– А наш сын, где он? – спросил он. – Я сам хочу показать его своим храбрым воинам.
– Принц Валлийский? – спросила Екатерина. – Да разве вы велели привезти его сюда?
– Я ни на минуту не сомневался, что ты не расстанешься с ним. Да нет, ты шутишь, он здесь, не правда ли?
– Я никак не думала, – возразила Екатерина, – что вам пришла фантазия стеснять себя новорожденным ребенком, и решила, что ему будет гораздо спокойнее в Виндзоре.
– Разве только для его спокойствия… Впрочем, сын солдата должен бы вырасти в кругу воинов, – сказал король, явно разочарованный, и тотчас же закидал жену вопросами о сыне: – Каков он на взгляд? Здоров ли?
На все это королева отвечала с некоторой нерешительностью, словно сама плохо знала собственного ребенка.
Тем временем Бедфорд подошел к Джеймсу. Подвижное лицо его выражало на этот раз сильное волнение.
– Что сделали вы с ним? – спросил он, отводя Джеймса к окну.
На что тот ответил вопросом:
– Да где же она?
– Жанна? Она осталась дома. На то была воля королевы. Но оставим пока ее. Объясни лучше, что с ним? – И он указал на брата. – В жизни своей не видел, чтобы кто мог так измениться в такое короткое время!
– Если бы ты видел его на Рождество, то мог бы так говорить, – ответил Джеймс, – но теперь я не вижу в нем ничего дурного, он никогда не бывал ни так красив, ни так весел.
– Уверяю тебя, Джеймс, – промолвил Бедфорд, сдвинув брови, так что те совсем сошлись над его орлиным носом, – уверяю тебя, лицо его в данную минуту напоминает мне лицо нашей бедной матери в то время, как она в последний раз виделась с нашим отцом.
– Это говорит твое воображение, а не память, Джон! Ты был слишком молод во время ее кончины.
– Мне было тогда пять лет, – сказал Бедфорд. – Но выражение лица брата и его кашель пробудили мои воспоминания. Помнится мне, что когда наша бабка, де Герфорд, отправила нас, бедных сирот, к деду де Ланкастеру, то предупреждала его насчет здоровья Генриха, говоря, что у него слабая грудь Богенов и он требует особенных попечений. Затем он заболел в Кенилворте, и послали за отцом. Ваша долгая осада сильно беспокоила меня, но, по его же службе, я был вынужден оставаться вдали и надеялся, что ты сбережешь его.
– Нелегко совладать с таким человеком, как он, – возразил Джеймс. – Он выглядит теперь гораздо лучше, чем десять месяцев тому назад, и я думаю, что несколько недель спокойствия восстановят его здоровье. Объясни мне, пожалуйста, – продолжал он, – отчего Жанна не приехала сюда?
– А почем же я знаю? Конечно, не я тому причина. Меня даже предупредили, чтобы не путался в эти дела, но я все-таки привез привет от твоего соловья.
– Неужели! – вскричал Джеймс.
Джон улыбнулся своей насмешливой улыбкой и вынул из кошелька, висящего у его пояса, маленький пакет, перевязанный розовой ленточкой.
Джеймс покраснел от удовольствия и, нисколько не стесняясь присутствия насмешливого, но симпатичного Джона, с благоговением поцеловал этот первый залог любви своей обожаемой невесты.
Затем он справился о здоровье своей Жанны и о том, не слишком ли холодна к ней королева.
– Не была бы холодна, если бы Жанна была не так красива. Сестра Кэт не выносит, чтобы преклонялись кому-то другому, кроме нее. Обрати внимание на нашу свиту: рыцари, лакеи – все один красивее другого; женщины же все безобразны.
– Исключая мадемуазель де Люксембург, конечно. Величественная осанка ее так и выделяется.
– Да, но ведь она не составляет ее свиты и, кроме того, держит себя в таком отдалении, что женщины охотно прощают ее красоту… Опять Генрих кашляет! Как страшно похудел он! Не наколдовала ли что мачеха?
– Ах, Джон! Давай говорить о кашле Генриха, о лунных ночах – обо всем, что тебе угодно, – только избавь, пожалуйста, от своих умозаключений насчет небывалого колдовства этой женщины.
– Ты совершенно прав, Джеймс, – сказал Генрих, подходя ближе. – Мысль о колдовстве не покидает брата. Что же до меня, то я долго думал и решил более не притеснять вдову своего отца. Я не проведу спокойно праздника Пасхи, если не дам ей свободы и не водворю ее в ее владения. Об этом я тотчас же хочу писать Гэмфри и совету.
Но, видя, что Джон пожимает плечами, он прибавил:
– Видишь результат зимы, проведенной с этим изувером Джеймсом? Я действительно убедился, что у меня на сердце гнетом лежит несправедливость, оказанная вдове моего отца!
