Собака здорова. Рассказы о моей жизни в Советском Союзе

Мама собрала теплые вещи, заперла нашу комнату на ключ, и мы отправились в путь. Мы прошли мимо розовой школы, мимо дома культуры, мимо женщин, торгующих цветами, и наконец пришли на почту, где сильно пахло сургучом. В одном окошке принимали посылки, во втором выдавали и принимали письма, в третьем выплачивали пенсию. Нас с мамой провели мимо всех трех очередей в служебное помещение, где уже поджидали двое мужчин. Один из них выложил на стол перед мамой телеграмму.

– Объясните, что это значит! – потребовал он.

Телеграмма была из Литвы на мамино имя. По маминым щекам покатились слезы. Она громко прочитала: «Собака здорова». Только эти два слова, ничего больше – ведь каждое слово стоило денег. Мама непонимающе уставилась на телеграмму и зарыдала. Хотя – что же тут непонятного? Она повторила: «Собака здорова». Ну, конечно: собаку обследовали, и выяснилось, что она абсолютно здорова, а значит, мне не нужно больше делать уколы. И это вовсе никакая не шифровка, и мама – не шпион и не враг народа, и не имеет никакого отношения к партизанам из литовских лесов. Советский Союз может спать спокойно. Мама смотрела на мужчин, продолжая рыдать, но тут до нее окончательно дошел смысл прочитанного и она принялась объяснять, в чем дело.

– Сонечка, – сказала мама, – покажи им животик!

Я с готовностью задрала кофточку, демонстрируя многочисленные следы от уколов. Какое счастье, что я пошла с мамой!

Нам повезло. Нас отпустили, и собранная мамой одежда не понадобилась. Когда мы вышли на улицу, мама остановилась и расхохоталась, хотя по щекам у нее по-прежнему катились слезы.

– Идиоты!    – воскликнула она. У меня в ушах до сих пор стоит тот ее смех. Мама смеялась всю дорогу домой.

Это была моя первая встреча с чудовищем, его первая попытка до меня дотянуться. Это был день, когда у нашей семьи появился девиз. «Собака здорова!» –    объявляли мы всякий раз, когда выяснялось, что горизонт чист и бояться нечего.

Лолита Торрес

Северная Венеция. Город, основанный Петром I в устье Невы на побережье Финского залива. Самый красивый город на Земле, выстроенный лучшими итальянскими архитекторами, с серым кружевом волн между дворцовыми фасадами. Санкт-Петербург – Петроград – Ленинград – Санкт-Петербург. Один и тот же, как его ни назови, город. Мой город. Идущая от моста через Неву улица приводила к воротам нашего дома № 27 у самой площади Льва Толстого. За украшенной стеклянными вставками парадной дверью открывался роскошный подъезд с камином и росписью на стенах. Огонь в камине погас в революцию, тогда же исчез и швейцар – как оказалось впоследствии, навсегда.

Широкая видавшая виды мраморная лестница вела к квартирам. Наша была на втором из пяти этажей, и на стене у двери линеечкувыстроились в колонну восемь звонков, по одному на каждую живущую в квартире семью. Мы с соседями были пассажирами одного корабля, на всех парусах несущегося к светлому коммунистическому будущему.

Совместное проживание такого количества людей легко могло бы превратиться в ад, однако мы жили мирно и дружно, не забывая, впрочем, присматриваться к тому, чем соседи занимаются, и прислушиваться к чужим телефонным разговорам. Все в квартире, например, прекрасно знали, как часто соседи моются и ходят в туалет – который, кстати сказать, располагался прямо рядом с кухней, – а также кто что ест, кто с кем спит и кто с кем разговаривает по телефону.    Жизнь пассажиров коммунистического круиза шла своим чередом, не нарушая заведенного порядка. Соседи дисциплинированно убирали по очереди места общего пользования. Когда наступал наш черед, моей обязанностью было нарезать из газеты квадратики, которые потом нанизывались на гвоздь и служили туалетной бумагой. Мне миллион раз внушали, что лиц на этих квадратиках быть не должно – что, если ты по недосмотру повесишь на гвоздь в туалете Сталина и потом им подотрешься?

