Острая кромка

– Сложно пояснить, – медленно выговаривала я. – У меня каждый день остается так много невостребованной любви, и столько тепла, что оно обжигает мне руки.

Произнеся это вслух, я даже поморщилась, оттого это было красиво. Красивые фразы маскируют главное – в данном случае элементарное: «Аааааа!!!»

Мама сказала «держись». Я кивнула и попрощалась.

Я читала книгу за книгой, изучала блоги, слушала рассказы подруг, и каждый раз, натыкаясь на простую историю любви со всеми этими спонтанными поцелуями и страстями, с женитьбой через год-два-три, с трудом себе представляла, о чем они вообще. И как так может быть. Я ждала подвоха, думала, что все еще изменится, и ругала себя за такие мысли.

Ваня висел на мне, как отсеченный кусок моего же тела – висел на ошметке и честном слове, и кровоточил. Глупо было верить, что если его пришить, то все срастется. Глупо было верить в это.

После ужина все разошлись по комнатам. Я лежала в темноте, слушая Ванино тяжелое дыхание, и не могла заснуть.

Боящийся несовершенен в любви. Я могу часами рассуждать об этом. Ходишь сам не свой, зависишь от другого человека – его настроения, его любви, его действий, которые делают тебя счастливым или несчастным на раз-два-три. А еще доверие. Что ему снится, что происходит в этой голове на соседней подушке?

Я повернулась и посмотрела на Ванин спокойный профиль. Глаза закрыты, загнутые ресницы черной бахромой по краю век. Зачем мужчине такие ресницы. Прямой нос, смуглые скулы, смоляные брови, мягкие кудри. Я знаю каждую его черту, и сейчас, в темноте, могу с точностью до миллиметра сказать, где на этом лице расположены родинки.

Я вспомнила первую ночь, которую мы провели вместе. Я ничего не боялась, не стеснялась и не стыдилась даже. Я любила, и этого было достаточно, чтобы разрешить себе. Вспомнила, как отвечала подругам, которые спрашивали, не боюсь ли я отпускать его каждый раз на несколько месяцев. «А зачем тогда все это?», – усмехалась я.

За окном шел дождь. Холодный, занудный. Тихо встав с кровати, я набросила на плечи Ванин свитер и подошла к окну. Это привычное ощущение: прохладный дощатый пол под ногами, тишина в замкнутом пространстве, переполненном вещами, которые поглощают каждый звук и меня. Я уперлась лбом в холодное окно и закрыла глаза. Так тихо кругом, так неспокойно, будто вот-вот грянет звонок.

Я взяла сигареты и тихо вышла в коридор, прикрыла за собой скрипучую дверь спальни. Из соседней комнаты доносился храп Ваниного брата. Не помню ни одного вечера, когда мы бы встречались с Андреем, чтобы он и Ваня не пили виски или вино в каких-то неимоверных количествах. Не знаю других людей, которые могли бы столько пить с таким завидным постоянством и толком не пьянеть. Ненавижу то, как он пахнет с похмелья.

Заметив тяжелый шерстяной плед, небрежно брошенный на диване в гостиной, я скинула Ванин свитер и завернулась в плед. Вышла на крыльцо и села под козырьком. Дождь тревожил тишину, падал на пожухлую траву, умерщвленную морозами, которые случались уже несколько раз в этом месяце. Чиркнула зажигалкой. Волшебные искорки в темноте. Сделав еще несколько глотков холодного мокрого воздуха, раскурила сигарету.

Да, алкоголики. Я не помню вечера с друзьями, ни одного события, ни одной встречи без бутылок. Ваня прекрасно разбирается в винах, коньяках, виски. Это единственная тема разговора за столом, которая меня раздражает.

Он, его брат, в вечно отглаженных рубашках с дорогими запонками. Эти дорогие часы, всегда начищенные ботинки, идеально выбритая гладкая кожа, дорогой парфюм, аккуратная стрижка. Отличные шутки, лучшие университеты, прекрасная работа, стабильный доход, «Ты гораздо красивее Тани», – только я и Таня видим их вечером икающими, с этим запахом табака и перегара. А еще мне интересно знать, черт возьми, когда Таня последний раз занималась любовью со своим мужем. Впрочем, у Тани уже двое детей, тридцать лет брака за плечами, этот загородный дом. А я пока только выучила каждый миллиметр Ваниного тела. У него-то все нормально, а вот у меня невроз.

Я снова вспомнила ту ночь в Евпатории. Мы приехали проведать его родителей. Лето, море, Крым, у меня огненного цвета платье, юбка едва прикрывала задницу. Мы просидели весь вечер в ресторане, где Ванин друг работал официантом. За столом собралась ватага школьных приятелей, мы пили, сидя на улице под ветвистым деревом, с которого на нас сыпались черные жуки с блестящими хитиновыми спинками. Они взлетали со стола, стремясь к фонарю рядом с нами, там бились об него с треском, обжигая крылья. В трех шагах от нас пел Леха за синтезатором: выводил томное «Лэйди ин рэээээд! Из дасин уиз ми, ших, ших».

