Пленный лев

Генрих слушал его в полудремоте, нисколько не изменив выражения тяжелого беспокойства, с некоторого времени постоянно отражавшегося на его лице. Время от времени он просыпался и глубоко вздыхал; казалось, вся стойкость его ума, вся энергия его характера угасли под тяжестью забот, добровольно взятых им на себя.

Джеймс не успел окончить своей баллады и рыцарских романсов, где, между прочим, шла речь о сироте, брошенном в лесу среди медведей, как вдруг на дворе раздались веселые звуки горна и прервали заунывное пение Джеймса.

– Неужели французы послали парламентеров в такой поздний час? – воскликнул Джеймс.

Минуту спустя народ весело засуетился во дворце, и Генрих, поспешно вскочив со своего места, молча остановился в ожидании известий; плохо скрываемое беспокойство покрыло его щеки и лоб ярким румянцем.

Посланный, покрытый грязью, вбежал в залу и, бросившись на колени пред английским королем, громко вскричал:

– Да здравствует король Генрих! Известие! Большое известие, монсеньор! Пять дней тому назад, мессир, в Виндзорском замке королева подарила вам наследника!

Генрих не промолвил ни единого слова; он сжал изо всех сил руку посланца и оставил в ней дорогой перстень, потом, сняв шапку, закрыл лицо руками и произнес несколько молитв; затем осыпал посланца вопросами насчет здоровья королевы. Наконец, прочитав письмо кличельского архиепископа, он подал ему вина и, обратясь к лордам, пригласил их продолжать ужин, а сам ушел в свои комнаты.

Действия эти совершенно не согласовывались с его веселым и общительным характером. Присутствующие удивленно смотрели друг на друга. Что же касается посланца, он взглянул на богатый подарок и объявил, что был бы гораздо более доволен, если бы вместо него король подарил ему простой булыжник, и был бы по-прежнему весел.

На следующий день, утром, задолго до восхода солнца, Джеймс открыл глаза и увидел у своего изголовья совершенно одетого Генриха.

– Прежде обедни мне надо обойти казематы, – сказал он. – В силах ли ты, Джеймс, отправиться со мной по этому холоду?

– Более в силах, чем ты, – ответил Джеймс, вставая. – Но разве такая необходимость…

– Необходимость, да, и самая крайняя, – ответил Генрих. – К неприятелю подоспели новые силы, и он, по моим соображениям, непременно нападет на нас.

Джеймс был готов в несколько минут. Малькольм тоже был готов почти в одно с ним время, хотя вначале не мог удержаться от легкого вздоха, тотчас же подавленного при виде Ральфа, который давно уже был на ногах. Более никто не должен был сопровождать Генриха, потому что тот в своих обходах требовал, чтобы свита его была как можно меньше.

– В такое утро и собаку пожалеешь выгнать за дверь, – сказал Генрих, взяв под руку шотландского короля, – но мне так хотелось пройтись с тобой, Джеймс, прежде чем начнутся эти радостные крики.

– Славный же прием сделал ты наследнику своему! – заметил Джеймс.

– Бедное дитя! – ответил Генрих со вздохом. И, помолчав с минуту, продолжал: – Ты будешь смеяться надо мной, но я все-таки скажу, что предпочел бы, чтобы мой сын родился где бы то ни было, только не в Виндзоре. Я все устроил бы иначе, но что станешь делать с капризами женщины?

– А почему не в Виндзоре? – спросил Джеймс. – Если я полюбил его как темницу, почему твой сын не полюбит его как колыбель?

– Не в осуждение Виндзору будь сказано, но всю ночь в ушах моих звучал старинный припев:

Генрих, рожденный в Моннуте, жить будет мало,
Но приобретет много.
Генрих, рожденный в Виндзоре, жить будет много
И все потеряет.

– Прекрасный образчик королевской пророческой поэзии! – вскричал Джеймс, разразившись смехом.

– Не думай, что это было мое собственное произведение, тонкий менестрель. Мне пела это старуха-няня из графства Герфорд в то время, как Виндзор был для меня закрыт, как в настоящее время Мо. Припев этот пришел мне на память только тогда, когда появилась у меня надежда иметь наследника.

– Ты можешь наложить заклятие на это пророчество, – заметил Джеймс. – Назови сына Эдуардом, – Эдуард, родившийся в Виндзоре, приобрел много, а главное, жил очень долго.

– Теперь уж поздно, – ответил король. – Епископ при рождении нарек несчастного ребенка Генрихом!

– Несчастного ребенка! – эхом повторил Джеймс с насмешкой в голосе.

– Не один припев этот тревожит меня, – сказал Генрих, – меня мучает еще мысль, что я не дождусь утешения от детей своих!..

– Вот еще! Разве ты один должен отвечать за грехи прошедшего?

– Подобные мысли никогда не забредали мне в голову до сегодняшнего дня, – сказал Генрих. – Но как угадать будущее? Не был ли отец мой, прежде своего изгнания, постоянно ласков и нежен в отношении детей своих, в те немногие минуты, когда ему удавалось бывать с нами. Кто знает, что из меня сделают заботы прежде, чем сын мой будет в состоянии мыслить разумно?