В огромной шестнадцатиметровой комнате прямо напротив нашей жила пожилая супружеская пара и их взрослый сын. Муж был приятным немногословным седым человеком, необычайно вежливым – он всегда приветливо здоровался и придерживал двери, пропуская дам. О нем было известно, что до революции он был «кем-то», но никто никогда не упоминал, кем именно. Хоть мы и жили бок о бок, знали мы друг о друге совсем не все – люди боялись неприятных разоблачений. В каждой коммуналке обязательно был квартуполномоченный, через которого с жильцами общались власти. Нашим уполномоченным был тот самый вежливый мужчина. Жена его никогда не выходила на улицу днем, но случалось, что поздно вечером, когда все остальные ложились спать, мама говорила «я выйду ненадолго с Ниной Сергеевной» и выводила ее через черный ход во двор. Типичный питерский двор, со всех сторон окруженный стенами, в котором чувствуешь себя, как на дне колодца. Мама брала Нину Сергеевну под руку и гуляла с ней немного по темному двору. Это было задолго до того, как мы узнали о существовании фобий.

Самую большую комнату – целых двадцать пять квадратных метров – занимали родители с тремя дочерями. Мы с младшей (моей ровесницей) были самыми юными членами квартирного экипажа. Комната этой семьи была на два с половиной метра больше нормы, что не давало им права встать в очередь на расширение жилплощади.

В какой-то момент старшая сестра вышла замуж, так что в комнате отодвинули от стены шкаф, и там-то, за шкафом, и обосновались молодожены.

Решение задачи после свадьбы старшей дочери выглядело следующим образом:

Мать, отец, 2 незамужние дочери, 1 замужняя дочь + 1 зять

6 x 4,5 м

= 27 м

25 м

– 27 м

= 2 м

меньше нормы!

Теперь семья имела право встать в очередь на расширение жилплощади.

Но тут замуж вышла и средняя дочь, и вся квартира затаила дыхание. Как насчет ее мужа, он тоже собирается поселиться в той же комнате? Но увы, на этот раз молодожены переехали к родителям новоиспеченного супруга, так что решение задачи вернулось к исходному, разве что с незначительными поправками:

Мать, отец, 1 незамужняя дочь, 1 замужняя дочь + 1 зять

5 x 4,5 м

= 22,5 м

25 м

– 22,5 м

= 2,5 лишних м

, будь они прокляты!

Семья опять не имела права встать в очередь на расширение жилплощади.

Во всем, что касалось статуса, советское общество было устроено вертикально. Человек, работавший, например, ядерным физиком, находился на самом верху иерархии, и от нянечки в детском саду его отделяло расстояние в несколько световых лет. С точки зрения зарплаты разница между ними тоже существовала, но все-таки не такая большая, как можно было бы ожидать. В Советском Союзе все прекрасно знали, кто сверху, кто снизу, а кто посередине, и никакая революция этого изменить не могла. Мечта о всеобщем равенстве на поверку обернулась пшиком. Революция разве что развернула вертикальную линию немного иначе, так что сверху, снизу и посередине оказались теперь другие люди. Существовало множество видов неравенства: кто-то был старше, кто-то младше, кто-то богаче, кто-то беднее, кто-то умнее, кто-то глупее. Мы занимались вечным сравнением всех со всеми. Семья с тремя дочерями из кожи вон лезла, чтобы заработать себе на пропитание. Я понятия не имела, чем занимается отец семейства, и только много лет спустя случайно узнала, что он работает официантом – вроде бы занятие как занятие, ничем не хуже других, и все-таки не совсем. Это была одна из постыдных профессий, и когда я однажды зашла в кафе, в котором он, как оказалось, работал, мы сделали вид, что друг друга не узнали. Революция не помогла ни на грош.

Стоял конец мая, и ленинградский воздух взорвался запахами цветущей сирени. Школьный год почти закончился, вот-вот должны были начаться три долгих, три счастливых месяца летних каникул: июнь, июль и август. Мы потихоньку начали готовиться к отъезду на дачу.

В то лето нашему отъезду предшествовали драматические события. Матери семейства с лишними двумя с половиной метрами удалось как-то раздобыть рулон черной шерстяной ткани. Это обстоятельство могло бы положить начало новой жизни, так как открывало поистине безграничные возможности. Мечта о достатке потихоньку обретала реальные очертания, пока ткань нарезалась на крупные четырехугольники, на каждом из которых соседка рисовала синие цветы с зелеными листьями. Разрисованные четырехугольники превращались в платки… Множество платков, которые затем можно было бы продать – и разбогатеть. И нажить неприятности с законом. И сесть в тюрьму. Да, за разрисовывание платков синими цветами с целью последующей продажи вполне можно было угодить в тюрьму.

