Собака здорова. Рассказы о моей жизни в Советском Союзе

Собака здорова. Рассказы о моей жизни в Советском Союзе
Соня Вестерхольт

Анна Сандермоен

«Собака здорова. Рассказы о моей жизни в Советском Союзе» – книга воспоминаний Сони Вестерхольт о жизни в СССР, полной смеха и слез. Соня растет в Ленинграде (нынешнем Санкт-Петербурге) и еще в ранней молодости привлекает к себе внимание власть имущих как человек, критически относящийся к тоталитарной идеологии. Это смешная и грустная история о любви, слежке и абсурдности жизни в тоталитарном обществе.

Содержит нецензурную брань.

Соня Вестерхольт

Собака здорова. Рассказы о моей жизни в Советском Союзе

Посвящается Анне

Как закалялась сталь

В космическом корабле живет мерзкое, скользкое и смертельно опасное существо. Оно по очереди нападает на членов экипажа и убивает их одного за другим. Существо никогда не показывается в кадре целиком, но ужас, испытываемый зрителем, от этого становится только сильнее. Я, по крайней мере, в жизни не видела фильма страшнее, чем «Чужой». Только в самом конце, когда единственная уцелевшая женщина-космонавт в одиночку побеждает чудовище, мы на мгновенье видим, как оно исчезает в глубинах вселенной под звуки торжественной музыки. И в этот момент существо кажется вдруг совершенно не страшным и даже смешным. Чуть-чуть похожим на морского конька. Я прекрасно понимаю, почему режиссер решил показывать чудовище лишь мельком: чтобы каждый зритель проецировал на него собственные страхи. Не секрет, что никакие спецэффекты не могут оказаться сильнее человеческого воображения. Невозможно изобразить тот бесконечный ужас, который охватывает нас при мысли о чем-то гадком, невидимом и покрытом слизью. Что-то подобное я испытывала по отношению к КГБ, которое пыталось меня завербовать, когда я вышла замуж за датчанина и ждала разрешения на выезд в Данию.

КГБ, Комитет государственной безопасности, скользкое мерзкое чудовище, которое жило своей жизнью в недрах советской действительности – да что там жило, продолжает жить и по сей день, просто под другим именем.

После долгих лет жизни в Дании я приехала в гости в Советский Союз, в пору перестройки и гласности. И не одна, а с дочкой, пятнадцатилетней Аней, которая родилась и выросла в Копенгагене. Наутро после нашего приезда в номере зазвонил телефон. Мужской голос попросил позвать Софию Лазаревну.

В России при официальном обращении к человеку используется два имени: его собственное и имя его отца. Возьмем для примера меня. У меня в паспорте в графе «Имя» написано «София». Друзья зовут меня Соня, или Софа, или Сонечка. Все это – одно и то же имя. Моего отца звали Лазарь. Поэтому, пока я жила в Советском Союзе, у меня в паспорте было написано: София Лазаревна.

Пример 1: Иван Владимирович Иванов – сын Владимира. Их фамилия – Ивановы. Друзья скорее всего называют сына Ваней (помните «Дядю Ваню»?) или Ванечкой.

Пример 2: Мария Александровна Иванова – дочь Александра. Ее фамилия – Иванова. Друзья зовут ее Машей, Машенькой и т. д.

Вот почему Россия непобедима: здесь слишком много людей, и у каждого из них как минимум по три имени. Никому, кроме русских, в этом с ходу не разобраться.

В мире есть только одна инстанция, которая называла меня Софией Лазаревной, и это – КГБ. Голос в трубке сказал, что звонит снизу, со стойки администратора, и попросил срочно подойти, потому что возникли какие-то проблемы с моим паспортом, который я накануне сдала на регистрацию. Меня охватил ужас. Это были «они». Я растолкала спящую Аню и наспех объяснила, что мы сейчас же должны спуститься на первый этаж. Если что-то пойдет не так, я дам ей знак, и тогда пусть выходит на улицу, берет такси, едет к моим друзьям и ждет меня там. Бедная моя девочка, зачем я вообще сюда ее за собой потащила? До этого я привозила ее в СССР только однажды, когда ей едва исполнился годик. Теперь ей было пятнадцать, но она по-прежнему знать не знала ни о каких чудовищах. Сонная Аня просто-напросто не поняла, о чем я говорю, но послушно поплелась за мной. В вестибюле нас с ней встретили и отвели в какое-то помещение, где уже сидели двое мужчин. Давно же мне не приходилось оказываться за одним столом с кагэбэшниками – если точнее, с середины 70-х годов, когда я бог знает в который раз отказалась с ними сотрудничать. Потом меня четырнадцать лет не пускали в СССР. И вот сейчас на дворе стоял 1989 год. До распада Советского Союза оставалось еще два года.

