Испекли мы каравай… Роман

– Как это – зачем? На чердак будете лазить, на деревья за вишней… Хорошая лестница. Новая. Получше нашей будет, – опершись о приставленную к фронтону с чердачной дверцей лестницу, ответил дядя Готлиб, – И все же, несмотря на здешнюю жару, тут добрая и благодатная земля. Просто за ней нужен должный уход.

Ольке дядя Готлиб понравился с первого дня их знакомства. Да он и в последствии окажется спокойным, общительным и очень добрым дядькой. Позже она, сравнивая отца с дядей Готлибом, не раз будет задаваться разными на его счет вопросами. К примеру, почему дядя Готлиб, получив только начальное образование и будучи немцем, правильно произносит русские слова и, в отличие от закончившего семилетку отца, не «гэ-кает»? Или почему, например, несмотря на то, что дядя Готлиб сидел в тюрьме, его никто и никогда не видел раздражительным, грубым, неприветливым или повышающим на кого бы то ни было голос, или, тем паче – поднимающим руку на жену или детей? Ольке нравилось даже вдыхать запах дыма от папирос или сигарет, когда дядя Готлиб приходил по какому-то делу к отцу и закуривал. Она даже стала мечтать, чтобы их батя тоже курил и от этого стал таким же добрым и спокойным, как сосед.

А однажды ее мысли едва не материализовались. Едва успела она подумать: «Хоть бы дядя Готлиб научил батю курить!.. Он бы тоже никогда не психовал, и мы бы, как Гермесы, зажили бы так же дружно…», как вдруг отец произнес:

– Как ты, Готлиб, о то, куришь, язви?

– Не понял, Петрович, что ты имеешь в виду?

– Ну, тебя прямо тянить о то курить эту заразу, чи шо? Та еще ж одну за другой о то смалишь…

– Да, привык я уже, Петрович. Я же лет с шести, еще в детдоме научился курить, – улыбнулся дядя Готлиб. – Не знаю, как других, но меня курево успокаивает. Как только расстроюсь, закурю и потихоньку успокаиваюсь. Если бы я не курил, я бы, наверное, психом был еще тем… Хочешь попробовать? – он вытащил сигарету из красной пачки с надписью «Прима» и протянул ее отцу.

– А давай! Хоть позабавляюся о то… Но, я жеш не умею, язви, Готлиб… – отец взял сигарету опасливо, словно запал от гранаты.

Олька крутилась рядом и мысленно посылала импульсы отцу: «Наконец-то!!! Ну, батя, молодец!.. Давайте, давайте, па!.. Закуривайте! Ну же… Н-ну!? Дядя Готлиб! Помогите же ему… Научите же его курить!!»

Дядя Готлиб поднес к концу сигареты зажженную спичку, отец закрыл глаза, нахмурил брови, дабы придать себе вид заправского курильщика, и… прикурил!!! Увы, к великому Олькиному разочарованию, выглядел отец при этом далеко не как дядя Готлиб, а как первоклассник, которому впервые в жизни предложили закурить за углом школы. Словом, в первую же минуту дым сигареты попал отцу в глаза, он сморщился, покряхтел, слегка покашлял и обеими руками стал отмахиваться от него.

Видеть отца с сигаретой, конечно, было непривычно и весьма забавно, но бдительная Олька продолжала мысленно атаковать главного участника процесса: «Ничего, па! Это только первый раз страшно. Дядя Готлиб же, вон, в шесть лет научился, а вы до сих пор не умеете! Па, ну, постарайтесь… Давайте, давайте! Смотрите, как курит дядя Готлиб, и вы, ну же…»

– Погоди, Петрович, ты неправильно… Такой большой, а не знаешь элементарных вещей, – по-доброму засмеялся дядя Готлиб, – Надо же затянуться… то есть, дым надо вдыхать, усёк?

– У себя-а?!! – искренне удивился отец.