– Ведь ты не станешь отдалять его от себя, значит, не дашь повода сомневаться.

– Конечно! Он всегда будет со мной в лагере и сделается гордостью моих храбрых солдат! Какой император сохранил на всю жизнь свое прозвище, данное ему отцом? Не Калигула ли? Сегодня, как нарочно, все предзнаменования против меня!

– Ну так смейся над ними, смейся до пренебрежения, – и оставайся самим собой! – сказал Джеймс. – Поблагодари-ка лучше Бога за счастливого ребенка, коему назначено владеть двумя королевствами, приобретенными мечом его отца и деда.

– Ах! – промолвил Генрих. – Не лучше ли было для него, если бы я теперь был только герцогом Ланкастерским, а тот добрый Эдуард Марчский стоял во главе королевства и армии?..

– Никогда бы он не справился с армией и прохрапел бы все время в Шене, – сказал Джеймс. – Если бы, конечно, его допустил до сна герцог Ланкастерский, который, наверно, наделал бы ему немало хлопот.

Ответ этот рассмешил наконец Генриха.

– Это правда: король Эдуард не задался бы задачей перевернуть целый мир! Я уверен, что добродушие его простирается до того, что он совершенно чистосердечно поздравит меня с наследником, будто я не делал никакой несправедливости в отношении его. А ведь, по чести, власть над Англией должна бы быть в его руках, а не моих! Если бы только я встретил священника или отшельника, могущего утвердить меня в прежнем убеждении, что именно я, а не кто другой, предназначен исполнить предпринятое мной дело, или же убедить меня в моем заблуждении. Ведь Александр, Цезарь, Шарлемань задумывали подобные дела, – и осуществляли их; теперь же церковь и народы только и мечтают о всеобщем возрождении!.. Иерусалим!.. Вселенский собор!.. В былые времена они представлялись мне в самом розовом цвете; теперь же какой-то густой туман, исходящий из крови Ричарда, застилает все передо мной, и слышится мне голос отца, вопрошающий со своего смертного одра, по какому это праву я занимаю его престол? Что будет, если я не окончу начатое мной дело?..

Вдруг он увидел вдали всадника, тихонько пробирающегося по дороге в Париж. Этого было довольно, чтобы придать Генриху бодрости, и он решил, что строгость наказания должна соответствовать вине. Теперь он не упоминал более о сомнениях, тяготивших его, и всецело предался своей обычной деятельности, словно дневной свет рассеял мрак, охвативший его душу.

На обратном пути из церкви, куда все собрались для благодарственного молебна, Джеймс стал просить о помиловании провинившихся во время прошедшей ночи, но Генрих был неумолим.

– Если бы они были в состоянии храбро умереть, то не стали бы лгать, как псы! – сказал Генрих. – Теперь же пусть умирают на виселице!

Действительно, в это трудное время единственное средство для благоприятного исхода было в немедленной и самой строгой расправе. Итак, три стрелка были в то же утро повешены.

Призвав в себе йоркширцев, Генрих сказал им:

– Спасибо, господа, глубокое спасибо! Вы на деле доказали шотландцам и французам, каковы бывают истые англичане! На колени, храбрецы мои! Я хочу исполнить данное вам обещание, – посвятить вас в рыцари. Что же вы? Что шепчетесь между собой?

– Да простит нам ваше королевское величество, – сказал Китсон, – но ведь мы не заслужили еще рыцарских шпор: мы только неподвижно стояли на одном месте.

– Хорошо было бы, если бы все умели также неподвижно стоять на своем месте! – ответил Генрих. – Какие еще препятствия удерживают вас? Если дело идет о деньгах, то не беспокойтесь, я снабжу вас из собственного кармана.

– Нет, сир, нет! – вскричали они грубым голосом.

И Китсон принялся разъяснять затруднение.

– Видите ли, сир, – сказал он. – Вы обещали произвести в рыцари первого из нас, отличившегося на поле битвы. А теперь производите нас обоих вместе! Значит, таким образом, дело наше в отношении миссис Алисы Минешелль ни на шаг не подвинется вперед. Вот мы и решили просить вас дозволить нам поединком покончить это дело.

Генрих разразился громким смехом и ответил со своей прежней веселостью:

– Ни за что не допущу я, чтобы храбрецы, способные не отступить ни на шаг, таким глупым способом рисковали своей жизнью. Если дама вашего сердца не может сама сделать выбор, то вам следует сражаться против французов до тех пор, пока один из вас не ляжет на поле брани, и тем предоставить другому право жениться беспрепятственно. На колени же! Пусть праздник вашего посвящения в рыцари совпадет с праздником рождения моего сына.

Таким образом сэр Кристоф Китсон и сэр Гильом Тректон были произведены в рыцари. Их неловкость и грубые выходки возбудили всеобщий смех у окружающих, и весь день придворные потешались, остря над новоиспеченными рыцарями. Генрих хохотал не менее других.