Испекли мы каравай… Роман

– И не-ет! И врё… ой, и не правду вы про себя говорите! Вот. Ба, и если я тоже буду над всем думать, то тоже помудрею, как вы, да же?

– Да же, Оленька, да же… – засмеялась баба Наташа, прижав к себе Ольку.

– А как я узнаю, что я… ну, что я уже помудрела, м-м, когда?

– А когда к тебе люди потянутся, тогда и поймешь…

– Когда все люди полюбят меня, мудрую, и будут меня защищать, да? И никто-никто обижать не будет?

– Мудрый человек не думает о своей мудрости, а просто делает людям добро, как бы ему тяжко самому не было. Зло ведь творить проще простого. Самое главное, Солнышко, знать, что Боженька видит всех нас и знает даже то, о чем мы думаем, не только наши дела. И, что Он спасает всех нас…

– И мудрых тоже спасает?

– Вообще, да. Но, мудрые люди настолько сильные, что они сами защищают слабых. С Божией, конечно, помощью.

– Значит, чем больше я буду печалиться, тем быстрее помудрею, подобрею, и от этого людям, а значит и Боженьке будет радостно, да, ба?

– Ну, в общем-то, да… – весело сказала баба Наташа и еще крепче прижала к себе Ольку.

– И Богородица и мой Ангел тоже обрадуются?!

– И… ага!

Принять окончательное решение в выборе фамилии, Ольке помогло еще и то, что мама рассказала, как они с отцом когда-то давным-давно смотрели в клубе очень хорошее кино про очень даже замечательную собаку по кличке Джульбарс.

Так одна из представительниц «временного товара» такого демократичного семейства Журбенко-Вишняк, подчинившись вполне, как ей казалось, здравому смыслу, приняла решение назвать свой корабль, под именем которого ей предстояло плыть, согласившись на фамилию отца.

И таким, собственно, образом родители заключили свой законный брак, и их дети стали, наконец, законнорожденными гражданами советского общества.

В школу Ольке, по правде говоря, хотелось очень давно и сразу по нескольким причинам: во-первых, обрести статус школьницы, во-вторых, научиться считать до тысячи, и в-третьих и в-главных, конечно же – правильно писать прописью. Поскольку письма, например, бабе Арише, в отличие от отца, она умела писать лишь печатными буквами, ей страстно хотелось писать так же красиво и размашисто, как он. Руководствуясь этим неудержимым желанием, дождавшись окончания каждой Анькиной и Толькиной учебной четверти, Олька выпрашивала у них оставшиеся чистыми последние странички из их старых тетрадок, и разворачивала бурную деятельность по освоению письменности.

Дабы ее от этого увлекательного процесса не отвлекал Павлик, она давала ему задание, например, написать слова печатными буквами и, наконец, садилась за перо сама. Только теперь она «отрывалась по полной»… Дорвавшись до чистых листочков, настолько размашисто, насколько можно было только вообразить, применяя знаки препинания, которые только знала, она «изливала» на бумаге все, что у нее на тот момент наболело, не замечая при этом того, как Анька с Толькой над ней исподтишка подтрунивали: «И че это она там малюет?.. Че попало чиркает, только нашу бумагу зря переводит… М-да-а, и почерк у нашей Ольки будет, даже не как у бати, а как у самого Ленина…»

А еще, касаемо школы, и, пожалуй, больше всего на свете Ольке хотелось на торжественной школьной линейке первого сентября рассказать одно лишь стихотворение… Только одно, хотя и очень длинное, но очень даже замечательное стихотворение.

Эта идея посетила ее голову после того, когда мама как-то пришла с Анькиного классного собрания и, всплакнув от счастья и гордости за старшую дочь, рассказала, как Анькина учительница хвалила старшую за то, что та баз запинки рассказала на каком-то там школьном торжестве стихотворение «Сын артиллериста».

Поскольку Олька тоже мечтала увидеть счастливую и гордящуюся ей, Олькой, маму, она и стала вынашивать план, чтобы первого сентября рассказать это стихотворение на линейке, и чтобы её учительница потом на собрании так же сообщила об этом маме, а мама, соответственно, отцу, Павлику… «А батя об этой радости напишет в письме бабе Арише… А Полина Васильевна расскажет бабе Наташе. Вот они порадуются!..» – мечтала она.

Дело в том, что еще, когда Анька это стихотворение учила, Олька его запомнила, а потом репетировала перед зеркалом, и, дабы впоследствии не сбиться перед более солидной публикой, частенько декламировала Павлику, представляя себя на крыльце-сцене перед всей школой:

– Константин Симонов!

