Испекли мы каравай… Роман

– Ага, так я и поверил, шо она не донесла бы на «фашиста» Готлиба, язви…

– Тю, дурень… Поискать таких – еще хер и найдешь.

– Та не матерись жеш ты, яви тебя!

– Та они уже давным-давно спят!

– Тада попридежи свой язык за зубами, та не суй свой нос, куда о то не следуить, шобы тебя не сравнивали со стукачами.

– И все равно: как были они фашистами, так фашистами и останутца!

– Та убери жеш свои гаргэли! Тока и знает, шо складаить на меня свои гаргэли!

– Да? Тада попробуй тока дотронься еще када-нибудь до их … – обиженно сказала мама.

– От так о то оно получше… И не дотрагуйся о то больше до моих!.. – и снова зевнув, прожолжил.– Завтра с ранья у совхозну контору пойду, шоб застать самого директора: може, кака-то да найдетца для меня машинёшка о то. А ты завтра сходи на почту, та выпиши газеты на будущий год о то. Шоб не прозевать с этим переездом.

– На какие шиши я тебе их выпишу? Полтора рубля в кармане осталося…

– Ну тада – с первой моей получки. Тока «Правду» и «Сельску жизень», та и хватить о то. А то и в уборную не с чем о то ходить, язви…

– Та до нового года и атбасарских газет хватит, – зевая сказала мама, – там с книжками я их у мешок поскидала, када контейнер грузили.

– Опъять лезешь своими гаргэлями?..Ты мне лучше скажи, шо завтра жрать о то будем?

– Хм, а целый контейнер картошки на шо?

– Тада за хлебом о то не забудь жжешь послать… Там и у моем кармане мелочи немножко осталося…

– Не жрал бы, б… дь, человек, – начала философствовать мама, – скока б денег…

– А не срал – було б еще больше! – сквозь смех хрипло прошептал отец, громко отрыгнув.

– С чиво бы это тебе рыгать? – засмеялась и мама. – Мы то – не рыгаем, потому шо с утра крошки у роте не было… Хто-то, значит, тебя накормил…

– Та «она» жеш о то меня и накормила, – покряхтывая, отшучивался отец, как это он по обычаю делал, приезжая домой не голодным.– Не, о то, скорее, душа моя с Богом разговарюет, – продолжил он и уже серьезнее добавил. – Усё, давай, Катя, спать. А то завтра не подымимся…

Из-за массы новых впечатлений Ольке тоже не спалось, и она ворочалась с боку на бок, задавая себе один и тот же вопрос: «И почему это у бабы Наташи тоже почти все погибли, а она все равно любит своих соседей и не обзывает их фашистами? Ведь немцы же – точно такие же люди, как и все, что их даже никак не отличишь… И соседи тоже как бабу Наташу все любят… И почему она, хоть и старее мамы, но не злится на людей? Я никогда не буду ни на кого так сильно злиться… И даже на плохих людей…»

И уже погружаясь в сон, начала мечтать: «Вот бы нам сюда точно такой же, как у бабы Наташи, Красный Угол… Ой… нет… тогда Боженька увидит, какими злыми бывают батя с мамой, или, как Анька с Толькой дерутся… Он же, Бедненький, сразу умрет… Нет, надо подождать… Или… может, что-нибудь придумать, чтобы… они все… стали добрее… И… чтобы… Каравай-каравай… – возникло в голове само собой, когда она почти что уснула, – кого любишь -выбирай…»

Утром отец пошел решать вопрос трудоустройства, а дети с мамой разбирали узлы, пришедшие в контейнере, собирали кровати, одним словом, обустраивались.

Вскоре к ним пришла знакомиться жена дяди Готлиба, тетя Эрна, и в качестве гостинца принесла пол-литровую банку виноградного варенья. За чашкой чая с тетей Эрной выяснилось, что ее младший сын, тоже Толик, учится с Анькой в одном классе. Тетя Эрна оказалась тоже очень доброжелательной и веселой соседкой. Во время разговора она все время улыбалась и часто заразительно смеялась, и сама говорила с весьма и весьма забавным немецким акцентом. Многое из ее слов, было непонятным, и мама то и дело ее переспрашивала.