– Ну да. Вот сделай затяжку. А иначе, зачем курить, если не в себя, а только зря добро переводить? Ну-ка, сделай, Петрович…

– Так дым жеш тада не тока у глаза, а и у лёхкие попадёть? – недоумевал отец.– Та он не тока у легкие, а и до ж…ы о то достанить…

– Давай, Петрович! Не достанет! Это я тебе гарантирую!

Олька, тем временем, не теряя надежды, продолжала свой «гипнотический» сеанс: «Ну, па, да не бойтесь же вы! Да сделайте вы эту, несчастную, затяжку, как говорят. А то дядя Готлиб обидится да уйдет, а вы так и не научитесь…»

И, наконец, свершилось: отец решился сделать затяжку!

Но, увы… Страшно раскашлявшись, он со злостью выбросил сигарету в печку и его прорвало, да так, что остановить отца не мог даже кашель:

– Та на гада оно здалося, шобы я о то у себя добровольно о тот вонючий дым удыхал? Не-е, Готлиб, так не пойдёть… – кашляя, рассуждал отец. – Та я и так о то спокойный, как танк! Не нравицца мине, Готлиб, курить… Не буду я больше… Та на шо оно мне – тока зря хату о то коптить?.. – Вытирая рукавом фланелевой рубашки выступившие слезы, порядком осипшим голосом произнес он свои последние слова покаяния.

К величайшему Олькиному огорчению у отца и в самом деле больше никогда не возникало желания даже просто побаловаться с сигаретой. Вообще-то ей сначала было немного жаль отца, особенно когда тот раскашлялся до слез в процессе обучения, а когда он приободрился и стал прежним, ей ничего не оставалось, кроме как мысленно разочароваться в нем: «Эх, батя, батя… Так всю жизнь и будете ходить злым. Хоть бы Толька с Павликом, когда вырастут, научились курить, как дядя Готлиб. И муж бы попался, курящий в затяжку, такой же спокойный и добрый…»

Всякий раз, едва дядя Готлиб появлялся на пороге, Олька его приветливо встречала, как впрочем, и всех, кто бы к ним ни приходил. Однако, отца это по каким то причинам, ведомым только ему одному, раздражало, и он периодически ворчал на нее:

– На гада, ты о то лебезишь перед о тем Готлибом: «Проходите, дядя Готлиб… Присажуйтесь о то, дядя Готлиб…«Хто он такой, шобы его о так о то устречали? Гостиприимна кака, нашлася, язви…

Данное отцовское замечание не только не миновало Толькиных ушей, а и страшно понравилось брату, который, дабы не упустить малейшую возможность донять сестру, смачно пародировал каждое отцовское слово:

– «Гостиприимна кака, нашлася!..» Ха-ха-ха!..

Олька все равно продолжала быть приветливой, потому что по-другому не хотела, да и не умела. К тому же, ей слишком уж не нравились те, кто приветствовал людей сквозь зубы или нахмурив брови.

Глава YII

А пока что в день заселения, дядя Готлиб заочно познакомил их с не менее чем он замечательными соседями, что жили напротив. Вернее, прямо напротив их дома располагался незастроенный участок, за которым виднелся арык для полива огородов противоположной стороны их улицы и одной из следующей за ней – центральной. Этот пустырь заблаговременно облюбовал отец:

– О, мине, как раз хорошо будеть тут о то разворачуваться на машине.

Со слов дяди Готлиба, слева от пустыря проживала семья Шрёдер, главой семьи в которой была тетя Марта, проживая с «обнеметченым» украинцем Иваном – пастухом совхоза, четырьмя их сыновьями, младший из которых, тоже Ваня, был ровесником Павлика, и двумя дочками, Лизой и Лианной – приблизительно одногодками Аньки и Ольки. Справа – семья, где всё было до наоборот, хотя в ней и главенствовала тоже жена, только русская – Ларина тетя Маша, но у них было четверо не сыновей, а дочек – Вера, Надежда, Любовь и Татьяна. К Татьяне, которая окажется Толькиной одноклассницей, лет до четырнадцати (с подачи, кстати говоря, ее же матери), весьма основательно прилипнет прозвище Таня-Матаня, точнее, просто Матяня. А их отца – «обрусевшего» Освальда Андреевича Бендер, неизменного преподавателя по труду Калининской школы, будет преследовать подпольная кличка Остап Бэндэр, несмотря на то, что тот будет полной противоположностью героя из «Золотого теленка»…