Сын артиллериста! – торжественно объявляла она и начинала, —

Был у майора Деева

Товарищ – майор Петров.

Дружили еще с Гражданской-

Еще с двадцатых годов…

Вместе рубали былых

Шашками наскоку,

Вместе потом служили

В артиллерийском полку.

А у майора Петрова

Был Ленька- любимый сын…

Павлик, если, конечно, он не засыпал до конца стихотворения или, если Олька ни разу не сбивалась, одаривал ее настолько щедрыми аплодисментами, насколько только позволяли его ладошки. Олька, бывало, войдя в раж и, очевидно, для полноты ощущения счастья, просила Павлика, дабы тот еще и свистнул. И Павлик, с необычайной радостью выполняя эту просьбу, во всю глотку до посинения кричал: «Сви-исть!! Свисть!!! Сви-исть!!», будучи, конечно, уверенным, что он свистит по-настоящему.

В канун первого сентября мама с Олькой отправились в райцентр за приобретением обуви для всех, теперь уже троих школьников. Стоя в огромной очереди в обувном отделе невероятно душного, единственного в райцентре универмага, они оказались рядом с бывшей землячкой отца по Муйнаку, тетей Марусей Роженко. Она еще тогда, едва узнав о переезде семьи Журбенко в Калинин, в числе первых прибежала разделить с ними это знаменательное событие и подарила маме почти новую и очень красивую блузку из парчи цвета морской волны, которую, кстати говоря, мама так ни разу и не надела, стесняясь блесток.

В универмаге мама с тетей Марусей, вполголоса переговаривались, обливаясь потом:

– Кошмар… – озабоченным тоном произнесла мама, – Мне уже троим надо куплять всё у школу… А на шо потом жрать – один черт знает. Не знаю я… А еще ж и на зиму надо шо-то брать. А к весне повыростают со всего этого, та порастрепают, шо и не узнаешь, и опять новую обувку надо… А там же еще четвертый скоро догонит этих… Пэцкаисся, пэцкаисся у том крематории, а всё – шо в трубу ту – заводскую…

– Подывилась бы я, як бы ты заговорыла, Катя, колы б и твий Гаврыло був такый, як мий, инвалидом? Та було б в тэбэ нэ четыре басурмана, а целых шестэро, та ще уси хлопци…

– Та у тебя же младшая, вроде, девка?

– Ну так и шо, шо дивка? Дивка-дивкою, а и та вже свыстыть…

– Свисти-ит?! – искренне удивилась мама и, с трудом подавляя смех, начала беззвучно смеяться так, как никогда раньше за ней это не замечалось. Мама смеялась долго и до слез. Но тете Марусе, вероятно, было не до смеха, потому что она даже не улыбалась и, краем глаза недоуменно поглядывая на маму, продолжала в той же тональности:

– Хиба, думаешь, я з ными нэ муздякаюся?..

Когда маме, наконец, удалось погасить приступ смеха, она, вытирая слезы, снова вступила в диалог:

– Ну ты меня и насмешила своей девкою… А толку, Маруся, шо мой – не инвалид, а, шо тот кобель, каких поискать, да хер найдешь еще.. Ползарплаты вон… та не одному «бастрюку», а аж двоим приходитца отправлять каждый месяц…

– Та брэшешь?..– настал черед удивляться тете Марусе.

– Было б, чем, Маруся, хвлицца…

– О, Боже ш мий… Хиба ж я, Катя, знала о то, шо Гаврыло… що вин о такый бабнык… Та ныхай мий лучше инвалидом о то будэ, та вино ведрами хлебае, якщо був бы о такой о то кобэлякою… А мий жеш, Катя, ще и смолыть, як оций паровоз: йому жеш о того «Бэломору» тильки у дэнь трэба аж по дви пачки…

– Маруся, Маруся… Давай-давай, скоренько – твоя очередь!

– О, як жеш це быстро, пока болакали… – спохватилась тетя Маруся, и, повернувшись к прилавку, протягивая продавщице свою домашнюю заготовку в виде вербных палочек-мерок с точным размером ноги от каждого своего ребенка до мужа, сказала. – Так, моя хороша, дай мэни ось шесть пар чиловичьих взуття: з тридцать шостого по-о… сорок пьятый, та одну – дивчачьих.

– Да-а? А холодной газводички вам, случаем, не подать? – вдруг перебила ее взмокшая от жары и бурной торговли новенькая молоденькая продавщица районного универмага, обмахиваясь крышкой от обувной коробки с надписью «Скороход».