Острая кромка

– Послушай, – в конце концов нахмурилась я. – Ты помнишь, чтобы я выставляла оценки твоим друзьям? Не нравится – не общайся с ней, но пока что Юлька единственная моя приятельница в Москве, она мне нравится, и оставь ее, пожалуйста. Лучше пригласи меня, наконец, на свидание.

Он посмеялся в трубку.

– Я серьезно, – промычала пьяным голосом.

– Любимая, как только так сразу, – воскликнул Ваня, и мне захотелось его убить. – Ты же знаешь, я сейчас ужасно занят, но это временно.

– Да, да. Спокойной ночи, – сказала я и повесила трубку.

* * *

На Новый год я уехала в Питер: хотела встречать его с родными дома. Ваня отнесся с пониманием. Где-то в глубине души я хотела, чтобы он протестовал, но старалась не думать об этом.

На обратном пути я проснулась среди ночи на верхней полке в купе. Перевернулась на живот, обняла подушку и посмотрела в окно, за которым время от времени появлялись какие-то легко додумываемые пейзажи, вырванные из ночи светом фонарей. На соседней полке лежал молодой человек с красивым обнаженным торсом. И почему только мужская нагота кажется людям нормальной?

Мой попутчик делал вид, что спит. По крайне мере, его лицо в обрамлении мягких локонов, по которым то и дело ползала голубоватая полоска станционных огней, было безмятежным, а глаза закрыты.

Странное дело, я будто знала это лицо уже очень давно – причем не только кончиками пальцев, но и губами этот лоб уже трогала.

Я думала о нас с Ваней.

Как покосившиеся домики с желтыми окнами, как разлапистые ели в снежных шапках, освещенные тусклой желтизной поездных окон, из темноты памяти вырывались эпизоды. Со всеми ожиданиями, слезами и смехом. Бесконечные рельсы блестели ртутными столбиками в снегу, а снег был разноцветным – то голубым, то серым, и чуть впереди по нему бежал рыжий отсвет окошка в тамбуре.

Парень в ночном поезде. В крадущемся отблеске пролетающих фонарей к часу ночи он так напоминал Ваню, что начало казаться, будто он сейчас повернет голову и скажет до боли знакомым голосом: «Ну ладно. Все равно оба не спим – пойдем курить?»

Мы бы курили в тамбуре: серые стены, низкий потолок, узкая клетушка с окном, тусклый свет, дым, холодный лязг металла.

– Ты красивая.

– Я знаю, – выдыхая скучно.

– И все?

– Да. В красоте нет ничего личного.

– С чего ты взяла?

– Ты любишь красивые картинки. Причем здесь я?

Наяву он молча лежал с закрытыми глазами, а память все не унималась. Я в самом деле кожей ощущала приятную щекотку прикосновений – когда я гладила эти брови, целовала в висок, касалась шеи кончиками пальцев, замирая от нежности. Как это далеко. Теперь все это стоит, как зачитанные до дыр книги на моих полках, и только ждет, что когда-нибудь я достану их снова. Бегло пролистаю, открывая только страницы с загнутыми углами, прочитаю в каждой из них всего по паре абзацев, когда-то помеченных нажимом ногтя, закрою и снова поставлю на полку. Десять тысяч слов, десять тысяч мест, которые напоминали о нем, десять тысяч месяцев, взаимных упреков, слез, звонков, обещаний, демонов в моей голове. Десять тысяч причин умирать от нетерпения, десять тысяч взрывов в моей голове, десять тысяч минут всепоглощающего счастья. Неужели все это можно перечеркнуть?

Никто не делал меня такой счастливой и такой несчастной. Сейчас я смотрю на него, и мне так скучно, что хочется трясти его за плечи, крича: «Проснись, мы все еще живы!»

Я чувствовала сожаление – пожалуй, больше ничего. Мне было жаль. Черт, как жаль было признавать, что мы не смогли сберечь свою судорожную любовь, которая больше не повторится. Потому что дважды пережить этот идеальный шторм просто жизни не хватит.

Я не могла оставить его, об этом и речи быть не могло. Он был такой родной. Он был – я, мысли о нем бежали по моим венам, карминовые и горячие, они пульсировали ежесекундно. Я могла сосредотачиваться и делать все, что угодно, но все равно продолжала дышать и думать о нем. До тошноты. Мне казалось, во мне нет ничего больше, кроме этой чертовой истории, которая длится всю мою сознательную жизнь, которую больно продолжать и совершенно невозможно закончить. И мне было страшно остаться во всем этом снова одной – как тогда, после первой разлуки.

Затем я вспомнила, как мы шли в утреннем тумане по узкой тропинке, светил фонарь, и было еще совсем темно. Я приехала в Москву в пять утра, он встретил меня с поезда, вручил охапку роз и привез на дачу, где была целая толпа его друзей.

