– На дыбу? – бабка шагнула ближе к Первушке. – Угадчива я, Первой. Стара – шутить надо мной. Пол-ти-и-нами разжился, вишь, в холопстве! – сказала бабка вполголоса, но со всею страстью. – Чаешь, за полтину и душу живую со всей требухой укупишь? Беспрочень! Чаешь, мне, старой, уж неума угадать, что за пан из Москвы наехал? От бачки, мол, рупь серебра! От меня полтина, еще полтина да «молчи» – полтина! Отколь же полтин-то набраться? Да честному человеку за столько полтин года два трудиться! Где бачку видел? Не видал ты его! Набрехал!
– Ты, слышь-ка, каркуша, утихни, коль солнышко не прискучило видеть! – прикрикнул Первушка. – Продать меня хочешь ворам?
– Не продажна, Первой! Вот полтины твои июдски! Береги для бояр да приказных. Уж тех безотменно купишь!
Бабка кинула перед ним в узелке все его серебро.
– Уходи! – потребовала она. – Уходи добром. Не даю тебе воли у бачки в дому против города козни плесть, лазутчик боярский, лживец!
– Ну, зови! Ну, кричи, пусть схватят! – наступая на старуху, цедил сквозь зубы Первушка. – Кричи!
– Не крикну. В Земску избу я на тебя доводить не пойду, а Иван проснется – скажу ему. Пусть он братним судом рассудит, чего с тобой деять… Покуда сиди…
Бабка пошла из чулана.
– Бабка! – окликнул ее Первушка, и голос его слегка дрогнул.
Она обернулась.
– Пять рублев подарю серебром. Больше нету.
– Пойду-ка Ивана взбужу! – отрезала бабка, шагнув за порог.
Она слышала, как Первушка рванулся за ней. Тяжелый удар обрушился ей на темя. Она упала.
Перешагнув через бабку, Первушка выскочил из двери на темную улицу.
Бабка очнулась, в ушах ее стоял гул. Голова болела. Она лежала в темных сенях. Она слышала, как мимо прошла Груня, за ней Федюнька. Считая, что бабка спит на печи, они ее не окликнули. Она молчала. Ей казалось, что к рукам и ногам ее приковали гири и ей не под силу двинуть пальцем.
Шел час за часом. По улице уже никто не ходил. Город спал. Забыв, что она лежит в сенях на полу, бабка думала о Первушке: «Вот холопство к чему привело! Волю продал и душу продал. Жил бы в дому, был бы малый как малый. Отколь ему было лиху учиться дома? А там-то научат! С кем повелся, от того и набрался! Сгубили, ироды, человека… Ни за что сгубили!..»
У крыльца послышались приглушенные голоса. Бабка прислушалась…
После известия о сдаче Новгорода Хованскому всегородские старосты ходили в тюрьму и расспрашивали колодников, кто за что посажен. По настоянию Гаврилы, они отпустили всех, кто попал «по бедности да за раздоры с сильными», чтобы взять их на ратную службу, в стрельцы и в казаки на жалованье. Между соседками говорили, что из тюрьмы вышли лихие люди и ныне по городу не миновать начаться татьбе…
Услышав голоса у крыльца, бабка встала на четвереньки и поднялась с пола.
– Кто тут, добрые люди?
– Отворяй-ка, старуха, – узнала она голос уличанского старосты.
Бабка отодвинула щеколду.
– Ты, Серега? Я мыслила – воры!
– Молчи, стара грешница! Стрельцы с понятыми пришли. А вор у тебя схоронился. Где внук твой Первушка?
Бабка хотела было сказать, что Первушка сбежал, что он ее чуть не убил, хотела сказать по порядку, как было, но ее никто не послушал. Оттолкнув ее, старшина стрельцов направился прямо к чуланчику, толкнул дверь и вошел. Двое стрельцов обнажили сабли. Тусклый свет фонаря скользнул по бревенчатым стенам и земляному полу, осветил стол с чернилами и пером, с яичной скорлупой и горкой рыбных костей.
– Спорхнул птенец! – сказал стрелецкий старшина. – Куды ты его схоронила?
Бабка опять подумала все объяснить и сама не знала, как сорвалось у нее со строптивого языка не то, что хотела.
– А ты пошарь, поусердствуй – и сыщешь! – сказала она.
– Робята, не выпускай никого из избы да у ворот гляди зорче! – приказал старшина. – А ну, стара клуша, веди. Держи-ка светец!
– Я тебе не холопка – держи сам! – огрызнулась бабка.
– Ужо, хрычовка, расскажешь, кому ты холопка, – пригрозил ей уличанский староста.
– Пошли в избу! – позвал стрелецкий старшина, когда обыскали двор.
Заспанный и всклокоченный Иванка, Федюнька, Груня – все проснулись, не понимая, что за народ наполнил сторожку.
– Вставай, змеищи изменные! Кто тут у вас Первушка?
– Тут нет такого, – ответил Иванка. – А вы что за люди?
В темноте он не разглядел их лиц и одежды.
– Земский обыск. Шиша боярского ищем. Не ты ли? – отозвался понятой – сапожник Степан, их сосед.
Дрожащий свет озарял растерянные, недоуменные лица.
– Что брешешь? – вскипел Иванка. – Аль ты меня не знаешь! Отколе тут шиш боярский!
– Тебя-то весь город знает – ретив других с дощана клепать, а сам шиша боярского два дни держал в дому!
– Да я два дни дома не был!
– А ну, старая, сказывай ты, – вдруг обратился старшина к бабке Арише. – Сказывай без обману: впускала Первушку, шиша боярского?
– Приняла под кров сына Истомина, а того не ведала, детки, чей он лазутчик, – дрогнувшим голосом сказала бабка.
– А к нему кого ночью пускала?
– Неведомый мне приходил человек. Побыл – ушел, – ответила бабка.
– А деньги давал тебе шит?
– Давал два рубли, я назад ему кинула – сдагадалась, что деньги нечисты. Подаяньем, бывало, жила, а бесчестьем не приходилось.
– Молочка у соседа брала для гостечка?
– Брала.
– Сказывал он, что Истому в Москве видал?