Мужчины ни словом не обмолвились про мой паспорт. Они как будто продолжили с того же места, на котором остановились тогда в 70-х, и принялись выспрашивать у меня про моих датских друзей и коллег. Я рассвирепела. С чего они взяли, что я захочу с ними разговаривать, после того, как я столько раз отказывалась это делать, после того, как они столько лет не пускали меня в СССР? Мне даже не разрешили приехать на похороны отца! Все это я прокричала им в лицо. На что один из мужчин с упреком сказал другому:

– Ну пожалуйста, убедился теперь, что это все зря? Она же не любит свою родину!

Я вскочила на ноги.

– Вы правда считаете, что вы – моя Родина? – прошипела я и решительно направилась к выходу. Аня шла за мной по пятам.

– Что это было?    – изумленно спросила она.

И вот, стоя в полумраке коридора советской гостиницы, я принялась объяснять своей дочери-датчанке, что представляет из себя это мерзкое чудовище – Комитет государственной безопасности.

– Шпионы! – воскликнула Аня. Я истерически захохотала.

Морду этой твари я видела тогда в последний раз. Началась же вся эта история еще 1970 году, одним ранним утром. Я только что вышла замуж за датчанина Оле Вестерхольта. Чем могут быть заняты молодожены рано утром, если не спят? Да-да, именно тем, о чем вы подумали. И вот, пока мы занимались любовью, резко зазвонил телефон. Я протянула руку и сняла трубку, надеясь, что разговор будет короткий. «София Лазаревна?» – спросил мужской голос. Он сообщил, что звонит из общежития, в котором должен был быть сейчас мой муж, потому что иностранным студентам запрещалось останавливаться в частных квартирах. Но на десятый день знакомства Оле переехал из общежития ко мне, и жил у меня уже девять месяцев. Голос в трубке сказал, что раз Оле не пользуется положенным ему местом, необходимо прояснить некоторые моменты, поэтому пусть он немедленно приедет в общежитие. Я положила трубку и повернулась к мужу.

– Это они, – сказала я, чувствуя, как чудовище дышит мне в затылок. – Поехали вместе.

Мы примчались в общежитие, в котором никто понятия не имел ни о каком телефонном звонке. Оле решил, раз уж мы там, заглянуть в гости к однокурснику, а я осталась ждать его внизу. Как только он взбежал по лестнице и исчез из виду, в вестибюль зашли двое мужчин, решительно направились ко мне и один из них сказал: «Следуйте за нами». Они не потрудились ни представиться, ни объяснить, куда именно нужно следовать, да в этом и не было никакой нужды. Все советские граждане и так прекрасно знали, кто они и откуда. Они усадили меня в машину, которая ждала на улице, завели мотор, завернули за угол и остановились. В то время в Советском Союзе проживало очень мало иностранцев, все они были наперечет, так что мы с Оле прекрасно знали, что за нами следят и наш телефон прослушивается. Тем не менее, видеть морду чудовища в открытую мне раньше не доводилось, это было впервые.

Что происходит в душе человека, когда он сталкивается с беспредельным ужасом? В сознании всех советских людей КГБ было самой грозной и всемогущей силой на свете. Каждую секунду чудовище наблюдало за тобой исподтишка. Что же они сейчас со мной сделают? Сожрут? Застрелят? Будут пытать?

Но нет, ничего такого они не сделали. Они, чуть ли не извиняясь, принялись объяснять, что просто хотят со мной поговорить. Для этого они и попытались выманить Оле в общежитие, рассчитывая, что я останусь дома, и тогда нашему разговору никто не помешает. Но мы приехали сюда вдвоем, и тем самым спутали им все карты. Теперь они приказали мне вернуться к мужу и сказать ему, что я встретила подругу, которой нужна моя помощь. Пусть возвращается домой один. Оле не должен был узнать, что я попала в лапы КГБ. Я вышла из машины, завернула за угол и вернулась в общежитие, где муж меня уже искал. Я нарочито громко объявила ему, что встретила подругу, с которой мне нужно поговорить, после чего беззвучно проартикулировала буквы К … Г … Б – ведь я понятия не имела, как далеко чудовище зашло в искусстве прослушки. Вдруг на меня уже прицепили какой-нибудь жучок, которого я не заметила! Оле безошибочно прочел аббревиатуру по моим губам и побледнел. Я снова вышла на улицу, завернула за угол и села в машину, которая тут же тронулась с места.

