Пленный лев

– Глубокое вам спасибо; вряд ли мне можно рассчитывать, чтобы вы были соратником короля-авантюриста?

– Действительно, я не в состоянии буду согнуться под английским знаменем, сир, но всюду, кроме Англии, готов служить вам до последней капли крови.

– Теперь не время доказывать ваше заблуждение, – возразил Джеймс, – вот почему и не приглашаю вас идти дальше. Англичане сейчас явятся за нами, и мне остается только поблагодарить вас за услугу.

– Не подумайте, сэр, что намерением нашим было таким образом окончить это дело! Давно, очень давно мечтаем мы, – конечно, исключая сообщников Букана, – отыскать и освободить вас; но никогда не думали мы, что лорд Дуглас осмелится так повести дело.

– Вы немного бы выиграли, если бы лорд Дуглас возвратил меня Шотландии при таких условиях, – ответил, улыбаясь, Джеймс. – Я не возвращусь в свое отечество иначе, как в качестве свободного короля, способного судить без лицеприятия; для этой цели я готов ждать и, когда наступит время, надеюсь найти в вас хорошего помощника.

– От всего сердца, сэр, – ответил Патрик. – Ах, почему я не могу служить вам в данную минуту! Малькольм, ты в хороших руках, дружище! Клянусь честью, я узнал тебя только по голосу, ты удивительно вырос, а что приятнее всего, выказал удивительную храбрость! Бедный отец мой был бы счастлив, увидав тебя таким!

Малькольм покраснел до ушей. Странная вещь: похвалы Патрика не произвели на него ожидаемого действия, он только пробормотал:

– Ты знаешь…

– Я получил из Холдингхэмского монастыря письмо от Джонни Свентона; он извещал меня, что отец мой – да успокоит Господь его душу! – был смертельно ранен этим проклятым д’Олбени. Ах, с каким удовольствием я задушил бы этого негодяя!.. Джонни писал мне еще, что отец отослал тебя на юг к нашему королю и что сестра твоя находится в монастыре Святой Эббы. Правда все это?

Не успел Малькольм подтвердить это, как король прервал его:

– Мне жаль мешать вашему разговору, но всякое промедление может быть опасным для нас обоих. До свидания, сэр Патрик, до лучших времен!

И король дружественно сжал руку рыцаря и, не дав ему более сказать слова, проворно перескочил через ров и шепотом сказал Малькольму:

– Если бы он остался с нами на несколько минут, то непременно узнал бы во мне вашего посетителя, он слишком внимательно вглядывался в меня, – но мне в Англии, равно как и в Шотландии, не хотелось бы выдать тайну своего путешествия.

Малькольм вздохнул свободнее; он чувствовал себя немного виновным в отношении Патрика и, не имея достаточно времени для объяснений, предпочел отделаться молчанием.

Тем временем Китсон приблизился к королю:

– Сэр, – сказал он, – вы человек честный, клянусь именем Китсона! И мы приносим вам извинения за то, что усомнились в вас.

Джеймс рассмеялся и крепко сжал протянутые ему руки, сказав:

– Разубедитесь теперь, что шотландец и подлец – одно и то же, и большое спасибо вам за оказанную мне помощь!

– Я всегда рад прийти на помощь таким честным людям, как вы, сэр, – ответил Китсон откровенно.

Затем Джеймс, обратившись к Ральфу Перси, спросил его мнение о Дугласе.

– Это крепкая и непроницаемая старая башка, – ответил Ральф. – Если бы эти сбежавшие подлецы не бросили нас, я бы показал старому разбойнику, что значит Перси!

Джеймс не мог удержаться от улыбки, потому что суровый великан, несмотря на свои годы, был несравненно сильнее этого белолицего юноши из дома Перси, наивно воображавшего, что достаточно одного имени, чтобы непременно победить шотландца или француза.

Но трудности пути, увеличивающиеся с каждым шагом, овладели всем его вниманием. Свернув с торной дороги, им пришлось проходить по заливным лугам, где поминутно встречались трясины, обширные канавы или же изгороди, перелезать через которые было очень неудобно. Вода, впитавшаяся в их платье, замерзла, и, ко всему прочему, темень была страшная. Путники попеременно падали в грязь один за другим. Малькольм, как слабейший из всех, окончательно выбился из сил, так что без помощи Джеймса ему бы непременно пришлось ночевать в поле.

Наконец показались лагерные огни. Дойдя до окопов, путники произнесли пароль, и часовой, впустив их, грубо проговорил:

– Вот и еще идут! Тем лучше! Ну, как вы выпутались?

– А разве те негодяи вернулись сюда? – спросил Китсон.

– Человек с двадцать пришло, – был ответ. – Должно быть, многие утонули или просто попали в руки французов. Король взбешен до предела, – да и есть от чего! Впрочем, что же хорошего можно было ожидать от подлеца шотландца?