Улыбалась соседка, даже когда рассказывала о том, как вчера в Ташкенте ее ограбили: в переполненном автобусе разрезали куртку и из внутреннего кармана вытащили кошелек с деньгами, которые она везла своим дочкам. И на обратную дорогу тете Эрне пришлось деньги одалживать в общежитии у студентов.

Или еще она, так же смеясь, поведала грустную историю о том, как пару-тройку лет назад наказала своему младшенькому Толику присматривать на поляне за гусятами. А он… Короче говоря, когда Толику надоело собирать гусят до кучи, а дабы те, как велела мать «не разбегались», он и убил их всех палкой, сложил в рядочек и продолжил спокойно себе «пасти», пока, ближе к вечеру за ними не пришла тетя Эрна…

Когда соседка, словно о чем-то вспомнив, внезапно спохватилась и убежала, Анька спросила у мамы:

– Ма, а почему она все время смеется, и почему у нее зубы такие?

– Какие – «такие»?

– Блестящие.

– Та потому шо, если бы не эти, бл… ские алименты, я бы тоже понавставляла себе железные зубы, та тоже не закрывала бы рота, а, как и она – хвасталася бы всем.

– У нее и серьги в ушах, и колечко…

– Та де ты там колечко увидала, в носу?

– Да на пальце!

– Ну и поначепляла на себя, потому шо деньги некуда девать. А платила б алименты, – не ходила бы в энтих побрекушках. Понавставляла, поначепляла и ходит, как дядина дура. Та у меня и свои зубы хорошие, хоть и не железные! А шо серьги, шо кольца я и не люблю их вапще. На хер эти побрекушки? Пускай дурнатой занимаются, кому делать не хрен.

Между тем, тетя Эрна, очевидно предварительно оценив, скромный бюджет новых соседей, спустя какое то время вернулась, и на сей раз принесла целый узел вещей, из которых ее дочки и сын уже выросли.

Потом она станет забегать к ним почти каждый день, и всякий раз будет забывать, зачем приходила.

На следующий день отец снова отправился на поиски работы, Анька с Толькой ушли в школу, а мама с младшими осталась дома хлопотать по хозяйству. Ближе к полудню Олька с Павликом, увидев бегущих купаться ребятишек, тоже отпросились у мамы сходить на арык и просто посмотреть, как купаются дети. Мама их отпустила, но не на большой арык, где «большие пацаны задираются», а на маленький, где купается малышня». Но на маленьком арыке, кроме гусей и уток ничего интересного они не обнаружили, и их потянуло дальше. Да они и сами не заметили, как оказались на большом арыке.

Сначала они стояли на мосту и просто смотрели, как резвятся в воде и на берегу одни мальчишки-подростки, (девчонок почему-то не было). Потом… Потом всё произошло молниеносно… Олька едва только успела подумать: «…И мы тоже научимся так же плавать и нырять. Они же тоже раньше не умели…», как вдруг чья то жилистая рука резко толкнула ее, и она кубырем полетела в наполненный до берегов большой арык…

Со временем, конечно, забылись и та грубая рука, столкнувшая ее с моста, и тот, казавшийся непреодолимым страх, когда она, погружаясь в воду, уже достигла, было, дна… И как, что было сил, карабкалась на поверхность, как добралась до скользкого глинистого берега… И как потом над ней, наглотавшейся вдосталь мутной воды, склонился перепуганный Павлик.