В нашей тихой и спокойной скандинавской части мира, где я теперь живу, к счастью, очень мало людей, которым довелось познать на собственном опыте, как они повели бы себя в экстремальных ситуациях – но ведь правильно говорят, что человек не знает себя, пока не окажется перед лицом серьезной угрозы. Человек не знает себя, пока жизнь не поставит его перед выбором: стать предателем? Стукачом? А то и кем-то похуже? Именно такой выбор предполагала встреча с КГБ.

Машина везла меня по волшебному весеннему Ленинграду, через два моста, мимо розовых дворцов. Город был полон жизни. Полон народа. И я подумала… впрочем, нет, я не стану утверждать, что помню, о чем я тогда думала. Зато я уверена, что точно знала, кто я. В таком репрессивном обществе, как тогдашнее советское, ничего не стоило всех нас запугать и сломить. Мы жили в каком-то болоте, топкую суть которого составляли тысячи человеческих тел, которые со временем превращались в ничто. И лишь немногие сильные, смелые, не похожие на других, а иногда и просто случайные люди образовывали хрупкую корочку на поверхности. Говорят, что Питер стоит на костях. В начале XVIII века царь Петр I решил построить новую столицу. Он собирался модернизировать Россию и прорубить окно на Запад. На эту гигантскую стройку были брошены сотни тысяч крестьян со всей страны, и они гибли, как мухи, превращаясь в строительный материал. Двести лет спустя снова пришло время больших перемен. 1917 год стал поистине эпохальным. Революция герметично закрыла прорубленное было на Запад окно и заложила начало Советского Союза. Снова на костях, конечно. И почему все новое в России всегда строилось на костях? Именно та организация, которая потом стала называться КГБ, занималась уничтожением людей, превращением их в ничто. И вот это-то покрытое слизью чудовище тащило меня теперь в своем мерзком брюхе через весь город. Но нет, так просто ему меня не переварить, у меня уже есть кое-какой опыт. Ведь мне было всего одиннадцать лет, когда жизнь впервые устроила мне очную ставку с самой собой и поставила перед необходимостью сделать выбор.

На старой классной фотографии я сижу рядом с седоволосой дамой с белым кружевным воротничком и ямочками на щеках. Это наша учительница. Породистая, с гладко зачесанными в узел волосами. Моя первая учительница, которая вела у нас всю начальную школу, с первого по четвертый класс. Казалось бы, у кого из нас нет нежных чувств по отношению к первой учительнице? Но, к сожалению, единственное, что я помню об этой женщине – это как она сделала меня предательницей. Предательницей? В начальной школе? Звучит так, как будто я после уроков передала на Запад секрет создания ядерной бомбы – но я не разбрасываюсь громкими словами. Дело в том, что мы все росли на книгах и фильмах о гражданской и Великой Отечественной войнах, на рассказах о героических партизанах, которые даже под нечеловеческими пытками не выдавали тайн врагу. Нас воспитывали в представлении, что рано или поздно мы должны будем пожертвовать собой ради родины. Во имя родины мы обязаны были доносить и предавать. Советский Союз был превыше всего. Если кто-то из твоих друзей совершал проступок, ты считался плохим товарищем, если не помогал ему исправиться. Ты считался плохим товарищем, если не доносил на друга.

Каждый день нам напоминали о патриотическом долге. В нашем классе висела картина: мальчик в белой рубашке и пионерском галстуке стоит, гордо раскинув руки, перед тремя мрачными мужчинами. Мальчик этот был нашим героем, нашим святым, образцом для подражания. Звали его, конечно, Павлик Морозов. После революции в разоренной стране, больше не способной прокормить себя из-за полностью разрушенного сельского хозяйства, наступил голод. Были сформированы специальные отряды, которые изымали зерно у крестьян и поставляли его в города. Отец Павлика скрыл от них мешок зерна, чтобы прокормить семью, но верный своим идеалам юный пионер Павлик донес на отца. Так нам рассказывали, по крайней мере. Потому что наряду с официальной версией существовало множество слухов, по-разному описывающих проступок отца:

• Он спрятал хлеб, чтобы накормить семью.

• Он помогал людям, которых преследовало государство.

• Он был алкоголиком и бил жену и детей.

• Он бросил мать Павлика ради другой женщины.