Предполагалось, что при коммунизме все должны быть счастливы: «от каждого по способностям, каждому – по потребностям». Однако в то время мы находились еще в социалистической фазе, так что вкладывать все должны были по способностям, а получать оплату за свою работу – «по труду».    Дорога к коммунизму была вымощена социализмом, и тут не было места личной инициативе. Распределением благ занималось государство, сами граждане никак не могли улучшить свое благосостояние. Так что и правом на продажу пары брюк или платка обладало исключительно государство. Зато мы находились уже на полпути к счастью и коммунизму.

Советским гражданам обещали, что при коммунизме у них будет абсолютно все необходимое – даже собственный самолет. Самолет – это хорошо, конечно, но что с ним делать? Ну как же – вот живешь ты, скажем, в Ленинграде и вдруг узнаешь, что в Москве в магазине на главной улице только что выбросили в продажу сосиски. Тут-то ты и садишься в свой самолет, летишь в Москву и встаешь в очередь!

Под повседневной действительностью постоянно прятался приглушенный ужас. Запретов существовало столько, что каждому было, что скрывать. Оставалось только гадать, кто первым на кого настучит. В нашей квартире жили и ежедневно ходили по минному полю из запретов и тайн двадцать восемь человек. Комнату по соседству с нашей, например, занимала вполне симпатичная женщина, и тем не менее я откуда-то точно знала, что с ней нужно быть начеку. Не помню, рассказал ли мне кто-то, что она стукачка, или я избегала ее просто по наитию, но… что, если она пронюхает про платки? Тут-то и сыграл свою роль наш приближающийся отъезд. Дело в том, что если в городе продукты, хоть и с трудом, еще можно было достать, то в деревне это было практически невозможно, так что любое путешествие требовало предварительной продуктовой подготовки. Вот мама и принялась запасаться съестным, для чего завела коробку из-под телевизора, куда складывала продукты: муку, макароны, сахар, печенье. Даже немного конфет – правда, не для меня, а для цыганских детей: рядом с тем местом, где мы проводили каникулы, как раз был барак, битком набитый несчастными цыганами, и если кто действительно находился на самом дне общества, так это они.

Мама на нашем минном поле оказалась настоящим другом в беде, так что запретные платки хранились на дне коробки под продуктами. К сожалению, ее соучастие в преступлении все-таки было раскрыто – хоть и не стукачкой, а моим отцом, членом коммунистической партии с 1931 года. Он пришел в ярость, и в нашей семье разыгрался чудовищный скандал. Отец орал и рычал, мама же вела себя, как партизан, попавший в лапы гестапо, и наотрез отказывалась признаваться, откуда взялись платки. Я, хоть и знала, тоже держала язык за зубами, поэтому отец так никогда и не докопался до правды. Однако он потребовал немедленно избавиться от платков, и вскоре мы уехали в деревню.

Многие горожане проводили лето в деревне – на дачах, воспетых классической русской литературой. Дача, как известно, это и место, и состояние. До революции русское общество делилось на богатых, которые уезжали летом в свои загородные поместья и возвращались в город на зиму (как царь в свой Зимний дворец) – и миллионы крестьян без всяких прав, по большому счету рабов, которые постоянно жили в деревнях. Кроме того, существовала средняя прослойка горожан, не имевших собственных поместий, но тоже желающих вывезти семью на лето на природу. Их-то и называли дачниками. Они снимали дачу в деревне, недалеко от города, чтобы отцу семейства удобно было приезжать к ним после работы. Дачники могли быть более или менее обеспеченными, но бедными они не бывали точно, так что вокруг них быстро образовывалась инфраструктура из молочниц, сторожей, конюхов, лодочников, кормилиц и прочих представителей сферы обслуживания из местных крестьян. Все они относились к дачникам с почтительной робостью.

После революции никаких поместий с конюхами не осталось, так что русские дачи моего детства представляли собой нечто совершенно другое. Крестьяне в деревнях продолжали жить без всяких прав, но были теперь объединены в колхозы, с государством в качестве главнокомандующего. В каждом районе был свой партком, который приказывал, когда нужно сеять и когда собирать урожай. Мы приезжали из города, чтобы провести каникулы в деревне, и снимали комнаты у местных семей, которые, по большому счету, продолжали жить, как рабы, зато на природе, о чем мы, городские, могли только мечтать. Здесь я просыпалась утром и сразу видела, что светит солнце – в Ленинграде мне сперва нужно было чуть ли не по пояс высунуться из окна, чтобы разглядеть солнечную полоску на верхних этажах дома напротив. Попадая в деревню, ты и сам как будто становился другим человеком. Человеком, который питается найденными в лесу грибами и ягодами и пьет молоко знакомой коровы. Человеком, который трогает цветы и лежит на траве. В черте города это было строго запрещено – везде были расставлены таблички с запретами «по газонам не ходить» и «траву не мять». На даче же все было позволено.

Каждый год мы отправлялись на поезде в деревню под Псковом, и это было путешествие не только в пространстве, но и во времени. Мы садились в поезд на Варшавском вокзале, и через пять часов эта железнодорожная машина времени привозила нас в далекое прошлое, как будто отбрасывая на тысячу лет назад. Здесь не было ни электричества, ни газа, ни телефона, ни водопровода – ни, понятное дело, продуктов в магазинах.

Историю о том, почему мы ездили именно на Псковщину, нужно начинать издалека: у мамы была сестра, у сестры – муж, у мужа – брат, у этого брата – сын, у сына – жена, у жены – тетя, а у этой тети, наконец, сын. В общем, как мы шутили, наш любимый родственник – сын тети жены сына брата мужа маминой сестры. Так вот, этот самый сын в двадцать четыре года закончил институт и получил диплом хирурга и распределение на следующие три года. Это была обычная практика советского времени для всех, кто не смог «отмазаться» и остаться в Ленинграде. Государство отправило молодого хирурга в псковскую деревню, застрявшую в глубоком прошлом. Вместе с женой, врачом-педиатром, он снимал домик у местной семьи. Мы дружили с этой докторской четой, и поэтому несколько лет подряд уезжали к ним на лето. Папа оставался в Ленинграде, а мы с мамой снимали комнату в деревянной избе. Дом молодых врачей, как представителей местной интеллигенции, был заставлен книгами – собраниями сочинений в коричневых и зеленых обложках. Лето за летом я проводила, лежа с книжкой в руках, запоем поглощая русские переводы произведений мировой литературы: Оноре де Бальзак, Эмиль Золя, Анатоль Франс, Джек Лондон, Марк Твен, Оскар Уайльд, Джордж Бернард Шоу.

Льды сталинизма начинали таять, и наступил тот короткий период в истории страны, когда власть имущие ненадолго заключили перемирие с населением. Жизнь стала немного светлей. Колхозникам наконец-то разрешили держать корову, и это стало серьезным подспорьем в хозяйстве, ведь кроме того, чтобы накормить всю страну, деревенским жителям нужно было как-то прокормиться и самим. Вся земля по-прежнему принадлежала государству, по собственному усмотрению выделявшему колхозникам участки, где разрешалось косить траву для заготовки сена на зиму.    Но количество стогов при этом было нормированным, и их никогда не хватало, поэтому по ночам женщины крадучись выходили на промысел, чтобы пополнить запасы. С серпами в сумках они уходили за километры от дома, в темноте кося траву на обочинах, опушках и полянах. Так была устроена коммунистическая действительность: корову запрещали, корову разрешали, траву запрещали, траву разрешали. Все постоянно были при деле, занятые выяснением того, что им сегодня можно, а чего нельзя. Пока люди на вершине иерархии решали, как бы еще им осчастливить человечество, маленький человек сидел в своем уголке и просто мечтал о корове.

Когда мы начали ездить в деревню на каникулы, времена изменились. Не то, чтобы значительно, но теперь, например, семьям позволено было заготавливать траву, которую затем хранили на сеновалах. Магазины же по-прежнему стояли пустыми. В деревнях питались тем, что выращивали в огороде, и молочными продуктами собственного производства. Корова и огород были необходимыми условиями выживания. По всей стране люди выращивали и ели одно и то же: картошку, огурцы, капусту, лук, редиску и укроп. Ходили в лес за грибами, собирали клюкву, малину и чернику. Праздничным ужином в советской семье считалась жареная картошка с грибами и малосольными огурцами.

РЕЦЕПТ РУССКОГО СЧАСТЬЯ

Всего 24 часа терпения – и вам откроется подлинный вкус русской жизни!

1 кг огурцов

1 пучок зонтичного укропа