Все было красиво. И цветы, которые тянулись вверх каждым лепестком с трепетом, и звонки среди ночи, и это немыслимое, до обморока каждый раз: «люблю». Мне не бывало одиноко: я могла быть одна, но не одинока, потому что где-то всегда был Ваня, и мне казалось, что он всегда со мной. Сейчас, в Москве, все было по-прежнему красиво – но пусто. Мы были как институт. Идея фикс, религия, – не знаю, что. Я часто слышала: «Благодаря вам я верю в настоящую любовь». Сама не знала больше, что она из себя представляла, кроме как – короткое замыкание в груди, которое не дает ступить шаг в сторону, вперед или назад. Вани со мной больше не было, по крайней мере, я его больше не чувствовала рядом.

А поезд мчался все дальше от дома, все дальше из прошлого, все глубже в будущее, дорогу к которому я прокладывала годами. И в полтретьего ночи мне по-прежнему казалось, что все еще у нас впереди.

* * *

Когда из института вечером меня не встречал Ваня, мы часто ездили домой с Димой, он жил на соседней станции метро – на проспекте Вернадского.

Слушать Диму было интересно: так чудно было все устроено в его этой кудрявой голове, что по журналистской привычке я бесконечно расспрашивала о том, как он путешествовал по Крыму, почему увлекался кайтингом, зачем прыгал с парашютом, куда ходил в походы, а где еще он был, ходил ли на ледники, и как оказался в Москве.

– Родители развелись, когда мне было пятнадцать. Мама вышла замуж за моего отчима и спросила, хочу ли я остаться с отцом в Крыму или переехать в Москву. Я выбрал второе.

– Почему?

– Мне казалось, в Москве больше возможностей. А в Крым я всегда могу вернуться: что бы ни произошло, я останусь крымчанином. Понимаешь?

Я думала про Питер. Мне казалось, я понимаю.

Он улыбался чуть застенчиво и облизывал губы перед тем как что-то ответить. Часто касался подбородка, когда говорил. Я всегда чувствовала себя неловко с ним, хотя в этом не было особой симпатии или еще чего. В метро он не был похож на того Диму, с которым мы разговаривали ночь напролет в поездном купе, где он был простым и открытым, уверенным. А сейчас эти руки, вечно в брюки, сутулые плечи – выдавали внутренний дискомфорт, и я не понимала, что является причиной.

Однажды он сказал, что устроился в хостел на «Арбатской» ночным портье, чтобы иметь больше времени на творчество. В хостелах останавливаются странные личности, которые вполне сгодились бы на роль главных героев его повестей. Я была в восторге от этой идеи ровно до того дня, когда прочла его первые короткие рассказы. Они были неплохо написаны, но вечно не доведены до конца, в них не хватало смысла или атмосферы, которая бы компенсировала его отсутствие. Дима будто писал о том, чего не видел, что его не трогало.

– Отличное начало, – отрецензировала я. – Им не хватает завершенности, но, думаю, это скоро придет. Точку поставить сложнее всего: мне, например, вообще страшно до ужаса – поставить точку и сказать – всё. Лучше я про это сказать не могу. Кто-то, может быть, потом, может быть, но вот сейчас я – нет. Годами рожаю один рассказ и с трудом могу себе представить людей, которые пишут по-другому.

Мы стояли в Литовском сквере и курили, когда я говорила все это, отчаянно сочувствуя Диме. По себе знала, насколько интимны такие разговоры и как они царапают под кожей. Дима молча кивал и затягивался, сутулясь еще сильнее и выдыхая каждый раз в сторону. Иногда оборачивался, будто ждал кого-то, кто так и не пришел.

– Знаешь, некоторые фразы западают в душу, так что тебя хочется цитировать.

– Да?

– Да, – подтвердила я и криво пересказала кусок его текста.

«До двух часов ночи еще мыслишь дневными категориями. Престижность. Заработная плата. Задаешься вопросом: что я здесь делаю, разве это настоящая работа? Посетители еще ходят, смотрят телевизор, сидят в фойе с ноутбуками. Но все это проходит, когда наступает очарование ночи. Весь хостел погружается в тишину, пустынный Арбат за окном выглядит сказочно, и только я один бесшумно брожу по истертому ковролину коридоров.

Рассвет, тусклые улицы, проявляющееся пасмурное небо. Тишина, ломаная линия крыш вместо горизонта, крик вороны. Так хорошо, что хочется закурить. Подчеркнуть этот момент, как фломастером, сигаретой…»

– Я думаю про фломастер каждый раз, когда поджигаю сигарету. Это именно то чувство, с которым я обычно курю. Мне не нравится делать это на ходу – всегда нужно остановиться и прожить момент, подчеркнув его. Ну, ты понимаешь.

– Да, – кивнул Дима, поднося к губам сигарету.

– И еще мне нравится фраза про то, что хостел – место пересечения разных судеб и культур,«а я совсем, совсем сторонний наблюдатель». Мне очень знакомо это чувство.

– Какое?

– Что я ни в чем не участвую, ни к чему не привлекалась, я регистрирую происходящее, пока остальные живут, как умеют.

– Хм, – улыбнулся Дима, затягиваясь.

Учеба на наших вечерних курсах была рассчитана на два года. Предметы в основном перекликались с курсом, который я прошла на журфаке, живя еще в Петербурге, и Ваня не понимал, зачем мне нужно было туда поступать.