Спустя время, когда Ольке доводилось либо наблюдать за процессом обучения плаванию новичков, либо самой обучать «неофитов», она ненароком вспоминала тот случай. И всякий раз ловила себя на мысли: а если бы ее тогда кто-нибудь, все-таки, кинулся спасать, научилась бы она плавать в свои тогда шесть лет? Или что было бы, если бы она, преодолевая невероятный страх, сама не захотела бороться за жизнь? Хотя, вряд ли она научилась бы плавать, если бы тогда не выплыла… Но в лучшем ведь случае, и если бы она надолго испугалась воды, она, скорее всего, тогда бы лет до десяти, наверное, купалась бы в мелком лягушатнике с малышней. И не плавать бы ей тогда на перегонки с мальчишками, и не нырять наравне с ними с моста и дерева, а прыгать бы, зажимая нос и глаза, с моста, как другие боязливые девчонки-неженки. Или, ухватившись в арыке за корни деревьев, которых, благо, было полно под водой у самого берега, сидеть, аки бегемот какой, и завидовать тем, кто не боится держаться на воде без этих спасительных корней.

В тот день Павлик оказался молодцом и никому из домочадцев о том, что Олька едва не утонула, не проболтался.

Павлик не сделает этого и немногим позднее, когда Олька, обрадовавшись, что берег арыка пустует, смело предположила, что в кои-то веки у нее появился шанс прыгнуть добровольно – самостоятельно! Но прыжок оказался весьма неудачным… Коротко говоря, в тот злополучный день она до кости поранит пятку острым осколком разбитой бутылки на дне, по роковому стечению обстоятельств брошенной каким-то злоумышленником именно в том месте, где дети обычно прыгали с моста…

Когда она пришла домой, каким-то чудом остановилась кровь, хлыставшая из глубокой раны на пятке. Они с Павликом перемотали какой-то тряпкой рану и договорились соврать маме, что Олька, дескать, поранилась не в арыке, а на поляне, не заметив в траве разбитую бутылку. Потому как в противном случае их бы никогда больше купаться не отпустили.

Конечно же, про себя Олька гордилась тем, что она раньше старшей сестры научилась плавать, нырять и лазать по деревьям, а по-настоящему свистеть, вообще, умела в семье только одна она. По правде говоря, овладевало это чувство ею только тогда, когда она злилась за что-то на Аньку с Толькой; чаще было наоборот, чаще ей самой очень хотелось гордиться старшими. Лишь иногда она летом завидовала как неподдающейся загару Анькиной коже, так и приезжающим к соседям издалека белокожим гостям, которые ей без загара казались такими ухоженными и холеными в отличие от нее, почерневшей и непривлекательной, этакой маугли.

В мае шестьдесят пятого Ольке исполнилось семь. И когда она поняла, что ее – теперь семилетнюю, от такой по-настоящему взрослой школьной жизни отделяют какие то считанные дни, то вдруг подумала, что настоящий первоклассник непременно должен уметь ездить на двухколесном велосипеде, и тут же приняла решение во что бы то ни стало освоить это дело. Недолго думая, Олька выпросила у соседки, восьмиклассницы Нюськи Бетто взрослый велосипед, разумеется, слукавив, что она уже неплохо умеет ездить, но сядет на него только на соседней улице, потому что, дескать, только там ей, отталкиваясь от бордюра, будет удобно трогаться с места.

Счастью не было предела, когда Олька вела велосипед на соседнюю улицу. Не без трепета, то и дело звеня звонком, прикрепленным к рулю, с наслаждением принюхиваясь к запаху кожаного сидения, она предвкушала езду на настоящем взрослом велосипеде: как она одной ногой встанет на бетонный бордюр на дамбе, что имелся лишь на мосту центральной улицы, как, перекинув другую ногу, встанет на заветную педаль, оттолкнется и…

Примерно в течение часа Олька научится-таки езде на велосипеде, как под рамой, так и на ней, и главное – сделает это сама!

Тогда ее желание научиться езде здесь и сейчас было настолько неистовым (хотя, поначалу ее мучил страх, что ей никто и никогда больше не предоставит технику, если она не сможет воспользоваться этим шансом именно сегодня), что ее, казалось, никто и ничто не могло остановить: ни орущие на нее пешеходы, ни брань водителей:

– Уйди, дуреха, с дороги, а то попадешь под машину!

Но более свирепые ругались и того паче: