Острая кромка

Запах талого снега и звук воды, бегущей по асфальту и желобкам на льду. Холодный ветер над Невой и то чувство, когда его лицо все ближе, и вот я чувствую запах табака, его кожи и одеколона. Мурашки пробегали еще до того, как губы соприкасались на вдохе – всегда на вдохе, будто мы пытались выпить друг друга одним жадным глотком.

Каждый день в разлуке мы придумывали новый способ узнавать друг друга. Составляли плейлисты, сортируя песни по событиям или настроениям, менялись ими. Я засыпала в наушниках, всю ночь слушала его музыку и просыпалась, подпевая одними губами, сонно, зная уже все песни наизусть. Мы рассказывали друг другу про детство и родные места. Я – про Львов, пятнистые стада коров, стрекоз над озером, где мой дедушка ловил рыбу днями напролет. Ваня говорил про крымские степи, жаркую пыль под ногами, прохладное море и про то, как он хватался за папин мизинец, вечно выскальзывавший из маленького вспотевшего кулачка. Папа ему говорил: «Сам, сын, давай сам – я знаю, что трудно, но ты должен идти».

Мы созванивались вечерами и подолгу разговаривали. Я стояла в ночной рубашке у окна и смотрела в небо, слушая Ванин голос. Небо было высоким и чистым. Каждый день я находила в мире что-то удивительное, чтобы рассказать ему.

Моя комната была полна засушенных роз от него: я годами копила их, не могла выбросить. Когда мы расстались впервые, мне было девятнадцать и я жила с родителями. После тогдашнего последнего разговора с ним положила трубку и заперлась в комнате. Посмотрела на все эти розы, которые лежали среди книг, на полках, между окон, в плетеных корзинках и вазах – и мне стало трудно дышать. Я сгребла их все в пакет. Туда же швырнула все его подарки. Вышла с мешком из комнаты, зареванная и опухшая. Попросила маму отвезти меня в лес. Там я разожгла костер. Сидела рядом на бревне, смотрела, как горит все, что о нем напоминало, и курила. Мне было девятнадцать, мне казалось, что без ритуала расставание не считается. Накрапывал дождь, сигарета погасла, слышен был звук заведенного двигателя, мама терпеливо сидела в машине. Быстро темнело. Мне было холодно, ноги затекли, дождь шуршал по траве и стекал с волос мне на лицо. Я не могла отделаться от всех этих ощущений и сосредоточиться на прощании, просто осознать, что на этом – все. И в какой-то момент подумала, что все это очень нелепо, конечно. Как и весь наш придуманный роман.

* * *

Я открыла глаза, лежа в своей кровати. За окном было белесое небо, на балконе бились воробьи, часы показывали полседьмого утра. После очередной поездки в Петербург к родителям и друзьям стало очевидно, что точка невозврата пройдена, и в прежней жизни мне тоже не найдется теплого местечка. Потому что неважно, сколько времени прошло с тех пор, как ты покинул насиженное гнездо и стал вить себе новое. Неважно, сколько ты не видел своих друзей с тех пор – ты можешь быть уверен, что из их жизни ты уже выпал и больше не сможешь вернуться. Твое место заросло свежей зеленой травой, а ты приехал – и похож на старую куклу, которая нашлась после того как плакавшему по тебе ребенку уже купили новую, в накрахмаленном модном платьице. Что самое обидное – в этом совершенно некого было винить. Просто жизнь продолжается.

Кажется, тогда я впервые ощутила состояние tabula rasa. Вот он город, вот она я. И ничто из моего прошлого никак не влияет на мое будущее здесь. С одной стороны, это пугало, но с другой – это был шанс узнать, что я могу, и чего не могу сама. Эта мысль мне нравилась больше, чем идея бегать марафоны в минус сколько-то там, как это делал Дима.

Иногда я спорю с людьми, с которыми давно уже не общаюсь. Оставляю их в своем сознании как адресатов, которым можно писать свои повести. Диму я держала при себе и часто говорила ему – в своей голове – что люблю Москву. За то, что этот город способен дать тебе всё – и пустоту. И ты один будешь решать, чем заполнять свою пустоту. Хочешь не хочешь, а придется.

Святая Ксения Петербургская наслаждалась собственной нищетой и, приходя куда-то, любила заметить: «Вся я тут». Я никогда не была где-то вся. Любимые тапочки всегда были дома, а дом не всегда был там, где я. Он был то в Петербурге, то в Москве, то во Львове, где прошло мое детство. И где бы я ни проснулась, часть меня находилась совершенно в другом месте.

Я любила ходить в церковь. Люди вокруг, запах ладана и свечного дыма, особый свет и голоса чтецов не так уж сильно отличались от того, к чему я привыкла в Петербурге. В церкви я ощущала, что все не так страшно, когда в душе есть Бог. Потому что Бог – это дом, который всегда с тобой, если ты сумел Его вместить.

* * *

В конце октября ко мне приехала подруга Аня. Она мечтала учиться в московском ГИТИСе, поэтому периодически приезжала на экзамены, пробы, какие- то съемки. Как правило, ненадолго – и оставалась у меня. В тот раз она приехала, когда меня не было в городе – я еще на день собиралась задержаться в Питере. Мы договорились, что она останется в хостеле на ночь, а утром приедет ко мне, я как раз вернусь.

Как это часто бывает в Москве, она остановилась именно в хостеле на Арбате и там познакомились с ночным портье Димой. За завтраком у меня дома она рассказывала о нем, как он красив, и какая интересная у него жизнь. Я не признавалась, что знаю его, потому что Аня казалась влюбленной, и мне хотелось услышать продолжение ее рассказа без купюр.

– Он странный, ты знаешь. Эти руки в карманах, блуждающий взгляд. Мне кажется, он что-то скрывает, что-то очень важное и личное. Его хочется приласкать. Успокоить! Хотя он кажется совершенно спокойным, я скорее поверю, что это такая «улыбающаяся депрессия».

– Что это еще такое? – хохотнула я.

– Ничего смешного, между прочим: довольно жуткая вещь. Когда на поверхности все в порядке, а внутри – о-хо-хо!

– Тебе не кажется, что ставить диагнозы рановато. Сколько ты его знаешь? Ночь разговоров?

– Ночь разговоров и две бутылки вина. За таким много можно узнать.

– Толково.

– Короче, я собираюсь встретиться с ним еще раз. Он обещал показать мне город.

– Расскажешь потом?

– Понимаешь… Любой другой парень в тех же обстоятельствах… Слушай, я актриса. И он мне нравится – чего тут скрывать. Но мы говорили до утра, и все будто мимо. Он говорил, как будто пытаясь не сболтнуть лишнего. И не предпринял попыток, чтобы… Ну, ты понимаешь.

Я вспомнила ночь в купе. А ведь Дима мне ничего тогда про себя не рассказал. И никогда не рассказывал. Все что-то не личное.

– Может быть, он просто почувствовал к тебе симпатию и немного стеснялся, как это бывает у застенчивых неактеров?

– Может быть, – пожала плечами Аня.

На следующий день они встретились и пошли гулять. Аня вернулась не в лучшем расположении духа.

– Как прошло, – спросила я, наливая ей чай (от клубов пара над чашкой у меня запотели очки).

– Туго, – сухо отозвалась она.

– В смысле, – распрямилась я, и мы смеялись, пока я протирала очки.

– Он тугой. Хочется дать подзатыльник, мол, ну давай смелей уже, честное слово. Не мычит, не телится. Не знаю. Как подмороженный. Не понимаю, в чем его проблема, но разбираться не хочу. Хоть он и красавчик.

– Строга.

– Да, – утрированно кивнула Аня, и мы закрыли тему.

* * *

Была пятница вечер, я сидела дома в халате, смотрела сериал. В полдвенадцатого мне позвонил Саша. Сказал, что Мишаня ушел.

– Ушел, – не поняла я.

– Умер… Зимы дождался, и всё, – тихо добавил Саша.

– Не может быть! – с трудом произнесла я. – Нет, не может быть… – И заплакала.

Я спросила, сколько ему было, мысленно прося дать хоть немного больше того, сколько я думала.

– Двадцать семь, – сказал Саша и тоже заплакал.

Сжимая трубку телефона, я слышала, как он сдерживается и все равно плачет. У меня слезы капали с подбородка, совсем холодные. Я плакала и слышала, как плачет добрый взрослый Саша. Стояла у окна, уперевшись лбом в холодное стекло. Сжимала трубку телефона, в которой было едва слышно, как Саша осторожно всхлипывает в сторону. Было хорошо слышать его дыхание. Мне не пришлось переживать это одной в пустой квартире. Из-за снега в Москве было так тихо, что звуки голоса казались неуместными, слишком громкими. Саша попросил меня не ехать на похороны.

Утром я отправилась на работу. Не хотела запомнить Мишаню в черной одежде и в снегу. Не могла представить себе, как увижу его маму.

За кофе в буфете встретилась с Юлькой, рассказала ей. Она спросила, был ли он один у родителей. Я не знала.

– Каждый раз не хочу верить, что от тела зависит так много. Это оно болеет, оно умирает, утягивая за собой – вот теперь еще и Мишаню, – сказала я.

– Да, – вздохнула Юлька, круглая и большая, как дом. – От него действительно зависит больше, чем мы думаем, и часто оно управляет жизнью.

– Что ты имеешь в виду?

– Оно влияет на любовь, на решения, которые мы принимаем, это правда. Оно первым отзывается, когда тебе плохо. Оно болеет, когда ты к нему не прислушиваешься и отказываешься с ним взаимодействовать.

– Ты думаешь, Мишаня сам виноват в том, что он заболел и умер?

– Это сложный вопрос, солнце, – нахмурилась Юля и спрятала глаза. – Я не знаю. Но про рак много пишут – ведь причины его возникновения до сих пор никому не понятны. На моем веку люди им болели, если не делали то, что хотели, и только плыли по течению.

– Ужасно страшные слова ты говоришь, Юль, – тихо ответила я. – И даже если ты права, я просто не могу поддержать этот разговор сегодня. Он так отчаянно боролся за жизнь, что я просто не могу принять мысль, что он сам виноват.

– Ну, я не это имела в виду…