Попрощавшись уже после заката солнца с дядей Готлибом, и по причине отсутствия в патронах лампочек, они впотьмах наспех постелили на пол в большой комнате то, что удалось на ощупь обнаружить из постельного, пришедшего в контейнере, улеглись, наконец, на ночлег в своем новом жилище.

Поскольку отец, по своему обыкновению, засыпал исключительно после переговоров на самые разнообразные темы, так же и на новом месте, когда все более или менее угомонились, он положил начало беседе и в сей раз:

– У гостях то оно хорошо, а дома хоть пёрднуть можно… Ну, вот мы и на Юге, язви… Та на новом жеш месте о то… Та у своей жеш хате… – сладко зевнул он, и после небольшой паузы продолжил, – Ну и хфамилия ж у о того Готлиба – Гер-мес. Это ж кака-то не русска о то хфамилия… А так, засранец, чисто говорить по-русски, язви. Шо за Гермес? Катя, не знаешь, шо о то за хфамилия у его?

– Та фашист недобитый твой Готлиб! – несмотря на одолевшую было зевоту, мгновенно ощетинилась мама. – Ты че, так и не понял, шо на этой улице одни фашисты нас поокружали? Знала б… Да лучше б в Шемонаиху переехали: там теперь ни одного фашиста днем с огнем не сыщешь.

– Та не мели о то ерунду, Шамонаиха засрата. На гада она здалася твоя Шамонаиха? Окромя того, шо жопу морозить у твоей Шемонаихе о то, больше там делать нечего. И так вон Господь как усё устроил… А хто бы нам у твоей Шамонаихе дал деняг у долг?

Мама молчала, и отец продолжил:

– От и молчи, Шамонаиха, язви! Так шо… Дай о то, Бог, здоровья бабе Наташе… Шо и у том в Атбасаре мы бы загинули…

– Так твоя же – «славнецкая» родина!..

– Та, если б не о те проклятые морозы…

– Ага, если б тока одни морозы…

– Мого жеш батько тоже фашисты убили! – после паузы сказал вдруг отец, – А Иван пришел с войны о то с культями? Эти, Катька, не фашисты. Эти – даже не военнопленные, шо я охранял.

– Та каво ты там у сраку охранял? Охранник нашелся…

– А ты – не знаешь, не болтай шо попало… Та шо я не знаю и про этих немцев, шо их сначала с Поволжья на север та на восток, как и нас с Украины ще у начале века, а у конце войны – сюда у в Азию усех загнали. Та от таких жеш, гомнюков, как ты, их сюда и нагнали оттуда, шоб от греха подальше… Настоящих фашистов, Шемонаихиньска грамотейка, еще у войну поперебивали усех, – периодически зевая, монотонно продолжал отец.

– Ну. А я и говорю, шо недобитые и осталися! Твой Иван пришел калекой, та хоть живой! А моих братиков – обоих, сволочи, поубивали!

– А, може, он грек… чи еврей…

– Хто, Иван?!.

– Конь у пальто. Хороший мужик о то, покладистый. Он жеш пошти шесть лет о то оттрубил у лагерях, язви… Ни за шо, гомнюки, упекли, када он еще совсем пацаном о то был.

– Та де ты видал, шоб ни за шо сажали?

– Та помолчи ты, стара карга, если о то ума не нажила. За газетку попал Готлиб, шо ж…у ею вытер с хфамилией гомнюка о того рябого… А стукачи донесли на его. Та о таки жеш, как ты и донесли о то.

– Ты меня с предателями та стукачами не уравнивай!