И Генрих сдержал слово: он отдал приказ немедленно выпустить на волю свою мачеху, Жанну Наваррскую, слывшую за колдунью и вообще никем не любимую. Многие, подобно Бедфорду, приписывали ее чарам бледность рук Генриха и его неестественный румянец.
Тем временем Эклермонда Люксембургская, более красивая, чем когда-либо в своем скромном одеянии, с обычной любезностью приняла Малькольма, ласково заметив, что она только по голосу могла узнать его, до того он вырос и загорел!
– Вы делаете слишком много чести, хваля во мне что бы то ни было, – возразил тот, стараясь говорить уверенно.
Но едва только он открыл рот, как прежняя робость овладела им, и он чуть внятно окончил свою фразу. Он всегда терялся в присутствии Эклермонды и только при ней чувствовал всю пропасть, отделявшую эту строгую девушку с ясным челом, от той героини его романа, что рисовало в ее отсутствие его пламенное воображение. Тут подошла Алиса Монтегю и своим появлением вывела из затруднения совсем растерявшегося Малькольма.
Алиса была в страшном волнении с того самого времени, как из Монтегю был получен приказ приехать на встречу к малознакомому отцу и совсем незнакомому жениху. Теперь, одетая руками Эклермонды в белую юбку, розовый корсаж, отороченный лебяжьим пухом, с розовой вуалью на голове, красивая девочка эта была так интересна, что Эклермонда невольно улыбнулась, когда та воскликнула:
– Не станет ли он смеяться надо мной? Ах, как я была бы рада этому! Тогда бы мне можно было навсегда остаться с вами!
Вдруг среди всеобщих поклонов она увидела перед собой седовласого воина с черными бровями, и в ту же минуту Эклермонда коварно, по ее мнению, отошла в сторону, несмотря на его умоляющий взор. Алисе ничего другого не оставалось, как сделать несколько шагов вперед и, преклонив колени, просить у рыцаря благословения.
Через несколько минут девушка, держа в своих крохотных ручках грубую руку старого рыцаря, подвела его к своей приятельнице.
– Милостивая государыня, – проговорил граф де Солсбери, низко кланяясь, – дочка сказала мне, что вы были очень добры к ней. Я приношу вам за это свою глубокую благодарность.
– В течение этих месяцев, милорд, – ответила Эклермонда, – Алиса была для меня другом и настоящей сестрой.
– Да стоишь ли ты, дитя, подобных похвал от такой знатной девицы? – заметил граф, обращаясь к дочери. – Я, пожалуй, действительно воображу, что моя маленькая Алиса выросла в настоящую женщину, – да и пора бы! Диксон Невиль желает, чтобы свадьба была сыграна до начала войны.
Алиса вспыхнула и спрятала свое личико за плечо подруги.
– Ты видела его? – спросила Эклермонда Алису после ухода Солсбери. – Ведь он здесь.
– Да, там, вдали, – сказала Алиса, боясь взглянуть в ту сторону, где стоял жених.
– Ты говорила с ним? – спросила снова Эклермонда, сознавая, что статный воин с мужественными приемами, как бы красив и храбр ни был, далеко не был парой ее «дикой розе», как обыкновенно называла она свою Алису.
– Он поцеловал мою руку, – ответила Алиса, – но мы едва ли обменялись с ним одним словом.
Свадьба эта – простая сделка между двумя семействами Варка и Раби была чистым расчетом со стороны Ричарда Невиля, и больше ничего; что же касается маленькой Алисы, нежеланием ее вступать в брак руководила девическая застенчивость и боязнь неизвестной будущности под руководством нового покровителя. Она даже шепнула на ухо своей милой Клеретте, что ее радовало, что сэр Ричард не докучает ей своим разговором и выглядит таким строгим и старым.
– Как – старым! – вскричала Эклермонда. – Ему едва ли двадцать пять!
– Разве это не старость? – вскричала Алиса. – Он настолько стар, что легко может быть мне поддержкой в жизни, – не то что лорд Гленуски, – такого бы я ни за что не хотела себе в мужья!
– Очень хорошо, – сказала, улыбаясь, Эклермонда, – только зачем относиться к людям с таким пренебрежением? Гленуски более не ребенок, – посмотри, как возмужал он в течение этого года.
– Лучше бы ему навек остаться ребенком; тогда бы он был несравненно сноснее со своим прежним смиренным и покорным видом. Теперь же он словно хочет сказать всем и каждому: «Если бы я смел, то наговорил бы вам кучу дерзостей!» – но его и на дерзость-то не хватит!
– Фи, Алиса, фи! Ты уж собралась злословить!