Мы уехали в гостиницу, где я сказала: «сними с меня это платье». Ваня был пьян и скоро устал. Он заснул. Я так же, как сегодня, взяла сигареты и вышла на балкон встречать рассвет. Из соседнего номера доносились животные крики наших соседей, я курила и злилась.

Сигарета погасла. Я спрятала босые ноги под плед и зажгла новую. Мне нужно бросить курить. С другой стороны, как бы я сейчас справлялась со всем этим, оставаясь в постели с тяжело сопящим Ваней. У Андрея завод, тысяча людей, закупки, сырье, технологии, курсы валют, логистика, маркетинг, продажи, кругом Россия, в конце концов. Эта мысль меня рассмешила. Я тоже, приходя домой после работы и бесконечных боев с Литовскими оголтелыми графоманами, хочу выпить. Завариваю чай, наливаю в него коньяк, согреваю руки и выключаю голову. Я могла бы привыкнуть к этому. С чем справляется Ваня?

Боящийся несовершенен в любви. Боящийся зависим. От чужого мнения, от обстоятельств, от своего прошлого, от чужих представлений о будущем, от всего, что ему навязывают. Я раньше не боялась – теперь боюсь: сделать неправильный выбор, остаться одной в чужом городе и пропасть в его бешеном ритме среди незнакомых людей, которые живут, пока я боюсь потеряться здесь.

The only way out is through, – повторила я, как мантру.

* * *

На работе у нас был фотограф Миша. Я говорила ему всегда: «Мииишечка», потому что мне все время что-то от него было нужно: то репортажные фотографии с мероприятия, то портрет очередного спикера для журнала, то художественные фотографии наших ювелирных новинок для каталога. Как-то так получалось, что по-человечески мы не успевали общаться: оба были все время завалены работой и сидели в разных концах здания.

Саша каждый раз после его ухода говорил из-за своего монитора: «Хороший парень. Слышишь, Инга?»

– Отстань, – бурчала я.

– Серьезно. Хороший парень, – кивал в ответ Саша.

Мишаня был хороший. На очередном мероприятии стоял за моей спиной и сказал тихонько: «Я тебя сейчас укушу».

– Что?

– Классно пахнешь, говорю, – смущенно посмеялся он.

Я улыбнулась: «Извини, пожалуйста».

Через месяц он пропал. Саша сказал, что у него под коленкой образовалась какая-то шишка – оказалось, это рак, и теперь он на курсе химеотерапии, поэтому не появляется в офисе.

Потом Мишаня объявился: лысый, без бровей, с серым лицом. Хромал и улыбался. И я говорила ему: «Мииишечка», совершенно не про работу, а просто сочувствуя ему и уважая за то, как он спокойно делал, что должен, не жалуясь и не дребезжа. Он жил теперь так сосредоточенно, что это казалось основной его целью – жить, не умирать, день за днем.

Потом ему стало легче, он снова приходил в офис каждый день, улыбался и шутил. Будто не замечая в зеркале этих новых обострившихся черт лица и ввалившихся глаз, в которых появилось новое выражение, чуть более глубокое, немного печальное и… уверенное, что ли. Каждое утро я видела в нем решимость жить. Решимость – не просто готовность.

Глядя на него, я думала, что в каждой истории – в том числе и в моей – случается так много побочных линий, которые не стоит недооценивать. Иногда они становятся важнее основного сюжета и завоевывают внимание. Мишкина проблема действительно стоила потраченных на нее сил, действительно была достойной страха и слез. По большей части в ней от Мишани зависело не так уж много. И, глядя на него, было стыдно жаловаться на проблемы, которые можно решить или просто прекратить своими силами.

В апреле на работе было очередное мероприятие. В холле ювелирного дома Юлька встретила оперного певца, которого пригласили выступать в тот вечер. И что-то произошло, я заметила это в первые же минуты их встречи.

За кофе примерно через неделю она сказала, что с той встречи они неразлучны – скоропостижно влюбились, и теперь живут вместе в ее «однушке» на «Тульской».

Я смотрела на нее и думала, что вот это виражи. Он читал ей стихи, привозил какие-то чудные украшения с гастролей. Он говорил ей, что увидеть ее и полюбить – одно и то же. Я думала, что он здорово упрощает себе задачу, но молчала об этом в разговорах с Юлькой.