– Держи лучше язык за зубами! – крикнул Перси.

Но тут принесли факелы и осветили знакомые лица вошедших, – караульные ошалели от изумления. Джеймс не ждал извинений: известие, что Генрих усомнился в его честности, поразило его прямо в сердце. Он бросился в монастырь. Двор был наполнен людьми и оседланными лошадьми. В дверях здания стоял человек в латах с опущенным забралом и отдавал приказания взволнованным голосом.

– Я до тех пор не успокоюсь, Марч, – говорил он, – пока не узнаю наверное, что с ним случилось. Но если он надул…

– Так что же тогда? – спросил Джеймс.

Звук его голоса заставил содрогнуться Генриха.

– Это ты, Джеймс? Здоров и невредим! Скажи еще что-нибудь! Подойди поближе! Да где же ты?

– Я здесь, мессир король, – ответил тот строго.

– Ах, слава богу! – воскликнул Генрих радостно. – Где эти негодяи, что солгали мне? Чтобы сей же час они были на виселице!

– Ничего удивительного нет, что они испугались измены, – возразил Джеймс холодно, – если сам король их усомнился во мне до такой степени.

– Это только в пылу первой минуты, – увы! – и самой мучительной в моей жизни! Что же мог я подумать, если негодяи эти донесли мне, что видели сигналы и не знаю еще, какие сношения с неприятелем? Но все-таки я надеялся, что россказни эти были придуманы негодяями с целью оправдать свою трусость, и потому собрался тебя искать. Во всяком случае, я должен был лучше знать тебя! Мне было бы легче, если бы весь свет надул меня, чем хоть минуту сомневаться в твоей честности, Джеймс!

Тон, которым король произнес эти последние слова, был так сердечен, что уничтожил всякое неудовольствие в Джеймсе; мигом рука его очутилась в руке Генриха, и тот сжал ее самым дружественным образом.

– Эй, господин прево, – крикнул он, – немедленно всех этих мерзавцев вздернуть на виселицу!

– Нет, Генри! – вскричал Джеймс с живостью. – Позволь заступиться за них: они струсили не без некоторого основания…

– Струсили! Одного этого слишком достаточно для примерного наказания! Если мы будем прощать мерзавцев, покинувших своего командира да еще оболгавших его вдобавок, тогда ложь и трусость воцарятся в моей армии.

– Но выслушай меня наконец, Генри!

– Я тогда буду слушать тебя, когда ты переменишь свое платье. Посмотри только на себя: ведь ты превратился в настоящую льдину! Переоденься скорей, а я пока осмотрю гауптвахты; у тебя так щелкают зубы от холода, что скоро не расслышишь и слов.

– А у тебя от кашля, – ответил Джеймс, – если будешь выходить в такое время. Ведь теперь очередь Солсбери.

– Я сам обязан смотреть за всем, – ответил Генрих. – Если бы только я мог всюду поспевать в одно и то же время, тогда зимний холод не охватил бы моего войска.

Слова эти он проговорил резким голосом, садясь на коня и собирая вокруг себя складки плаща, подбитого горностаем, – плохая защита против холода декабрьской ночи, в особенности человеку, мать которого, красивая и умная Мария де Боген, умерла в цветущем возрасте от простуды.

Джеймс и оба его спутника давно уже переменили платье и грелись у огня в приемной зале. Пленник английского короля, мечтая, наигрывал на арфе меланхолические баллады, напевы которых, по его словам, долго звучали в его ушах после того, как приходилось ему слышать шотландский говор. Вдруг раздался сердитый голос Генриха, бранившего прево за то, что тот отложил казнь беглецов до разъяснения всего дела шотландским королем.

– Приказания мои, – кричал Генрих, – не должны откладываться ни для какого короля; и потому если и дарую несколько часов жизни негодяям, то лишь для того, чтобы на другой день публично исполнили над ними смертный приговор.

Он говорил с повелительной строгостью, заменившей с некоторого времени добродушие его нрава. Войдя в залу, Генрих опустился в кресло перед огнем и казался совершенно разбитым, как физически, так и нравственно. За ужином он ел очень мало и говорил еще меньше; а когда Джеймс начал рассказывать ему о своей встрече с шотландцами, то он перебил его, сказав: – Расскажешь завтра, – я болен, и мне все это ужасно надоело! Сыграй лучше что-нибудь на арфе.

Джеймсу очень бы хотелось не упоминать о поведении Дугласа, но необходимо было замолвить слово в пользу несчастных оробевших стрелков и похвалить храбрость Перси, Малькольма и обоих йоркширцев; но, боясь, чтобы молодой Готспур не оскорбился похвалами шотландского короля, Джеймс замолчал и принялся наигрывать одну из своих печальных баллад.