По большому счету, нет никакой разницы, в чем именно отец провинился, главным в этой истории был донос Павлика. Прежде всего ты – пионер, а потом уже – сын. Твой долг перед родиной важнее твоих обязательств перед родными. Все советские дети знали историю про Павлика, и картина в классе напоминала нам о ней каждый день. Зерно изъяли, отец был приговорен к ссылке и позже расстрелян. После этого дед и двоюродный брат Павлика зарезали и самого мальчика, и его младшего брата – тот, бедный, как раз гулял с Павликом в лесу, когда их подстерегли убийцы. Всех оставшихся в живых членов семьи впоследствии уничтожило государство. Все эти убийства висели на стене в нашем классе.

Но вернемся к моему собственному пути на Голгофу. Всем знакома классическая ситуация, когда на уроке по рукам под партами кочует записка – и вдруг попадает прямиком к учительнице. Именно с этого все и началось. Я училась тогда в четвертом классе, нашу женскую школу превратили в смешанную всего годом раньше. Мальчики стали нашими одноклассниками, но нас, девочек, по-прежнему воспитывали в духе викторианской морали: нам внушали, что общаться с мальчиками можно только на уроках, все остальное – стыдно.

И вот как-то раз один из наших одноклассников послал моей подруге записку – ту самую записку, которая непонятно как угодила в руки учительнице и которой та размахивала теперь перед классом. И конечно, она прицельно выбрала именно меня, верную подругу, и после уроков вышла вместе со мной на улицу и завела меня в небольшой скверик напротив школы. Я никогда прежде не оставалась с ней наедине, и вся эта ситуация казалась мне очень странной. Чего она от меня хочет? Почему мы не могли поговорить в школе? Учительница подвела меня к залитой солнцем скамейке и сама уселась рядом. Оказалось, что теперь наступил момент, когда мне предстояло выполнить свой долг и тем самым доказать, что я – полноправный член общества. Другими словами, стать доносчиком. Но я помнила обо всех стойких и непоколебимых партизанах и отказалась назвать имя того, кто послал записку. Тогда учительница прочла мне лекцию о борьбе с враждебными элементами в классе, в обществе, в жизни в целом, во всей стране. Да, на мои плечи взвалилась вдруг ни много ни мало судьба всей страны. Учительница взывала к моей совести и чувству долга. Это тоже не помогало. Прямо на моих глазах эта красивая породистая женщина превращалась в то самое скользкое чудовище, которое всю последующую жизнь я буду узнавать моментально, где и когда оно бы мне ни повстречалось. Но у меня было слабое место: мама, которая уже тогда тяжело болела. Учительнице это было прекрасно известно, и она пригрозила, что, если я не назову имени зачинщика, она отправится прямиком к нам домой и все расскажет маме. Пусть мама знает, что я – злостный вредитель. Для мамы это наверняка станет тяжелым ударом – не исключено, что это даже ее убьет. И как многие другие партизаны, которые, глазом не моргнув, терпели боль от ужасных пыток, но раскалывались, стоило пригрозить пытками их семье, тут я тоже не выдержала. Я назвала имя мальчика.

Чудовище сразу же превратилось обратно в милую пожилую даму. Она похвалила меня, встала со скамейки и ушла. Я же, ревя в голос, вся в слезах и соплях, бросилась к мальчику домой, чтобы его предупредить. Дома его не оказалось, так что я принялась бродить по улицам в надежде его встретить, и в конце концов нашла – он как раз собирался играть в футбол с другими мальчишками. Я призналась ему в своем преступлении, и он принял мое слезное раскаяние с царственным спокойствием. Ему было на все это плевать с высокой колокольни.

Зато я с тех пор прекрасно знаю, какую боль испытывает предатель.

Тук-тук. Стук-стук, кто там? Чтобы структура, подобная КГБ, могла выжить, нужно было воспитать миллионы покорных граждан. Все мы должны были стать стукачами, доносчиками, которые стучатся в дверь КГБ. На протяжении трех поколений слово «стукач» было одним из главных в русском языке. Стукач – такой же человек, как любой другой, с двумя ушами и двумя ногами, но что у него внутри – это оставалось тайной. Как можно было превратить человека в стукача? По-разному: кто-то становился доносчиком по своей воле, в надежде получить за это какие-то блага, кого-то заставляли силой или угрозами. Так или иначе, все советское общество было охвачено стукачеством. Стук-стук.