Через месяц он пригласил ее на свой концерт и со сцены сделал ей предложение. Рассказывая об этом, Юлька не переставала улыбаться как-то растерянно, и вряд ли я забуду, как сияли ее глаза. Она была счастлива, в совершенном восторге от своей блестящей звезды сцены – будущего мужа. Выглядела так, будто ей семнадцать. Я была рада за нее, хотя не понимала, как она отважилась согласиться так скоро – по сути, почти не зная человека. «Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому придет конец», – вспомнила я любимую цитату Шварца.

В то время я читала «Шантарам». Там была фраза: «Люди не теряют веру в любовь и не перестают желать ее. Они просто не верят больше в счастливый конец». Эта строчка застряла в моей голове, я не переставала мусолить ее по поводу и без. На Юлькиной свадьбе какая-то дура сказала, что не даст им и двух лет спокойной жизни, что они разведутся. Злющая Юля рассказала об этом мне, и я ответила, что ей стоит пожалеть печальную женщину, не верящую в чудеса, вместо того чтобы допускать ее слова до сознания. Я считала себя такой же печальной женщиной – просто достаточно умной, чтобы молчать.

После свадьбы мы мало общались: Юля забеременела почти сразу, и общих тем у нас стало еще меньше, чем раньше.

* * *

В июне мы поехали отдыхать в Черногорию с Ваней, семьей его брата и их друзьями – семьей с детьми.

В первый же день я натворила шороху на пляже: выплыла за буйки метров на восемь. За мной ринулись три спасателя, выли сирены, плакали дети, берег был оцеплен, курортники собрались вдоль кромки воды, чтобы посмотреть, что будет. Я плыла. Оглянулась, услышав крики Вани, и поплыла обратно. Спасатели смотрели на меня очень выразительно, когда я спокойно проплывала мимо них.

Ко второму дню в этой тишине и безопасности мы с Ваней обалдели окончательно, потому что делать в прекрасной живописной деревне под Ульцином с четырьмя детьми и четырьмя перегретыми взрослыми было решительно нечего. Мы взяли машину и уехали.

Катались из города в город: старый Ульцин, Бар, Будва, Котор, Херцег-Нови. Каждая ночь в новом городе. В наши окна то хлестали летние ливни, то били колокола, то с шелестом вливалось море, то в них светила яркая луна – круглая, белая, как простой фонарь.

Днем мы бродили по узким улицам старых городов, облюбованных когда-то пиратами. Отовсюду пахло итальянской едой и кофе по-восточному. Из-за дождя стертые гладкие камни под ногами становились скользкими, и мы держались за руки. Каждый раз на веранде или в уличном кафе, если я просила у официанта плед, он приносил мне свою кофту или куртку. Черногорцы были очень милы.

А еще закаты, шум прибоя, сосны и море, вино, цикады. Все это было бы чудесно, если бы не мелкие ссоры по пустякам и это пекучее чувство, когда смотришь вокруг и понимаешь, что это еще один фильм про разлуку – а ты даже не знаешь, черт, почему.

И такое no strings. Просто все это уже было. Ситуация, когда среди праздника вдруг стало скучно, была настолько привычной, что не вызывала даже внятного сожаления, не то что боли.

Мы курили, сидя ночью на балконе отельного номера. Вино и фрукты, слышно море. Я подумала, что в отпусках с девчонками было веселее. Во время двухлетнего перерыва, когда я с ума сходила от тоски по Ване, по нам, по нашей истории – мне было веселее, чем сейчас, когда он рядом, и я совсем не чувствую тепла. Реальный Ваня здорово мешал мне любить его.

Я говорила себе, что все хорошо. Лето, звезды, мы вдвоем. Потом вспомнила, как было раньше. Как мы смеялись до слез, и я плакала, когда он уезжал из Петербурга в Москву. Как мы кричали, когда ругались или дурачились. Как много говорили при встрече. Как задыхались в судорогах объятий, какой короткой была каждая ночь. Как я млела, когда мы молчали. И как потом все это кончилось, и я сидела напротив и скучала по нему. Это было ужасное чувство, которое я переживала снова.

В последнюю ночь отпуска мы с Ваней ехали по извилистой горной дороге вдоль побережья. Она была тускло освещена, и, казалось, возникала тут же, под нашими колесами. Будто по ней раньше никто не ездил, и больше не проедет никто. Она мне нравилась, эта дорога. Ваня спросил, о чем я думаю.

– Пытаюсь понять, как люди женятся. И зачем. Серьезно, как у них это получается? – Ответила я. – Меня не пугают бытовые истории или все эти общие друзья и родственники, которые вовсе не всегда бывают классными. Не пугает отсутствие или присутствие личного пространства или еще чего модного. Просто как у людей получается любить друг друга год за годом, ничего не домысливая и все – или почти все – зная? И не торговаться с собой, не скучать или не искать чего-то нового? Я, вроде, понимаю, как это делают многолетние друзья, но тут…