Яга и Прохор захохотали.
– Верно, Левонтьич!
– Пиши, не бойся, пиши, Иваныч, а припись я сам поставлю. Моя рука, мой и ответ! – разошелся Гаврила.
– А сколь же стрельцов посылать? – спросил Прохор.
– По пять человек с десяток ватажек, а вместе десятков пять. А в каждом пятке один за десятника старшиной, – подсчитывал хлебник. – Да еще, Томила Иваныч, ты им в наказе пиши, чтобы мужиков не грабили, не обижали, а на коих стрельцов крестьяне жалиться станут, и тем быть в городе в наказанье жестоком кнутами, – спохватился Гаврила.
Томила в общем молчанье писал наказ. Закончив, он тряхнул песку из песочницы.
– Припись ставь да печатай, – сказал он, подавая готовую наказную грамоту.
Гаврила поставил подпись и взялся за воск для печати. Томила закрыл чернильницу и хотел ее спрятать привычным движением на пояс, но хлебник остановил его:
– Постой, погоди, еще наказные грамоты станешь писать.
– Кому?
– Стрелецким пятидесятникам – Сорокаалтынову да Соснину: сидеть им, Сорокаалтынову с дворянином Тюльневым, с полсотней стрельцов, в Снетогорском монастыре, а Соснину с дворянином Сумороцким – в Любятинском. Да коли придет осада, то крепко в осаде сидеть, гонцов боярских и войска дорогами не пускать на вылазки лазать, корма у Хованского отбивать да чинить непокой во стане боярском, а буде станут на приступ лезть – отбивать, а станут дерзати на псковские стены бояре, то бить по их рати из пушечного снаряду и из пищалей. А трудников монастырских ратному делу наскоро обучать да прибирать во стрельцы, а из стен монастырских никого бы отнюдь в боярский стан не выпускивать, а кто побежит – побивать насмерть.
– Левонтьич, полсотни стрельцов на кажду обитель мало. По сотне надобе посылать, – подсказал Яга.
– Где ж столько сотен кидать напасешься?! – вмешался Прохор. – Полсотни будет! А надо более, то из трудников себе приберут. А далее так написал бы, Иваныч: кто из стрельцов и дворян похочет бежать в стан боярский, и того тут во Пскове дом разорим и семейку побьем.
Караульный стрелец, стоявший у Земской избы, стукнул в окошко.
– Гаврила Левонтьич, тут малый тебя спрошает, – окликнул он.
– Что за малый? Впусти.
– Дядя Гавря, выдь на одну духовинку! – послышался знакомый голос с улицы.
Хлебник узнал Иванку.
– Входи, Иван, – громко позвал он.
Иванка вошел весь какой-то взъерошенный, бледный, весь сам не свой и стал у порога…
– Иди, садись с нами, – позвал Гаврила. – Что-то с тобою стряслось?
– Дядя Гавря, ведь я не таил, как прибег… ты велел потаиться… – сказал Иванка дрогнувшим голосом и умолк, не в силах говорить дальше.
– О чем потаиться, Ваня? Чего ты плетешь? – не понял Гаврила.
– Про извет, про Первушку… – выдавил с болью Иванка.
– Ну, что еще сотряслось? – нетерпеливо спросил хлебник.
– В измене меня… – продолжал Иванка и снова запнулся. – Первушка в город влез от бояр, и они на меня… и на бачку поклепом…
– Эк он до завтра не кончит, Левонтьич, – вмешался Прохор, – я ведаю все: изменного дела Иванкина не было в Москве никакого, да то один я от Кузьки знаю, а город не ведает. На Иванку извет написан: вот он и сам не свой… Ему бы ныне из города вон покуда. Я мыслю его с Копытковым отпустить к мужикам…
– Поедешь, Иван, побивать дворян по уездам? – спросил Гаврила.
– Где их ни бить, все одно, дядя Гавря! Велишь во Пскове всех перебить, и сейчас учну с Чиркина в Земской избе.
– Ну-ну, ты потише! – остановил Томила.
– Не всякое слово в строку, Томила Иваныч, – отшутился Иванка. Он увидел, что старые друзья ему верят, и ожил.
– Беги за Копытковым, призови его скорым делом. Мы станем тут ждать, – сказал Иванке Коза.
В ту же ночь Иванка, в числе полусотни стрельцов, под началом Копыткова, выехал поднимать на дворян уезды, а две стрелецкие полсотни тою же ночью тайно выбрались в монастыри – Любятинский, на Новгородской дороге, и Снетогорский, стоявший при дороге на Гдов.
Глава двадцать четвертая
1
Иванка выехал с Копытковым ночью из Завеличья в числе полусотни стрельцов и казаков, направленных Гаврилой к крестьянам. Они миновали городские заставы и переправились вплавь через Великую, не доезжая Пантелеймоновского монастыря.
За Пантелеймоновским монастырем в лесу они разделились. Часть стрельцов и казаков отправилась в сторону Опочки, другая часть должна была обойти главные силы Хованского и позади них выйти лесами в крестьянские селения возле Московской дороги.
Собиралась гроза. Во мраке ветви хлестали по лицам.
– Подмокнем, как куропаточки, Иов Терентьич, – сказал Иванка десятнику.
– В Печорах[185 - Печоры – Печорский монастырь, одна из порубежных крепостей; стояла на литовской границе, западнее Пскова.] переночуем, – спокойно ответил Копытков.
– Как в Печорах? Мы не на той дороге. Печоры назад, к литовскому рубежу.
– Тут Печоры свои, – загадочно отозвался десятник. – Печоры свои и монахи свои, а игумен мне знамый малый.
Они ехали глубже и глубже в лес. Вековые стволы обступали теснее заросшую и давно уже не езженную дорогу. Выбрались на поляну.
Копытков тпрукнул. Весь отряд сгрудился возле начальника.
– Робята, садись на полянке без шуму. Что слышать будете с той стороны, знаку не подавайте. Три раза свистну – молчите. А как в другой раз три раза свистну, то разом по коням и все ко мне, – приказал Копытков. – Иванка, едем со мной.
Во мраке тронули они дальше своих коней, с трудом пробираясь меж частых стволов.
– Глаза от сучков береги. Мой дед так-то по лесу ночью навеки без глаза остался, – сказал Копытков.
Сидя в седле, он вложил в рот пальцы и свистнул. Иванка при этом вспомнил бабкину сказку про Соловья-разбойника, от свиста которого сыпался с дерева лист. Копытков свистнул второй раз и третий…
– Иов Терентьич, ты сколько пальцев кладешь в рот? – завистливо и восхищенно спросил Иванка.
Но в этот миг откуда-то из-под конских ног раздался ответный свист.