Тут напрашивается вопрос: почему люди так боялись рассказывать другим о своем контакте с КГБ? Почему так боялись выдать, что КГБ пыталось заставить их что-то, о ком-то, о чем-то рассказать? Подумать только, как сложилась бы история, если бы на улицах и рабочих местах открыто заявляли: «Кстати, меня тут пытались завербовать в КГБ, но я не хочу иметь с ними ничего общего». Почему же люди так боялись говорить об этом вслух? Все очень просто: потому что если те, кто соглашался сотрудничать с КГБ, «всего лишь» оказывались выпачканными слизью, то те, кто отказывался, рисковали испортить себе всю последующую жизнь. Власть имущие управляли государством при помощи КГБ, так что КГБ знало о каждом из нас абсолютно все. И, конечно, при желании к любому человеку можно было отыскать подход. Студенты, скажем, в случае отказа от сотрудничества рисковали быть исключенными из университета. Рабочие и служащие могли поплатиться карьерой. Тем несговорчивым смельчакам, которые готовы были пожертвовать всей своей жизнью, лишь бы не терять чести, всегда можно было пригрозить расправой над их близкими. Мне повезло еще в детстве прочувствовать на собственной шкуре, какие мучения испытывает стукач. Это стало моей прививкой на всю оставшуюся жизнь.

Несколько раз за время существования Советского Союза чудовище становилось видимым, выходило из тени и даже получало пару тумаков. В 1956 году, спустя три года после смерти Сталина, на съезде партии впервые заговорили вслух о кровавых жертвах чудовища, о лагерях ГУЛАГа, о миллионах убитых. Вина за сорок лет террора и убийств была возложена тогда на одного человека – Сталина. Очень удобно: он к тому времени все равно уже умер, а система оставалась непогрешимой. Из общественного пространства убрали памятники Сталину и его портреты. Многие осужденные вернулись из лагерей. Многие были реабилитированы, признаны невиновными – часто посмертно.

Я росла в период оттепели, когда о преступлениях прошедших лет заговорили открыто. Мне, как и моим одноклассникам, было в то время двенадцать лет. Тот самый возраст, когда дети начинают задаваться глобальными вопросами. И снова мне повезло, я взрослела в то время, когда становилось очевидным, что ничто в этом мире не вечно, что все может измениться в любой момент. Сегодня ты проходишь мимо памятника Сталину, а завтра обнаруживаешь, что он исчез. Сегодня в классе висит картина, на которой рядом с Лениным изображен Сталин, а завтра рядом с Лениным красуется пустое пятно. Памятники и портреты убирали по ночам. Я видела это своими глазами: однажды рано утром у памятника Сталину на площади перед Балтийским вокзалом появился подъемный кран. Я ночевала у тети, маминой сестры, и, чтобы успеть утром в школу, встала ни свет ни заря. На улицах не было еще ни души. Я стояла на площади перед вокзалом, поджидая автобус, который отвез бы меня на другой конец города, и оказалась единственной невольной свидетельницей того, как кран подцепил памятник Сталину за шею и снял его с постамента.

Что было потом? Потом, конечно, нужно было что-то посулить растерянным и сбитым с толку советским гражданами, как-то уверить их в том, что через двадцать лет наступит коммунизм. Иначе ради чего они терпели весь этот голод и террор? Раньше коммунизм казался чем-то абстрактным, чем-то, что наступит где-нибудь и когда-нибудь в будущем, обещанием рая на земле. Теперь ему определили конкретный срок.

Коммунизм заменил собой религию, у него был даже собственный новый завет и собственные святые. Новым коммунистическим заветом стала книга Николая Островского «Как закалялась сталь», один абзац из которой все школьники должны были выучить наизусть:

«Самое дорогое у человека – это жизнь. Она даётся ему один раз, и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое, чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире – борьбе за освобождение человечества».

Начинать менять мир нужно с малого, так что я решила начать с себя. И вот, много лет спустя, в 1970 году, я замужем за иностранцем и жду разрешения на выезд из СССР. Этого разрешения мне не видать, как своих ушей, если я не дам им за него что-то взамен. Услуга за услугу. Прошли годы, но чудовище по-прежнему было живее всех живых. Его существование, в отличие, скажем, от существования лох-несского чудовища, никто под сомнение не ставил. Да, это чудовище можно было уязвить, и за то недолгое время, пока оно было ослабленным и зализывало раны, я успела стать взрослой и сильной. Но вот оно снова принялось бить хвостом.

– Какое здание самое высокое в Ленинграде?