даже не знаю почему. Это был не слишком вразумительный вопрос, так что не стоило ожидать вразумительного ответа.

– Я подумала, что, если есть половину, то ребята не заметят, – сказала она.

– Они замечают. Я замечаю.

– Осталось потерпеть всего пару дней. На следующей неделе уже никто не увидит, что я ем, а что нет.

– Они там в твоей церкви не могут заставлять тебя голодать, – сказала я.

Меган посмотрела на меня одним из тех жалостливых взглядов, от которых мне всегда хочется ее треснуть.

– Преподобному Маршаллу не нужно нас заставлять, – ответила она. – Он верит, что мы услышим глас Божий.

– Так это Бог велит тебе не есть? – спросила я. – Что, он призвал тебя и сказал «раздели свой арихисово-повидловый сэндвич с бедными горемыками»?

– Начинаю думать, что ты и есть бедная горемыка, – сказала Меган.

– А я начинаю думать, что ты свихнулась, – сказала я.

Мне уже давно приходят в голову такие мысли, просто я не произносила этого вслух.

– Это почему? – спросила Меган, и на мгновение в голосе у нее была та же злость, что в наши двенадцать лет.

Но потом она склонила голову, закрыла глаза и зашевелила губами – в молитве, надо полагать.

– Что? – спросила я.

– Молила Господа о прощении. На твоем месте, Миранда, я бы тоже просила о Божьем прощении.

– Бог не желает, чтобы ты уморила себя голодом, – сказала я. – Как ты можешь верить в Бога, который бы потребовал такого?

– Но он не требует. Честное слово, ты раздула целого слона из половинки сэндвича.

– Пообещай, что не перестанешь есть.

Меган улыбнулась, и, кажется, это напугало меня больше всего.

– Господь даст мне все необходимое для подкрепления сил. Знаешь, голод бывает разный. Одни еды страждут, а другие Божьей любви.

И она, непорочная Меган, посмотрела на меня так, что сразу стало ясно, в каком я лагере.

– Завтра съешь свой сэндвич, – сказала я. – Побалуй меня. Если ты настаиваешь на голодовке, подожди хоть до субботы, чтобы мне не пришлось на это смотреть.

– Тебе уже сейчас необязательно на это смотреть, – ответила она и пошла прочь от меня к своим товарищам по церкви.

7 июня

Ночью мне приснилась Бекки. Она была в раю, который дико напоминал побережье в Джерси, как я его запомнила из поездки много лет назад, и приливы вели себя прилично, и Атлантический океан был лучшим в мире бассейном. Бекки выглядела как до болезни, с этими ее длинными светлыми косами. Я всегда страшно завидовала ее волосам, когда мы были мелкие.

– Это рай? – спросила я.

– Да, рай, – ответила она и закрыла громадные ворота, так что я оказалась по другую сторону от нее и океана.

– Пусти меня, – попросила я. – Это Меган сказала тебе не пускать меня в рай?

Бекки рассмеялась. Я так давно не вспоминала ее смех. Она была ужасно смешливая, и всякий раз мне тоже становилось смешно. Мы иногда хохотали по пять минут кряду, даже не зная, над чем.

– Меган не виновата, – сказала Бекки. – Виновата ты сама.

– Что я такого натворила? – спросила я.

То есть заскулила, вообще-то. Даже во сне мне казалось, что можно было задать вопрос пристойнее.

– Ты не можешь попасть в рай, потому что ты не мертва, – сказала Бекки. – Ты недостаточно хороша, чтобы быть мертвой.

– Я буду. Обещаю, – сказала я и проснулась.

Меня аж трясло после этого сна. Он не был похож на кошмар. Я вообще не знаю, на что он был похож. У меня нет слов описать, каково это – когда тебя не пускают в рай, а тебе так отчаянно хочется туда, что ты даже умереть готов.